«В Пятигорск, в Пятигорск!»
«В Пятигорск, в Пятигорск!»
«Полтинник был брошен и… упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: „В Пятигорск, в Пятигорск!..“» Кому не знакома эта ситуация, описанная почти во всех книгах о Лермонтове и объясняющая причину его появления в курортном городе велением Судьбы? Но давайте посмотрим, только ли в ее капризе тут дело…
«…Внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом… Весело жить в такой земле!» Трудно найти более яркую, уложенную всего в несколько строк, картину юного Пятигорска. Трудно допустить, что написал это человек, не питавший к нему самых теплых и добрых чувств. Это и понятно – Пятигорск, тогда еще поселение на Горячих Водах, вошел в душу мальчика Лермонтова с детских лет.
Биографы его до сих пор не могут точно сказать, бывал ли здесь будущий поэт четырехлетним, в 1818 году, – уж очень шатки тому доказательства. С большей уверенностью говорят о том, что Елизавета Алексеевна Арсеньева привезла на Горячие Воды своего шестилетнего внука в 1820 году. Что могло запомниться тогда малышу? Городка-то ведь еще не существовало – вдоль Горячеводской долины тянулись в два ряда домики-мазанки, а у источников на вершине Горы Горячей строили простенькие деревянные купальни. Но над поселением поднимались причудливые дикие скалы, а вдали сверкали серебром снежные вершины. Их величие и красоту мальчик смог в полной мере оценить летом 1825 года, когда бабушка вновь привезла его на Воды.
«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое, вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали» – так выразил несколько лет спустя юный поэт свою признательность далекому южному краю. Потом был 1837 год и первая ссылка на Кавказ. Потускневшие за 12 лет воспоминания детства дополнились новыми яркими картинами: таманский берег, плавни Кубани, холмистые предгорья Ставрополья и Кабарды, казачьи станицы на Тереке, великолепие горного Кавказа и Грузии… В этом калейдоскопе новых впечатлений не затерялся любимый с детства Пятигорск, который он описал в повести «Княжна Мери», с почти топографической точностью запечатлев многие уголки любимого города.
Новую радость испытал Лермонтов, посещая его во время второй ссылки на Кавказ. В 1840 году он побывал в Пятигорске, по крайней мере, дважды – в июне, заглянув сюда на несколько дней по дороге в отряд, и в августе, когда с группой приятелей-офицеров был отпущен на отдых после экспедиции.
И вот весна сорок первого. Он снова на Кавказе, в Ставрополе, вернувшись после длительного отпуска, проведенного в Петербурге. Его путь лежит на левый фланг Линии, в крепость Темир-Хан-Шуру (ныне город Буйнакск), где собираются войска перед началом штурма аула Черкей. Снова ему придется проезжать так близко к любимым местам – даже трезубец Бештау можно будет разглядеть на горизонте! В письме из Ставрополя Лермонтов делится с бабушкой своими планами: «…Кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды».
Так что, как видите, судьба судьбой, а решение изменить маршрут было отнюдь не спонтанным – подготовлено давним и горячим желанием встречи с любимым городом. И брошенный полтинник, скорей всего, сыграл чисто «служебную» роль – помог убедить друга и родственника Столыпина, противившегося заезду в Пятигорск. Согласимся с этим или будем считать все же, что в Пятигорск поэта привел Случай, олицетворенный брошенным полтинником? Предупреждаю: это не единственная необходимость выбирать, которую приготовил нам факт приезда Михаила Юрьевича в Пятигорск.
Появление Лермонтова на Водах многим кажется вполне естественным, хотя сам по себе неоспоримый факт этого приезда окутан целым ворохом неясностей и давно уже стал предметом яростных споров между биографами. Неожиданно зыбкой оказалась дата появления Лермонтова и Столыпина на Водах. Когда это произошло? Из Ставрополя они выехали 10 мая – так отмечено в подорожной Лермонтова (подорожная Столыпина до сих пор не найдена). Расстояние до Пятигорска путешествовавшие «на почтовых» преодолевали обычно за два дня. Значит, двенадцатого, максимум тринадцатого, если случилась какая-то задержка в дороге, они должны были оказаться на месте. Но почему к пятигорскому коменданту явились только после 20 мая? Самовольно задержались в Ставрополе? Жили в Пятигорске, скрываясь от бдительного ока властей? Может быть, находились еще где-то? Где и с какой целью? Да, в конце концов, из Ставрополя ли прибыли в Георгиевск, откуда повернули на Воды?
