Пролетая над гнездом соблазна

Пролетая над гнездом соблазна

Молодой писатель Алмат Малатов: «Мы с моей женой прожили 7 лет»

Тираж его романа «Кризис полудня» приближается к 20 тысячам. В нем привлекательна естественность тона, многим будет симпатична полуденная разбросанность чувств, раскованность и озорство студенческого братства. Лирический герой вобрал в себя и автора, и множество зеркальных отражений любителей сомнительных удовольствий.

Я пригласила Алмата к нам в «МК». Он появился под вечер. Скинул с плеч черную куртку из дорогой каракульчи, искусно отделанную кожей. Безупречный и красивый, он мягко двигался по длинному коридору, очень похожий на черную пантеру. Открытый ворот невесомой блузы от-кутюр позволял разглядеть чистое сияние драгоценного камня на груди. Гость улыбнулся как-то беззащитно, и пропасть, разделявшая нас, вдруг пропала.

— Алмат, вы подписываете свои тексты псевдонимом Immoralist. Ловите на живца своих читателей? Интригуете?

— Это не совсем так. Immoralist — мой nikname. Когда я начал вести свой сетевой дневник, то, естественно, выкладывал под ним и свою прозу.

— И тем не менее вынесли nikname на обложку романа.

— Издательство настояло. Я позаимствовал nikname у Андрея Жида, хотя его знаменитый «Immoralist» немножко про другое.

— У вас экзотическая внешность, словно пришел к нам красавец Камиль де Грие из романа Оскара Уайльда. Если к внешнему изыску прибавить признание о корнях ваших французских, еврейских и казахских предков, то получится обжигающая смесь. Неужели в самом деле?

— В моей семье о национальности никогда не говорили, поскольку родители работали в режимной структуре. Да и я этим не интересовался. Знаю — дедушка со стороны матери был восточных кровей. По семейной легенде где-то пробегали французы, были и евреи. Я себя не ассоциирую ни с одной нацией. Я человек постсоветской национальности, как и все мое поколение.

— Очень точно замечено! В интернетском тексте вы, наверно, во хмелю воскликнули: «Я закончил мединститут и знаю, как найти ваш мозг». Согласитесь, это не врачебная, а скорее бандитская интонация. Хотели припугнуть навязчивых прилипал?

— (Улыбается.) Да все это шутка, самая обычная шутка. В общем контексте довольно циничная шутка, но она никого не напугает.

— Ваш глаз сохранил пестрые и соленые сцены студенческой жизни, а гибкий язык в романе стремился к эпатажной выразительности: там стеб и мат со всех сторон. У вас это выходит ловко, почти не вызывая отторжения. От кого переняли эту манеру?

— Я ее усвоил от жизни. Рос в портовом городе, учился в мединституте, жил в общежитии, где эта лексика носилась в воздухе. А вот использовать ли ее в тексте — зависит от чувства языка. Меня очень сильно коробит неуместный мат. Он режет ухо при разговоре, оскорбляет глаз при чтении. Но в тексте, когда передаешь прямую речь пьяного докера, трудно ожидать, что он заговорит языком барышни. Мат подобен перцу чили: он уместен в качестве пикантного акцента, но когда все блюдо состоит из поджаренных перчинок — увольте! Попытка натыкать во все фразы матерные слова — это признак авторской беспомощности. Автору нужен большой текстовый дар. При отсутствии текстовой техники он, вероятно, не придет никогда.

— У вашего героя, а прежде всего у самого автора, «болит память». Эта боль личная? Или вас одолевают уколы социальной и прочей несправедливости? Или вам близка «мировая скорбь»?

— «Мировая скорбь» уместна в двадцать лет. Тогда это красиво. Не могу сказать, что и социальная несправедливость вызывает у меня мучительное чувство боли. Знаю: мир несправедлив по определению. И человечество пытается эту несправедливость как-то уменьшить. Победить ее нельзя, но попытаться уменьшить можно и нужно.

