Домохозяева

Мы убедились, что окружение Лермонтова в его последнее лето составляли, главным образом, такие же, как и он, гости Пятигорска. И в то же время известно немало местных жителей, чьи имена связаны и с самим поэтом, и с трагическими событиями 15 июля. Чтобы познакомиться с ними, пройдем по улицам курортного городка.

Как мы помним, в Пятигорске начала 40-х годов XIX века было около четырехсот домов, домиков, домишек. А жителей насчитывалось, по разным источникам, от 1797 до 2324 человек. Причем мужчин было в два раза больше, чем представительниц слабого пола. Это и понятно, ведь более половины тогдашних пятигорчан составляли «нижние чины» различных воинских подразделений. Среди остальных преобладали купцы и мещане. А всего чиновников, офицеров, врачей и членов их семей проживало в Пятигорске около пятисот. Конечно, далеко не все они были домовладельцами. В Горячеводской долине и у подножия Машука, где в основном и селились эти самые «благородные особы», насчитаем всего около полусотни усадеб. Среди их хозяев мы и будем, в первую очередь, искать интересующих нас лиц.

Начнем с Горячеводской долины, где зарождался Пятигорск. В числе ее жителей увидим пионеров, первопроходцев, прибывавших на далекую южную окраину Российского государства в ту пору, когда она была почти не обжитой.

Одним из первых построил свои дома на Горячих Водах георгиевский аптекарь И. М. Соболев. Правда, к Лермонтову ни он сам, ни его родные, унаследовавшие домовладение, никакого отношения не имели. А вот по соседству стояла усадьба широко известной на Кавказе семьи Хастатовых, связанной с Лермонтовым родственными узами. Вдова генерала Хастатова, Екатерина Алексеевна (1775–1830), славилась своим бесстрашием. Ее имение Шелкозаводское на Тереке столь часто подвергалось нападениям горцев, что хозяйка перестала обращать на них внимание. Проснувшись ночью от звуков набата, Екатерина Алексеевна спрашивала только, не пожар ли? Услышав, что не пожар, а набег, она тут же поворачивалась на другой бок и засыпала. Поэтому от своих близких Екатерина Алексеевна получила прозвище «авангардная помещица».

Пятигорская усадьба Хастатовой находилась в самой верхней части Горячеводской долины, там, где ныне стоят изящные корпуса Пушкинских ванн. И усадьба эта, и ее владелица интересны нам в первую очередь тем, что именно здесь летом 1825 года поселилась родная сестра Хастатовой, Е. А. Арсеньева, со своим внуком Мишей Лермонтовым, которого она привезла лечиться на Воды. А еще есть сведения, что и весной 1841 года Лермонтов со Столыпиным какое-то время жили в одном из домов хастатовской усадьбы. Самой Екатерины Алексеевны к тому времени уже не было в живых, усадьба принадлежала ее сыну, Акиму Акимовичу.

Отдельного рассказа требует и семья Мерлини, жившая в очень приметном месте – между домом Орлова и Скорбященской церковью. Глава семьи, Станислав Демьянович Мерлини (1775–1833), был сыном итальянца, придворного архитектора польского короля Станислава Понятовского, в честь которого и получил свое имя. Начав службу в Польше, он позже поступил в лейб-гвардии Преображенский полк, а с 1810 года находился на Кавказе – командовал дивизией, выполнял различные важные поручения. Так, ему пришлось встречать доставленное из Персии тело убитого там Грибоедова. В 1830 году Станислав Демьянович был переведен из Грузии на Северный Кавказ, но еще в 1820 году генерал с супругой решили обзавестись жильем на Горячих Водах. И, разумеется, ему, имевшему самый высокий чин среди желавших там жить, достался продающийся губернаторский дом. Здесь он провел остаток жизни и скончался в 1833 году в чине генерал-лейтенанта.