Факт изменения маршрута тоже вызывает свой букет вопросов. Ехали в Темир-Хан-Шуру, но вдруг оказались в Пятигорске? Самовольно или с разрешения начальства? Если с разрешения, то где доказательства? Откуда взялись у обоих свидетельства о болезни, которые были предъявлены коменданту? На последний вопрос пока, увы, никто ответить не может. На остальные пытаются ответить многие. И каждый по-своему. Потому-то вот уже более века не утихают споры, начатые еще первыми биографами Лермонтова – Висковатовым и Мартьяновым. Давайте вникнем в их суть…
О повороте судьбы великого поэта, который определил брошенный полтинник, стало известно после того, как в журнале «Русская старина» за 1879 год биографом Лермонтова П. А. Висковатовым были опубликованы воспоминания корнета Борисоглебского уланского полка П. И. Магденко. Их автор, разъезжавший по Кавказу в качестве ремонтера и закупавший лошадей для своего полка, рассказал о встречах с Михаилом Юрьевичем. Первая случилась в бильярдной некоей гостиницы, где корнет увидел Лермонтова играющим со своим бывшим однополчанином, вторая, мимолетная, – на почтовой станции, а третья – в крепости Георгиевской, где и Магденко, и Лермонтов со Столыпиным остановились на ночлег. Там произошло их знакомство. В разговоре выяснилось, что эти двое едут в действующих отряд, и Магденко, собиравшийся посетить Пятигорск, стал уговаривать обоих составить ему компанию. Разразившийся ливень перенес продолжение разговора на утро, когда и был брошен роковой полтинник, упавший решеткой кверху, что, по желанию Лермонтова, означало Пятигорск.
Первое столкновение по поводу воспоминаний Магденко произошло почти сразу же после их появления в печати. На публикацию П. Висковатова резко возразил П. Мартьянов, усомнившийся в достоверности сведений, сообщенных уланским ремонтером: «…допуская встречу Магденки с Лермонтовым и Столыпиным и совместный их приезд в Пятигорск, я отвергаю все то, что он рассказывает о решении их ехать самовольно вместо отряда на воды, принятом после будто бы бросания монеты».
Поскольку никаких сведений о Магденко не имелось, у некоторых исследователей возникли сомнения в самом существовании ремонтера, а значит, и в реальности встречи его с Лермонтовым и эпизода с монетой. Тем не менее не было за минувшие почти полтора века работы о Лермонтове, где бы этот эпизод не появлялся, что вполне естественно. Ведь он позволял объяснить неожиданное появление поэта в Пятигорске, да еще таким эффектным романтическим путем.
Достоверные документальные данные о Петре Ивановиче Магденко были обнаружены сравнительно недавно Д. А. Алексеевым, который привел и довольно убедительные, хоть и косвенные, свидетельства о пребывания ремонтёра на Кавказе, а также о времени и обстоятельствах его встречи с Лермонтовым и Столыпиным в Георгиевске и совместном приезде в Пятигорск. Но до полной ясности всего связанного с воспоминаниями ремонтёра еще далеко.
Прежде всего, как мы уже отметили, существует немало вопросов, связанных с датой приезда Лермонтова в Пятигорск. Если исходить из того, что Магденко ехал одновременно с Лермонтовым и Столыпиным из Ставрополя, который Лермонтов, согласно отметке в подорожной, покинул 10 мая, то получается, что в Георгиевске все они оказались 11 числа, к вечеру, а утром следующего дня, 12 мая, выехали в Пятигорск. Не исключена, правда, и задержка (на какой-то станции не сразу дали лошадей, задержал сильный ливень, случилась поломка экипажа), но не более чем на день. В таком случае в Георгиевск Лермонтов и Столыпин прибыли 12 мая, а в Пятигорск – вечером 13 мая. В пользу именно этой даты говорит приведенный Магденко рассказ смотрителя почтовой станции о том, «что позавчера в семи верстах от крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-офицер». Такой случай, документальное подтверждение которому было найдено сотрудниками музея Лермонтова, действительно имел место в ночь с 10 на 11 мая, и «позавчера» в данном случае означает, что разговор состоялся 12 мая.
Но известно – и мы уже говорили об этом, – что в пятигорской военной комендатуре Лермонтов и Столыпин появились накануне 24 мая – даты, которой помечены документы об их прибытии, отправленные по начальству пятигорским комендантом, полковником Ильяшенковым. Некоторые сторонники более раннего приезда считают, что оба офицера прожили в Пятигорске десять дней нелегально, что, конечно, едва ли возможно в таком маленьком городке, где все приезжие на виду. Есть и другая версия, объясняющая провал во времени, – мол, Лермонтов со Столыпиным пробыли эти десять дней в Ставрополе, и, стало быть, описанную Магденко встречу нужно датировать десятью днями позже. В пользу этого соображения говорит запись Лермонтова в записной книжке, полученной от В. Одоевского: «19 мая – буря», отмечающая факт сильной грозы с ветром – вполне возможно, той самой, которую все трое пережили в Георгиевске. Но как тогда быть с рассказом смотрителя о «позавчера» зарезанном унтер-офицере?