Конечно, есть у меня и личная боль — определенная рефлексия: возврат памяти назад. Нельзя двигаться дальше, нельзя пройти кризис полудня, не разобравшись в себе.

— Вы несколько лет живете в столице. Как организован ваш быт?

— Быт мой организован как попало. Честно говоря, я равнодушен к степени комфортности. У меня о комфорте свое представление. Мне нужен компьютер, подключенный к Интернету, нужна в любой момент доступная горячая вода и кровать. Если вдуматься, мне не нужно больше ничего.

— Признаюсь, Алмат, я была настроена на более жесткий диалог с вами, так меня ожесточили ваши сетевые тексты. Но, увидев ваши улыбчивые открытые глаза, я оттаяла. Вот эта безукоризненность в одежде, внутренняя тишина и отточенность жеста, наверно, результат долгой шлифовки. Откуда в вас это?

— Что-то взял от родителей. Но от них я рано уехал и начал работать. Предпочитаю быть независимым. Мне важно четко знать, сколько у меня денег, на что могу их потратить. С родителями мы живем совершенно разными жизнями. Знаю, они относятся к моей жизни с уважением, и я уважаю их ценности.

— Вы хорошо вписались в московскую среду. Есть какие-то особые достоинства у столичного ритма?

— Мне здесь удобно, комфортно. Меня устраивает ментальность большого города и его скорость. В Петербурге я всегда испытывал желание дать пинка впереди-идущему, потому что он копается, долго думает — мешает. А когда ты приходишь в кофейню на Невском и оказываешься единственным посетителем у стойки, то барменша тебя не видит. Приходится ей заметить: «Девушка, мне что, голым на столике сплясать, чтобы вы меня заметили?» А в ответ слышу: «Ах, что? Ко-офе? Сейчас, сейчас…» И уходит куда-то. В Москве, как правило, такого нет. У меня есть пятнадцать минут на еду или, скажем, час. И если вовремя не подадут, то просто уйду.

— Вы часто позволяете себе не есть?

— Очень редко. Поесть люблю и хорошо сам готовлю. Почти все, только ничего не пеку, хотя тоже умею. Но выпечку по-домашнему люблю.

— Вас посещает чувство вины?

— Оно присуще всем. С возрастом я научился работать со своим чувством вины. Пытаюсь понять: а была ли реальная вина? Психика людей так устроена — она диктует находить всему объяснение. Я нахожусь сейчас в месте сбора камней. В своей жизни я сделал много всего, в том числе и поступков, прямо говоря, некрасивых: одни можно исправить и жить дальше; другие попросту не являлись таковыми — осознав это, можно жить без поедания «червей».

— Вы многое перепробовали. Что больше всего влияет на вас, достаточно успешного человека? Вы даже медбратом были…

— И врачом успел поработать, и на подиуме немного. В 90-е годы многие более или менее эффектные юноши и девушки шли на подиум. Была мода на топ-модели.

— У кого вы одеваетесь?

— Одеваюсь по принципу: вещь должна мне нравиться. Спокойно могу надеть безымянные турецкие штаны с рубашкой от Версаче. И все находят, что это хорошо. Стремление свести брендовость в одежде к абсолюту — это, мягко говоря, дурновкусие.

— В вашей сегодняшней одежде я угадываю стремление к дендизму.

— Дендизм исключает бренд. Он предполагает выработку собственного стиля.

— Шарль Бодлер писал: «Денди никогда не может быть вульгарным». Поэт отметил, что взгляд самого денди ценит изысканность, совершенство одежды. А ее идеальная простота и есть «наивысшая изысканность». Жаль, Бодлер не дожил до брендов.

— Брендовые вещи имеют значение, если они хорошо сшиты, либо это социальный код распознавания «свой — чужой». Есть круги, где этот код необходим. В других кругах это не значимо. Там брендовые вещи носят, просто чтобы повысить свою самооценку. Меня это удивляет. Как можно с помощью тряпки повысить самооценку!