Супруга генерала, Екатерина Ивановна (1793–1858), получила на Кавказских Водах широкую известность благодаря своему решительному, отнюдь не женскому характеру, толкавшему ее на весьма экстравагантные поступки. Так, рассказывали, что однажды, уже после смерти мужа, находясь в Кисловодске во время набега горцев, генеральша примчалась в крепость – верхом, одетая по-мужски, с шашкой и нагайкой, и принялась командовать артиллерийским огнем. А. С. Пушкин, даже не зная об этом, назвал Екатерину Ивановну «генерал-баба» и собирался сделать ее, вместе с супругом, персонажами своего «Романа на Кавказских Водах». Его неосуществленный замысел послужил основой для повести «Капитанская дочка», где чета Мерлини превратилась в супругов Мироновых.

Дом Мерлини был одноэтажным и покрыт камышом, зато сложен из камня и, как отмечали современники, отличался «по красоте архитектуры и своей величине» (сломали его уже в 70-е годы XX века при строительстве Центральной питьевой галереи). Биограф Лермонтова П. Мартьянов писал: «…открытым домом считался дом генеральши Екатерины Ивановны Мерлини. По рассказу Н. П. Раевского: „…мы часто бывали у генеральши Катерины Ивановны Мерлини, героини защиты Кисловодска от черкесского набега“».

Доверяя этому рассказу, некоторые лермонтоведы, в частности С. И. Недумов, пытались найти оправдание подобным визитам в картинной галерее и богатой конюшне, которые якобы привлекали Лермонтова в дом генеральши. Но подумаем: зачем нужны были чужие лошади Михаилу Юрьевичу, имевшему двух собственных прекрасных скакунов? Что касается картин, то сам же Недумов, описывая дом Мерлини, отмечает слишком малую их стоимость при официальной оценке – свидетельство невысоких художественных достоинств этих «произведений искусства», которые вряд ли могли заинтересовать поэта. Но о том, что он все-таки мог бывать в доме генеральши, свидетельствует приписываемый Лермонтову экспромт «С лишком месяц у Мерлини…».

О посещениях дома генеральши Михаилом Юрьевичем Раевский явно слышал в разговорах пятигорчан, видимо вовсе не считавших, что существовал какой-то антагонизм между Екатериной Ивановной Мерлини и лермонтовской компанией. Зато биографы поэта, а за ними и исследователи XX столетия не только записали генеральшу в ярые враги Лермонтова, но сделали ее главой желавших погубить поэта «мерлинистов» и даже… агентом жандармов. Основанием для подобных утверждений послужила история доктора Майера и поручика Палицина. Суть ее такова: весной 1834 года высокие столичные инстанции стали получать донесения о непозволительном вольнодумстве практикующего в Пятигорске доктора и лечащегося здесь поручика – упоминались крамольные стихи, возмутительные рисунки, сомнительная переписка. Назревало крупное политическое дело. Но шеф жандармов Бенкендорф, внимательно разобравшись, прекратил его. Оказалось, что в основе донесений лежат сплетни, поступившие от генеральши Мерлини, желавшей опорочить Палицина. Конечно, история эта Екатерину Ивановну отнюдь не красит, но все же не дает никаких оснований считать генеральшу ярым врагом Лермонтова и агентом III Отделения.

Рассказ об интересных нам обитателях Горячеводской долины продолжим у дома, стоявшего тогда неподалеку от Скорбященской церкви и принадлежавшего семье священнослужителей Александровских. Родоначальником ее был Малахий Александрович Александровский (ок. 1774 – не позднее 1830). По старинке его называли «протопопом» – позже этот священнический сан стал именоваться протоиерей. Малахий Александрович служил еще в храме Георгиевска и, очень возможно, был приглашен в Пятигорск, когда здесь появилась так называемая «походная церковь».

Представитель второго поколения Александровских, Павел Малахиевич (1808–1866), родился в Георгиевске. Получил образование в Астраханской духовной семинарии и по окончании ее был направлен служить в казачьем храме станицы Горячеводской, а затем переведен в пятигорскую Скорбященскую церковь, где, надо полагать, сменил отца. Когда в Пятигорске было открыто мужское городское училище, он стал там священнослужителем и преподавателем Закона Божия.

Супруга Павла Малахиевича, Варвара Николаевна (? – ок. 1890), была дочерью горячеводского станичного почтмейстера. Она славилась своей красотой и, по свидетельству священника Василия Эрастова, вечно была окружена толпою поклонников из приезжих офицеров. Получив неплохое приданое, она растратила все деньги на развлечения – балы, маскарады, кавалькады, поскольку была большой их любительницей.