Впрочем, и тот и другой факт не могут служить надежной основой для датировки приезда Лермонтова на Воды. Буря могла застать поэта где угодно – в Ставрополе, в дороге, даже в Пятигорске. А насчет «позавчера зарезанного» унтер-офицера мог для устрашения проезжих сказать смотритель, да и перепутать за давностью лет сам Магденко. Говорят по этому поводу и то, что подобные случаи происходили тогда довольно часто, а значит, мог быть и другой унтер-офицер, зарезанный, скажем, 19 или 20 мая. Так что традиционная, предложенная Висковатовым, версия прибытия Лермонтова со Столыпиным в Георгиевск из Ставрополя не позволяет с уверенностью назвать дату появления поэта в Пятигорске.
Дает эта версия и еще один повод для борьбы мнений – относительно моральной стороны поступка Лермонтова, не выполнившего предписания ехать в отряд и тем самым нарушившего долг офицера. Еще Мартьянов упрекал Висковатова в том, что его рассказ об эпизоде с монетой оскорбляет «память великого поэта возведением на него клеветы в самовольном отъезде на воды (т. е. уклонении от службы и неисполнении приказа высшего начальства)».
Не слишком жаловавшие Мартьянова советские лермонтоведы, хоть и полностью игнорировали этот упрек, все же не могли не ощущать его справедливости. Потому, читая в работах века минувшего многочисленные описания эпизода с монетой, обязательно встречаешь тут же и неуклюжие попытки оправдать Лермонтова за нарушение воинского долга и офицерской чести. Его стремление избежать предстоящих сражений объясняют протестом против участия в несправедливой войне, которую царизм вел на Кавказе. Желанием полностью отдаться творчеству, что было невозможно в отряде. Надеждой получить отставку. Очередной попыткой бросить вызов судьбе… Кое-кто пытался утверждать, что Лермонтов повернул в Пятигорск с разрешения начальства, но на сей счет не имеется никаких документальных свидетельств.
Между тем в последние годы неожиданно возник еще один предмет спора вокруг воспоминаний Магденко – направление движения и его самого, и Лермонтова со Столыпиным. Откуда и куда все трое ехали? На первый взгляд, вопрос кажется нелепым. Откуда? Конечно же, из Ставрополя. Куда? Лермонтов и Столыпин – в отряд, располагающийся на левом фланге – ведь туда же они получили назначение! Магденко – в Пятигорск, потом в Тифлис – он сам об этом пишет. Этот маршрут, «проложенный» Висковатовым, никто не пытался не только оспорить, но даже проверить, внимательно проанализировав воспоминания уланского ремонтера. А ведь там можно найти очень много противоречий и нестыковок – и с географией Северного Кавказа, и с реалиями тогдашней жизни, и даже со здравым смыслом.
Начнем с того, что Магденко, по его словам, отобедав в гостинице, где встретил Лермонтова, к закату солнца уже въезжал в Георгиевскую крепость. Значит, если бы ехал из Ставрополя, то покрыл за семь-восемь часов, согласно Кавказскому дорожнику, более ста семидесяти верст! Возможно ли такое при тогдашней скорости езды «на почтовых» – десять – двенадцать верст в час? Далее Магденко рассказывает, что по дороге ему пришлось преодолевать многочисленные горки, настолько крутые, что ямщику-осетину (?) приходилось подкладывать под колеса экипажа камни, чтобы дать отдохнуть лошадям. С вершины одной из таких возвышенностей молодой офицер впервые увидел во всей красе цепь Кавказских гор от Эльбруса до Казбека. Но любой проезжающий из Ставрополя в Георгиевск (через села Северное, Сергиевское, Александровское) по дороге, существующей и сегодня, скажет, что и горок таких крутых там практически нет, и цепь снежных вершин ни с одной возвышенности не видна – разве что иногда выглядывает двуглавая вершина Эльбруса. Еще один географический нонсенс: ремонтер, по крайней мере, дважды отмечает, что Лермонтов со Столыпиным едут в «отряд за Лабу». Ну а на любой карте видно, что река Лаба находится к западу от Ставрополя, и ехать к ней нужно в направлении прямо противоположном тому, что ведет к Георгиевской крепости.