— Зато можно подчеркнуть свою покупательную способность. Алмат, где вы зарабатываете на жизнь и бренды?

— Работаю везде и понемножку. В свое время четко понял, что не хочу ходить каждый день на работу. Значит, не буду. Заканчиваю свои дела в 4–5 утра, а встаю в полдень. Так хочет мой организм. А организм у меня один. Соответственно: пишу куда-то колонки, где мне нормально платят.

— В одном из текстов вы, открыв забрало, признаетесь: «Меня зовут Алмат. Я сексоголик». В какой стадии — чтоб «согреть нутро» или это привычка?

— (Смущенно.) Уточню: все-таки признается в этом мой лирический герой, которому я подарил свое имя.

— Рисковый поступок. Если в романе ведется рассказ от первого лица, а в его жизни воспроизводятся факты биографии автора, читателю трудно провести разделительный знак между вами.

— Я же оговорил в начале романа, что все герои вымышленные.

— Думаю, эта оговорка — всего лишь мнимость. В том круге, где вы свой, безусловно, поставят знак равенства между героем и автором.

— Если говорить о моем отношении к сексу, замечу: секс — всего лишь секс. Это не больше и не меньше. Это важная, но не единственная часть моей жизни.

— Вы делали попытку завести семью?

— Уже развелся и пока больше не собираюсь. И мой лирический герой прошел через это.

— Какое совпадение!

— Ну уж такая практика у людей. Мы с моей женой прожили 7 лет. Это был счастливый брак, и хотя, как и многие студенческие браки, он распался, мы с Мэри сохранили прекрасные отношения. Встречаемся, общаемся, ездим друг к другу в гости. Она в Петербурге, и мы по-прежнему близкие люди. Когда тебе тридцать два, невозможно из них вычеркнуть без потерь 7 наших лет.

— Наверное, самых прекрасных?

— Правда. Прекрасные и даже ужасные — все они мои.

— Для поэтов, художников — словом, людей, тонко чувствующих, эротика — это объект и поэтического созерцания. Современные чувственники позволяют себе сердечную эротику без мысли об обладании?

— Ну конечно, само эстетическое чувство не имеет отношения к сексуальному. Одно другому не мешает. Красивое — это гармоничная законченность образа. Знаю одну даму, работающую стриптизершей. Ей далеко за 40, ее вес 120 кг. И она не сидит без работы. Ее красота — это другая красота. Кто-то умеет увидеть красоту и в грязи, кто-то везде видит только грязь.

— Вы примеряли облачения трансвестита?

— (Смеется.) Лично я — нет. Но было такое поветрие в 90-х годах — ну, там фишка, приколка.

— Почти театральное представление?

— Ну конечно: разные джоуки, шутки. Ведь трансвестит — это человек с определенными психологическими параметрами. Он просто испытывает половое удовольствие от переодевания в одежду другого пола. А есть транссексуалы. Они считают себя людьми другого пола и, соответственно, пол свой меняют. Правда, бывает совершенно игровая ситуация — давайте повеселимся. В студенчестве мальчики переодевались, размалевывали морды жуткими полосами, портили кучу косметики; было забавно.

— На ваш взгляд, кто из писателей создал самые совершенные романы, где присутствует сексуальная тема?

— Ой! Как сказать? Тут нет объективных данных — это то же самое, что примерить чужой костюм на себя.

— Ну а с точки зрения эстетики?

— Думаю, это интересно у Куприна. У наших сегодняшних не знаю ни одного удачного сочинения на эту тему. Тут большой соблазн скатиться либо в порнографию, либо в истерику. Очень тяжелая тема. С ней тяжело работать — слишком заштампована. Это, увы, мировая тенденция. Из всех авторов в этой теме лидирует, на мой взгляд, Теннесси Уильямс. Сексуальная тема интересна, когда идет на равных с другими темами текста. Есть, конечно, талантливые порнографы. Ничего плохого в этом не вижу. Порно — тоже жанр, тоже нужен, и среди них есть свои звезды.