Мы хорошо знаем, что Лермонтов был человеком верующим. И несомненно, не раз посещал Скорбященскую церковь, но сейчас трудно сказать, знал ли он пятигорских священников и, соответственно, был ли сам им знаком. Зато можно с полной уверенностью говорить о том, что после своей гибели он сделался хорошо известен обоим священнослужителям – Василию Эрастову (с ним мы познакомимся очень скоро), и Павлу Александровскому, которому пришлось соприкоснуться с дуэльными событиями еще накануне поединка. Дело в том, что в доме Александровских квартировал Руфин Иванович Дорохов, который, как считают некоторые, принимал активное участие в преддуэльных событиях. Накануне дня дуэли он якобы просил у о. Павла лошадь, которую тот дал с большой неохотой. Предполагают, что на ней Дорохов собирался ехать к месту поединка. Обо всем этом рассказала Варвара Николаевна, опубликовавшая свои воспоминания в журнале «Нива» в 1885 году.

Теперь, покинув Горячеводскую долину, отправимся к подножию Машука, где найдем усадьбу Алексея Федоровича Реброва (1778–1862). Вот уж кого с полным правом можно называть первопоселенцем Кавказских Минеральных Вод! Ведь прибыл он сюда совсем молодым человеком еще в конце XVIII века и навсегда связал свою судьбу с этим краем. Большой знаток Кавказа, Ребров многое сделал для хозяйственного освоения северо-кавказских земель.

В Кисловодске Ребров построил большой дом, где на протяжении нескольких десятилетий останавливались все мало-мальски известные личности, посещавшие кавказские курорты. Широко известен этот дом стал благодаря тому, что был описан в романе М. Ю. Лермонтова, который жил там летом 1837 года. Усадьба Реброва в Пятигорске, располагавшаяся на углу улиц Большой Дворянской и Нижнего переулка (теперь улицы Карла Маркса и Красноармейская), менее известна, хотя людская молва утверждает, что именно в ней останавливался летом 1820 года А. С. Пушкин, приехавший на воды с семейством генерала Раевского.

Что же касается отношений Лермонтова и семьи Ребровых, то тут, конечно, было бы очень заманчиво протянуть ниточку, связывающую их имена, что, кстати сказать, кое-кто и делает. Но послушаем одного из биографов Реброва, В. Смолякова: «Немало читаешь в исследованиях о Реброве, что он был дружен с Лермонтовым, Пушкиным, Раевскими… Скорее, это преувеличение… но, поскольку они жили в его кисловодском доме, боюсь сказать, для него имели интерес как постояльцы. Да и возрастной барьер здесь был помехой, наверное, как и провинциализм Реброва. В многочисленных письмах Реброва нет и намека на какие-то отношения с великими современниками. Думаю, что для него это были просто молодые люди, офицеры и гражданские чины».

Теперь – о дочери Алексея Федоровича, Нимфодоре, более известной под именем Нина. Будучи по возрасту всего на два года старше Лермонтова (родилась в 1812 году), она летом 1837 года вполне могла привлечь внимание Михаила Юрьевича, особенно в Кисловодске, где им довелось жить рядом, в усадьбе ее отца. Не исключено, что ее личность оказала некоторое влияние на создание образа княжны Мери (например, сцена, когда Печорин спускается от Веры и через неплотно задернутые шторы видит сидящую на постели княжну). Вот, пожалуй, и все, что связывало их в реальности.

Зато имена обоих обрели тесную связь в мистификации П. П. Вяземского «Письма Омер де Гелль», где Нина Реброва фигурирует как возлюбленная Лермонтова, на которой он якобы даже собирался жениться. Причем речь идет о 1840 годе, когда Нина Алексеевна уже была замужем за жандармским офицером Юрьевым и имела детей. Придуманную Вяземским историю о соперничестве Ребровой и Омер де Гелль за любовь Лермонтова описал в своей книге биограф Лермонтова П. А. Висковатов, который к тому же перепутал отца Нины с его братом, доктором Я. Ф. Ребровым.

Но мы этой ошибки не допустим, а о докторе Реброве поговорим чуть позже. Сейчас же – знакомство с Василием Дмитриевичем Эрастовым (1814–1903).