В гостинице, где он обедал – единственной в городе (подчеркнем это!), Магденко видит массу раненых офицеров. Это он объясняет недавним взятием аула Дарго, давшим много жертв с российской стороны. Но тут уж его подвела память – перепутал тридцать лет спустя, что взят был в те дни не Дарго, а аул Черкей, штурм которого тоже потребовал немалых жертв. Причем событие это произошло только что. И такое обилие раненых едва ли могло быть быстро переправлено в госпитали Ставрополя, достаточно удаленного от Черкея.
Стоит также обратить внимание и на небольшой дорожный эпизод, подмеченный Магденко. Во время его встречи с Лермонтовым и Столыпиным на промежуточной почтовой станции в комнату вошел только что прискакавший фельдъегерь. Радостно бросившись к нему и, видимо, умаслив служивого, Лермонтов стал потрошить его сумку, надеясь найти письма из Петербурга. Зачем это делать, если фельдъегерь выехал, как и они, из Ставрополя в тот же день, от силы часом-двумя позже?
Все эти несуразности и нестыковки подметил журналист Юрий Беличенко, написавший книгу «Лета Лермонтова» – документальное повествование о биографии великого русского поэта, ее загадках и «темных» местах. Он предложил свою версию вояжа Магденко и его встреч с Лермонтовым. По мнению Беличенко, Лермонтов и Столыпин, выехав из Ставрополя 10 числа, к 15 или 16 мая добрались до отряда. Но аул Черкей, в штурме которого они должны были участвовать, к тому времени был уже взят, и отряд под командованием Граббе возвращался назад.
Симпатизировавший Лермонтову Граббе, считает Беличенко, нашел новое место, где опальному офицеру также была возможность отличиться. Это экспедиционный отряд под командованием генерал-лейтенанта Засса, действовавший за Лабой. Туда, судя по всему, и направил обоих офицеров командующий. Именно «в отряд за Лабу» они и следуют, как и упоминает дважды Магденко. И первая его встреча с поэтом происходит не в Ставрополе, а в Моздоке, куда ремонтер мог приехать по так называемому «кизлярскому тракту» из Астраханских степей, где также можно было с успехом закупать лошадей для полка.
В этом случае исчезают все несуразности. От Моздока до Георгиевска всего 110 верст, которые при хорошей езде можно покрыть за время от обеда до заката солнца. На этом участке пути встречается немало крутых горок, с которых цепь Кавказских гор достаточно хорошо видна. И ямщик-осетин тут вполне к месту. В моздокской гостинице – действительно единственной в городе (в Ставрополе их было тогда уже несколько) – вполне объяснимо большое количество раненных во время штурма Черкея офицеров. И случай с фельдъегерем не вызывает недоумения – ведь из Ставрополя Лермонтов со Столыпиным выехали уже более недели назад – за это время туда вполне могли прибыть письма из России, которые фельдъегерь должен был везти к ним в отряд, о чем Лермонтов договорился со ставропольскими штабными.
Версию Беличенко кое-кто встретил в штыки. Вот лишь один образчик возражения: «Все его построения оказываются надуманными и недостоверными… Если предположить, что Беличенко прав, тогда можно задать вполне законный вопрос: а на чем передвигались Лермонтов и Столыпин? Потому что только на воздухоплавательном аппарате можно было бы совершить такие переезды. А их тогда еще не изобрели». Думается, это автору возражения стоит задать вопрос: на каком аппарате можно преодолеть за семь-восемь часов более 170 верст от Ставрополя до Георгиевска? Заодно и попросить разъяснения насчет других нелепостей, перечисленных выше, да и еще нескольких здесь не упомянутых.
Конечно, версия Беличенко далеко не бесспорна. Есть к ней и вопросы, пока не имеющие ответа. Скажем, почему на подорожной Лермонтова нет других отметок, кроме ставропольской и пятигорской? Почему нет никаких документов, объясняющих отправление обоих офицеров «в отряд за Лабу»? Особенно неясно это в отношении Столыпина, который изначально получил назначение в Нижегородский драгунский полк, действовавший на левом фланге, и должен бы там остаться.
Но к традиционной версии, как мы видели, вопросов куда больше, и вразумительные ответы на них получить вряд ли удастся. И главное: версия Беличенко снимает с Лермонтова обвинение в непорядочности и нарушении офицерского долга. Одно дело – повернуть в Пятигорск, зная, что штурм, в котором ты должен участвовать, уже состоялся, отряд возвращается, а приписанных к нему гвардейцев отпустили отдыхать на Воды (многие из них действительно очень скоро появились в Пятигорске). И совсем другое – увильнуть на курорт от ожидающегося штурма, в котором будут гибнуть твои товарищи и можешь погибнуть ты сам!