— В той среде, где вы свой, воспитано ли в людях чувство запретного? Действует ли евангелический завет «не убий» и медицинское правило — «не навреди»?

— Евангелическое от меня далеко как Африка. «Не навреди» — это чувство редуцировано для многих, особенно работающих в области публицистики. Чувство внутренней цензуры, чувство запретного — большая редкость. Чувство запретного не свойственно человеку — оно воспитывается. Есть вещи, которые я делать не буду. Универсальной этики не бывает.

— По вашему роману и по другим текстам я, кажется, угадала астрологические особенности вашей натуры. Попробуем поиграть?

— Хорошо.

— Вы бываете чрезмерно самоуверенным и негибким?

— Чрезмерно самоуверенным — нет. Самоуверенным и негибким бываю.

— Руководит ли вашими прихотями фраза «я желаю»?

— Никогда. Мною руководит немножко другая фраза — «я хочу». Значит, «мне надо». Когда возникает определенная ситуация, я сначала подумаю.

— Вы замечали, что обладаете какой-то целительной силой? Разговаривая с вами, почему-то убеждаюсь — такая сила есть.

— (Долгий вздох.) Думаю, тут надо проверять путем обследования — есть оно или нет. У нас есть Институт паранормальных способностей. Но я об этом никогда не думал. Я медик, и таких людей встречал. Так что все возможно.

— Вы ревнивы?

— Нет, абсолютно.

— Алмат, этим ответом вы ломаете мое обобщение. Ревность из вашего ряда!

— Скажу так: нет, но я злопамятен.

— Вы эгоист? Бываете ли в плену каких-то маний?

— Мания не диагноз. Но к маниакальности не склонен. Моя бывшая жена, психиатр, говорила мне: «Ты психически здоров, до отвращения». А эгоист ли я? Конечно, разумный эгоизм во мне, несомненно, сидит: сначала интересы мои, потом интересы моих близких, если они не навредят никому. А потом уже и другие. Сначала все-таки думаю о себе. Считаю: если бы все люди заботились о себе и занимались своим делом, у нас не осталось бы острых проблем социального и мирового характера. Религиозная фраза «возлюби ближнего своего, как самого себя» — универсальная фраза.

— Вашим знаком управляет Плутон. И он диктует своим подопечным преобладающее сексуальное желание. Господин, вы Скорпион!

— Да я же Скорпион Скорпионыч! Родился в день и час Скорпиона, мои отец и бабушка — тоже.

— Обрадую: Плутоном вам обещано слияние сверхсознания с творческой энергией. Соответствуйте! В еврейской древней мифологии первой соблазнительницей Адама была Лилит, роковая женщина вскоре покинула его. Лишь потом Бог послал ему плодородную Еву. А Лилит стала прислуживать дьяволу — от ее зла спасали новорожденных. В тексте у Набокова читаем: «Лилит была той, о ком он мечтал», — то есть нимфеткой, роковой женщиной. Исследователи говорят, что набоковская Лолита не подлежит расшифровке. Сколько авторов пытались это сделать. Вы тоже создали свой текст: «Лолита: перезагрузка». Какую вы обозначили цель?

— Архетипный образ Лолиты, конечно, древний. Девушка в возрасте цветения становится объектом для секс-переживаний. Но этот объект влечения все-таки абстрактен. Я хотел представить, что было бы, если бы абстракция заговорила.

— А вы видели два голливудских фильма «Лолита» — Стэнли Кубрика и Адриана Лейна? Один 60-х, а другой 90-х годов.

— Я специально их посмотрел. Они, конечно, по-своему рассматривали символ Лолиты. Но есть у Кубрика и Лейна нечто общее: Лолита у них — это фантом. Ее нет.