На плане Пятигорска начала 30-х годов в соседнем с усадьбой Реброва квартале мы видим пустующий участок. На нем очень скоро появятся дома, построенные этим священником. Пока же недавно приехавший в Пятигорск отец Василий живет с супругой на квартире тут же, неподалеку. Конечно, первопоселенцем Эрастова не назовешь, но старожилом Пятигорска он в конце концов стал.

Более полувека служил о. Василий городу и его жителям – крестил приходящих в этот мир новорожденных, венчал вступавших в семейную жизнь влюбленных, провожал в последний путь умерших, освящал новостройки и открывавшиеся заведения, старался спасти заблудшие души заключенных и проповедовал слово Божие юным школярам. И когда, почти девяностолетним, он скончался, гроб был завален цветами, и на кладбище его провожал чуть ли не весь город. Но всего три месяца спустя, в канун очередной годовщины со дня гибели Лермонтова, когда местная газета начала печатать воспоминания протоиерея Василия Эрастова, редакция не преминула отметить, что «главный их интерес заключается во всем том, что имеет отношение к М. Ю. Лермонтову и к знаменитому отказу о. Эрастова хоронить поэта». Да, именно этим отказом он, в первую очередь, и прославился.

Пытаясь освободиться от своей почти Геростратовой славы, о. Василий писал воспоминания, давал интервью и сам выступал в печати, доказывая, что в июле 1841 года поступил согласно своей совести и долгу священнослужителя и не видит в своем поведении ничего дурного. Но указ Кавказской духовной консистории из найденного в архиве ставропольского кафедрального собора «Дела о погребении Лермонтова» неопровержимо свидетельствует: начатое по доносу второго священника Скорбященской церкви Пятигорска о. Василия Эрастова «Дело» закончилось приговором, согласно которому настоятель пятигорского храма священник Павел Александровский был оштрафован «за проведение в церковном облачении тела поручика Лермонтова». А самого Лермонтова, как значилось в рапорте священника Эрастова, надо было палачу привязать веревкою за ноги, стащить «в бесчестное место» и там закопать.

Откуда такая патологическая ненависть к человеку, которого, по словам самого же Эрастова, он видел всего один раз, да и то мельком? Думается, немаловажную роль тут сыграло происхождение будущего священника. Сын деревенского дьякона, с трудом добившийся священнического сана, он вдруг оказался в вечно праздничной обстановке курорта. Ежедневно, особенно к вечеру, город наполнялся нарядной гуляющей публикой, среди которой выделялись блестящие гвардейские офицеры в ярких мундирах, непринужденно любезничавшие с приезжими и местными дамами.

Дамы, по его собственному признанию, очень волновали молодого человека. И потому в его отношении к приезжим офицерам явно преобладала зависть скромного, небогатого начинающего священника к блестящим сверстникам – баловням судьбы, которым доступны все радости жизни. И, надо полагать, узнав, что среди них особенно выделялся некий Лермонтов, отец Василий, даже не зная его, ощутил особую неприязнь к этому столичному счастливчику. Она многократно усилилась после греховного, с точки зрения ортодокса-священника, поступка – участия в дуэли, на которой он погиб.

Движимый злобой и завистью, Эрастов тут же написал кляузу на своего коллегу и в дальнейшем очень дурно отзывался о погибшем поэте. Даже через полвека после дуэли он говорил И. И. Дроздову, сыну известного пятигорского медика: «Лермонтов был злой, дрянной человек и погиб смертью, причисленной законом к самоубийству». Словом, «смиренный маленький попик», как Эрастов сам себя характеризует, постарался отомстить великому поэту.

В непосредственной близости к будущей усадьбе Эрастова расположен заповедный Лермонтовский квартал, в центре которого находится маленький домик под камышовой крышей – последний приют поэта. О его хозяине – немного позже, пока же – о других строениях.