Сам собой исчезает в этом случае и вопрос о том, где были и что делали Столыпин с Лермонтовым в течение 10–12 дней после выезда из Ставрополя, а их появление в пятигорской комендатуре накануне 24 мая становится вполне объяснимым, даже если они прибыли за день-два до этого. Не исключено, что эти дни, проведенные в Пятигорске, были потрачены на получение свидетельств о болезни. Кстати сказать, это «действо» тоже дает повод и современникам поэта, и его биографам для всяческих весьма вольных предположений.
Уже знакомый нам писарь управления военного коменданта Пятигорска К. И. Карпов, известный своими «фантазиями на лермонтовскую тему», утверждал, что был приглашен ресторатором Найтаки к приехавшему в Пятигорск Лермонтову, который доверительно заговорил с ним и откровенно признался, что хочет остаться на водах, чтобы не ехать к месту военных действий. Карпов, по его словам, охотно выполнил пожелание поэта, написав соответствующую бумагу.
П. А. Висковатов, признавая, что «почтенный старожил Железноводска смешивал истину с баснями и слухами, коих немало ходит по тем местам», тем не менее описал будто бы имевший место в действительности случай, когда ресторатор Найтаки привел к Лермонтову писаря Карпова, чтобы тот помог ему остаться на водах: «Лермонтов не раз обращался к доктору Реброву, когда хотел остаться в Пятигорске, но на этот раз он к нему обратиться не решился, вследствие какой-то размолвки… Вот ему и пришлось обратиться за помощью г. Карпова».
Позже Висковатов получил справедливый упрек от своего соперника Мартьянова, который отметил, что подобные рассказы возводят клевету на великого поэта, приписывая ему участие в «постыдных сделках с писарями с целью остаться на лечебный сезон в Пятигорске». К сожалению, подобная оценка истории с Карповым не отбила охоты у последующих авторов использовать ее в своих писаниях – встречаться с ней приходится многократно как в беллетристике, так и литературоведческих работах.
О связи Лермонтова с доктором Ребровым говорил и Н. П. Раевский: «Бывало, подластишься к нему, он даст свидетельство о болезни. Отправит в госпиталь на два дня, а после и домой, за неимением в госпитале места. К таким уловкам и Михаил Юрьевич не раз прибегал…»
Но, как мы убедимся позднее, ни в один из своих приездов Лермонтов не только не обращался за помощью к этому доктору, но даже не имел в том необходимости. А решающее значение здесь может иметь следующее соображение: если бы Михаил Юрьевич – сам или с помощью Найтаки, Карпова, кого-то еще – обратился к Реброву, и тот помог ему по «рецепту» Раевского, то, наверное, выданное им свидетельство о болезни имело вес в глазах начальника штаба войск Кавказской линии А. Траскина, и он не потребовал бы отправления Лермонтова со Столыпиным в действующий отряд или георгиевский госпиталь. Ведь, как мы убедимся в дальнейшем, «сработала» даже бумажка, подписанная рядовым ординатором госпиталя Барклаем-де-Толли. А тут – главный врач!
Так что абсолютно прав Д. Алексеев, отметивший в примечаниях к своей статье «Новые обстоятельства пребывания Лермонтова в Пятигорске в 1841 г.»: «Неясно, кем, когда и где были выданы упомянутые медицинские свидетельства о болезни за №№ 305 и 306. Вероятно, все же не врачами военных госпиталей в Ставрополе или Георгиевске, а каким-то доктором, пользующим обычных штатских посетителей Минеральных Вод, потому что эти справки не произвели никакого впечатление на опытного полковника Траскина: он признал их „не уважительными“, и впоследствии Лермонтову со Столыпиным пришлось заново добывать новые свидетельства у врача пятигорского военного госпиталя Барклая-де-Толли».
На эту тему мы еще будем говорить, выясняя обстоятельства обустройства Лермонтова в Пятигорске. А пока еще раз подчеркнем существование двух версий появления его на Водах: традиционной, «висковатовской», которой придерживается подавляющее большинство пишущих о Лермонтове, не замечая всех нелепостей и нестыковок с реальностью, которые она содержит, и версии Юрия Беличенко, весьма убедительной, вполне согласованной с реалиями кавказской жизни той поры, но вызывающей некоторые, не имеющие пока ответов, вопросы, а главное, пугающей новизной и нетрадиционностью.
Склоняясь к мысли, что прав все же Беличенко, не будем утверждать это категорически. А о том, насколько верен наш выбор, пусть судит читатель, оценивая приведенные выше доказательства «за» и «против» каждой из версий.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.