— А у вас в условиях новых технологий фантом начинает говорить.

— Да. Сейчас можно написать программу, и фантом будет мыслить.

— Прерву наши абстракции. Мне любопытно другое: куда вы будете развиваться как писатель?

— Я не знаю куда. Сейчас понимаю, могу писать лучше, но еще не знаю, как это выполнить. Через это проходят многие авторы. Но я не тороплюсь. Делать две-три книги в год, чтобы держаться на плаву, не хочу. Мне проще стать медийным персонажем, публичным человеком, чтобы сохранился интерес ко мне как к автору. Лучше буду писать одну книгу два года, но хорошую.

— Приглядываюсь к вам, Алмат, и вижу: вы очень киногеничны. Вам не предлагали сниматься?

— Предлагали дважды, но проекты срывались. Недавно я вышел на сцену в театре «Практика» в спектакле на стихи Лены Фанайловой — сыграл самого себя. Театр маленький, но он востребован. Публике не хватает места, стоят в проходах и по углам. Туда приходят студенты театральных институтов. Там привлекателен срежиссированный корпус текстов. Так что сценический опыт мне был интересен.

— Вы курильщик? Что с вами делает курево?

— Нажил бронхит, как и все курильщики.

— Но вы же доктор, знаете о последствиях табака.

— Доктора тоже люди. Но я не практикующий доктор, а человек с медицинским образованием. Чтобы бросить курить, надо иметь глубинную причину, когда стоишь перед дилеммой: или бросишь, или помрешь. Некоторые бросают сразу, проснулись с мыслью «не хочу» — и перестают курить.

— А может, освоить трубку?

— Очень не люблю чрезмерностей. Мне ближе минимализм. Люблю в одежде одну яркую деталь, а не сорок пять. Трубку возьму только в кадре, в модели, в качестве какого-то актерства могу это сделать. Трубка — это куча принадлежностей. С ней надо возиться, чистить, складывать и правильно дымить. Тут целая наука. Вспоминаю фразу Коко Шанель: «Безвкусно то, что неуместно». При моем ритме это неуместно.

— Есть ли в вашем роду аристократы? При вашем росте 192 вы носите туфли сорок первого размера, у вас изящные пальцы музыканта…

— Мои руки либо скрипача, либо гинеколога. А по роду я — чистый дворняжка. Вот так получилось. Если честно, я равнодушен к истории рода. Для меня жизнь — здесь и сейчас. Что прошло, то мое. Что мною не прожито, не осознано мною, того нет.

— И все-таки признайтесь: ваши тексты в Интернете не слишком ли эпатажны?

— Как все несостоявшиеся актеры, я свои несыгранные роли должен где-то отыгрывать. Я отыгрываю их в тексте, отдаю своему лирическому герою. Было бы значительно хуже, если бы я их отыгрывал в жизни. В тексте новой книги все мои персонажи будут говорить моими голосами. Для этого я должен вжиться в каждого. А потом посмотреть со стороны, что получилось. Максимально оценив свою игру, взглянуть на жизнь придуманных персонажей, вот тогда начну писать. Это, по-моему, называется техникой по Брехту. Станиславский мне не близок. Станиславскому сам не верю. Мое право — верить или не верить.

В юности Алмату посчастливилось погостить у двоюродной бабушки, личности уникальной: все еще красивая и все-таки одинокая, она гоняла на «Жигулях», а проезжая с восьмилетним мальчиком, своим гостем, над Днепром, бросила фразу, словно продолжение гоголевской мысли: «Когда долетишь до середины, не смотри вниз». Тридцатилетний писатель вдруг вспомнил тот давний днепровский совет: «Сейчас я понимаю: она та самая редкая птица, долетевшая до середины Днепра. А редкие птицы не летают стаями. Только в одиночку». Ветер под крыло всем отважным птицам. 28 февраля 2008 г.