В северо-восточном углу квартала стоит двухэтажный дом, который построил коллежский асессор Василий Уманов в начале 20-х годов. Летом 1841 года в нем жили однополчане Лермонтова – А. И. Арнольди, по Гродненскому гусарскому полку, и А. Ф. Тиран, по лейб-гвардии Гусарскому. Лермонтов не раз приходил туда – и в гости к приятелям, и для того, чтобы послушать игру на фортепиано также квартировавшей в просторном доме Уманова Александры Филипповны Бетаки – дочери плац-майора Унтилова и супруги пятигорского полицмейстера. Незадолго до дуэли, уезжая в Железноводск, Лермонтов подъехал к окну, около которого рисовал Арнольди, и простился с приятелем.

Заканчивая наш поиск домовладельцев Пятигорска, связанных с Лермонтовым и его окружением, отметим еще нескольких хозяев усадеб, расположенных в непосредственной близости к заповедному кварталу. Прямо напротив эрастовской усадьбы, на углу Большой Средней и Верхнего переулка (ныне ул. Карла Маркса и ул. Буачидзе), стоял домик «девицы Стенковской», где снимали квартиру Екатерина Быховец и ее родственница Обыденная.

Выше, по улице Большой Средней, находилось домовладение чиновницы Ильиной – в нем, по свидетельству А. Арнольди, поселились жена генерала Орлова и ее хорошенькие сестры – Ида и Поликсена Мусины-Пушкины, с которыми связаны встречи Лермонтова в последние дни пред дуэлью. К сожалению, неизвестно, где квартировали другие знакомые Лермонтова – юнкер Бенкендорф, поэт Дмитриевский. Но ясно, что жили они где-то поблизости, поскольку постоянно бывали у Верзилиных.

Хозяин «последнего приюта»

Рядом с маленьким домиком, где летом 1841 года Лермонтов снимал квартиру, на той же усадьбе стоит еще один дом, выходящий фасадом на улицу. В нем жил со своей семьей домовладелец Василий Иванович Чилаев (1798–1873). Он интересен нам как человек, волею судьбы оказавшийся довольно близко связанным с Лермонтовым и его окружением. Понимая, в отличие от других пятигорских обывателей, значение личности своего постояльца, Василий Иванович собирал все имеющее к нему отношение – данные о жизни в то последнее лето, стихотворные экспромты, им написанные, вещи, оставшиеся после гибели. Сумел раздобыть даже документы, касавшиеся приезда Лермонтова в Пятигорск и судного дела о дуэли. Все это бережно хранил почти тридцать лет и, в конце концов, передал писавшему биографию поэта П. К. Мартьянову.

Все ли, связанное с уважаемым Василием Ивановичем, нам ясно? Увы, далеко не все! Так, в одном из современных документов его называют «офицером Кабардинского егерского полка», а в «Высочайшем приказе» об очередном назначении указано «состоящий по кавалерии капитан Чилаев». Мы знаем, что капитанами кавалеристы могли быть только в драгунских полках – в остальных вместо капитанов были ротмистры. А драгунский полк на Кавказе имелся лишь один – Нижегородский. Стало быть, Чилаев служил в его рядах. Это, кстати, вполне согласуется с указанием в одной из биографических справок, что он воевал под командой А. Чавчавадзе, который в течение нескольких лет возглавлял знаменитый полк.

Другая «закавыка». В справочных изданиях указываются годы жизни Чилаева – 1798–1873. А в «Некрополе нескольких мест Кавказа», выпущенном в 1913 году, встречаем надпись, видимо скопированную с могильной плиты, которая гласит: «Отставной майор Василий Иванович Чилаев, 64 л. + 1873 г. Июня 1 Пятигорск». Выходит, хозяин «Домика» родился в 1809 году? Но как он тогда мог с 1816 года (дата, указанная в справочных изданиях) участвовать в экспедициях против горцев, походах в Турцию и Персию, воевать под командованием Чавчавадзе, а также Ермолова, Вельяминова, Сталя? Да еще иметь боевые награды и шпагу с надписью «За храбрость»? Непонятно!

И еще загадка. Считается, что Чилаев был женат на младшей дочери Василия Тимофеевича Уманова, своего соседа. Стало быть, его жена должна иметь отчество Васильевна. Но в материалах С. И. Недумова, отличавшегося необыкновенной скрупулезностью и точностью в обращении с документальными фактами, находим, что жену Чилаева звали… Антонина Тимофеевна. Значит, она сестра, а не дочь Уманова?

А вот вопрос, казалось бы, совсем простой, но, тем не менее, очень важный для нашего знакомства с Чилаевым: какую должность он занимал летом 1841 года? «Плац-адъютант пятигорского комендантского управления», – говорит Мартьянов. «Плац-майор (с янв. 1841 г.), служивший в пятигорской военной комендатуре», – утверждает «Лермонтовская энциклопедия». Так плац-адъютант или плац-майор? Несмотря на сходное звучание, это разные должности. А самое интересное – что лица, их занимавшие, нам хорошо известны: плац-адъютантом пятигорской комендатуры был поручик А. Г. Сидери, а плац-майором – подполковник Ф. Ф. Унтилов.

Кем же тогда был Чилаев? К счастью, узнать это помогает строка «Высочайшего приказа» от 3 января 1838 года: «Назначается пятигорский плац-адъютант, состоящий по кавалерии, капитан Чилаев командиром арестантской № 42-го (видимо, следует читать „номера сорок второго“) роты инженерного ведомства». Вот так: командир арестантской роты! Она явно располагалась в Пятигорске, иначе Чилаев вряд ли согласился бы на это назначение. Ведь совсем недавно он, женившись здесь, купил у родственников жены усадьбу с домиком, построил во дворе еще один – тот самый, знаменитый «средний» дом – и неплохо зарабатывал, сдавая квартиры приезжим. Командир арестантской роты находился в подчинении коменданта и, конечно, часто бывал там. Плац-адъютантом его стали называть, вероятно, в более поздние времена, узнав, что он когда-то действительно исполнял эту должность. Плац-майором же именовали, путая должность с чином, – видимо, к 1841 году Чилаев уже дослужился до майора.

Но это все мелочи, которыми можно пренебречь. А вот отношения Чилаева со своим постояльцем!.. Некоторые биографы Лермонтова уверены, что Василий Иванович вел двойную игру: относился к Лермонтову с неприязнью, и даже просил священника освятить квартиру, где поэт будто бы предавался оргиям с друзьями. И в то же время собирал о нем материалы. Зачем? Упирая на то, что Чилаев слишком хорошо знал подробности жизни Лермонтова, кое-кто из этого делает вывод, что домохозяин следил за своим постояльцем – либо по обязанности, либо по указанию жандарма Кушинникова. А документы из комендатуры, дескать, выкрал, чтобы изъять из них те, которые компрометировали его самого.

Давайте посмотрим, насколько подобные соображения соответствуют истине. Думается, освятить квартиру было вполне законным желанием хозяина, боявшегося, что нахождение в ней покойника, умершего «неправильной», с точки зрения церкви, смертью, отпугнет будущих постояльцев. А насчет «оргий» вполне мог придумать и рассказывавший о том священник Василий Эрастов – как мы знаем, он очень не любил Лермонтова. Все же прочие действия Чилаева никак не бросают на него тени.

Кстати сказать, воспоминания Чилаева, при всей их немалой ценности, грешат все же рыхлостью и фрагментарностью, чего, конечно, не наблюдалось бы, записывай Чилаев все события, встречи, разговоры регулярно – для передачи «кому следует». И наконец, по поводу сохраненных документов. Явно много лет спустя, когда дела в комендатуре уничтожали за истечением срока хранения, Чилаев забрал те, что относились к Лермонтову. И наверное, будь в них что-либо опасное для него, просто сжег бы целиком. И уж конечно, не стал бы отдавать их кому бы то ни было…

Можно полагать, что сведения, сообщенные Чилаевым, намного достовернее, чем исходящие от других старожилов Пятигорска. Во-первых, он был ближе всех других мемуаристов к официальным сферам, где события, связанные с Лермонтовым и его поединком, обсуждались достаточно серьезными людьми. Во-вторых, в отличие от других «вспоминателей», которые, как правило, либо пытались что-то скрыть, как Васильчиков и Эмилия Шан-Гирей, либо старались преувеличить свою близость к Лермонтову, как Раевский и Карпов, Василий Иванович имел возможность быть в отношении поэта максимально объективным. И самое главное, его освещение событий в подавляющем большинстве случаев совпадает с тем, которое находим в других источниках. А это – лучшее свидетельство их достоверности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.