Л. Шемшелевич9 Чего не понял Янчевский?

Л. Шемшелевич⁹

Чего не понял Янчевский?

Товарищи, у Маркса есть остроумнейшее замечание относительно разницы между этикетками на товарах и этикетками на людях. «Этикетки на товаре, – говорил он, – обманывают только покупателя, этикетки на людях – обманывают и покупателя и продавца». Так вот, если считать, что, характеризуя «Тихий Дон» как революционно-попутническое произведение, мы приклеиваем к нему заведомо неверную этикетку, если считать, что, характеризуя Шолохова как революционно-попутнического писателя, мы приклеиваем к нему лживую этикетку, это значит, что значительная часть нашей критики, которая эти этикетки приклеивала, ввела в заблуждение и «покупателя», т. е. читателя книги, «и продавца», т. е. самого автора. И с этой точки зрения, конечно, нужно приветствовать доклад, который мы поставили, доклад, который пытался по новому подойти к оценке «Тихого Дона». Попытку оторвать старую этикетку и дать новую этикетку – характеристику «Тихому Дону» и Шолохову – эту попытку, вообще говоря, нужно приветствовать. Но вся трудность заключается в том, что тут необходимо разрешить два вопроса: во-первых, доказать, что старая этикетка не верна, и, во-вторых, доказать, что новая этикетка, которую предлагают, верна. Если эти две «мелочи» доказать, тогда смысл постановки такого «разоблачительного» доклада будет совершенно оправдан.

Но в том-то и дело, что доклад т. Янчевского не доказал ни первого, ни второго. Янчевский, разбирая, анализируя «Тихий Дон», пошел методологически по совершенно неверной линии. Доклад ничего не доказал и очень многое запутал.

Плеханов блестяще разработал общие положения марксистского литературоведения. Плеханов необычайно тонко и гибко мог конкретизировать эти положения на непосредственном анализе литературно-художественных произведений.

Плеханов говорил о «двух актах материалистической критики», «критик-марксист», – указывал он, должен: 1) перевести художественное произведение с языка образов на язык понятий. Найдя систему понятий – идею произведения, критик-марксист должен показать и доказать интересы, какой социальной группы выражает идея данного произведения. Эту аналитическую работу Плеханов называл «нахождением социалистического эквивалента произведения»; 2) идя глубже и дальше, разворачивая художественную ткань произведения, критик-марксист должен проанализировать систему образов, в которой выражена основная идея художника, критик должен показать, насколько форма (в широком смысле) соответствует содержанию произведения, т. е. нужно найти то, что Плеханов называл «эстетическим эквивалентом». После этого можно уже со всей ответственностью давать публицистическую оценку тому или иному литературному факту.

Тов. Янчевский с самого начала неверно приступил к анализу книги Шолохова. Янчевский совершенно забыл о двух актах материалистической критики. Янчевский не учел первого, он, собственно говоря, даже не нашел идеи произведения. Нельзя назвать этот тезис «Шолохов в романе «Тихий Дон» совершенно сознательно отражает идеологию кулацкой части казачества и зарубежного дворянства» сформулированной идеей «Тихого Дона». Идею художественного произведения не нужно находить так: раньше составлять тезисы, а потом подбирать к ним цитаты. В докладе

Янчевского анализа образов романа мы не имели. И в чем же идея «Тихого Дона» – мы от Янчевского все-таки не слышали. Янчевский анализировал «Тихий Дон» так, как можно было бы анализировать любую публицистическую статью. В чем же отличие от подхода к учебнику географии в той части, где это сказано о Доне и художественном произведении, где сказано о «Тихом Доне», где художественная специфика «Тихого Дона»?

Янчевский не анализирует совершенно образного состава произведения, о котором он говорил. Янчевский мало учел тот специфический колорит, ту среду, которые наложили свой отпечаток на образы, на сравнения, на все, в чем заключается художественный инвентарь Шолохова.

В чем же, на мой взгляд, заключается идея «Тихого Дона»? Если внимательно проанализировать основной образ романа, а основным образом романа я считаю образ Григория Мелехова, – если внимательно проследить от эпиграфа до конца второй части романа динамику развития этого образа, то мы увидим, что, по существу своему, идея «Тихого Дона» заключается в том, что автор хотел показать и художественно доказать, что этот самый крепкий, насыщенный всеми соками земли, патриархальный, самобытный казачий «Тихий Дон» – даже этот крепкий Дон, мощь которого очень сильно и образно показал Шолохов, даже этот «Тихий Дон» распадается, дает трещину; дает трещину в войне, в революции и в классовой борьбе. И проекция распада этого самого тихого Дона дана в образе Григории Мелехова. Гр. Мелехов является образом основной части тихого Дона, середняцкой его части, колеблющейся части. В Григории Мелехове мы видим обе стороны этого, давшего трещину тихого Дона. Мы видим диалектическое единство и противоречие этого образа. С одной стороны, Григорий Мелехов связан тройным рядом цепей с «Тихим Доном», он связан личными привязанностями, он связан, как собственник, с той землей, на которой он работает, он связан, наконец, сословно-политически с тихим Доном. Шолохов показал, как рушатся три цепи, связывающие Григория Мелехова с тихим Доном. Григорий Мелехов попадает из тихой донской станицы на фронт, с фронта в петроградскую больницу, где он впервые слышит слово о большевизме, о революции, попадает в эпоху гражданской войны. Шолохов показал, как сознание Гр. Мелехова колеблется, переходя то на одну, то на другую сторону революционных баррикад. В этом образе содержится основная идея тихого Дона. Этим образом и группой вспомогательных образов и их противопоставлением, собственно говоря, доказывается идея того, что «Тихий Дон» в войне, в революции, в классовой борьбе распадается. Мы видим две стороны сознания Мелехова, объективизированные в двух образах. Можно сказать так, что образ Подтелкова дан, как революционная часть сознания Григория Мелехова, можно сказать, что образ Каледина, как символ монархического Дона, дан, как реакционная часть того же сознания. Каледин, то, от чего уходит Мелехов. Подтелков – то, к чему он приходит и должен придти. Вот, примерно, выраженная мною пока суммарно, в общих чертах основная идея «Тихого Дона». Второе, вытекающее отсюда, это типичное мелкобуржуазное бунтарство, которое наложило свой отпечаток на Григория Мелехова. Само сознание его еще не совсем ушло от старого, еще не повернулось к новому, и здесь мы видим черту, я бы сказал, своеобразного правдоискательства, искательства той идеи, под знамена которой можно окончательно придти и за которую можно совершенно сознательно бороться. И Григорий Мелехов, как горьковский «чудак», бродит по всем страницам двухтомной эпопеи и занимается тем, что он все время ищет и ищет. Мы видим, как Григорий Мелехов изменяется. Все время движется его психология под влиянием разных внешних событий. Кстати, здесь нужно сказать, что Шолохов пошел по линии социального объяснения психологических изменений, здесь он в некотором смысле слова становится на позицию пролетарской литературы. Шолохов превосходно показал, как под влиянием действующих извне обстоятельств изменяется психология героя. И мы видим, как все время поворачивается психология Григория Мелехова, как все время он неуклонно движется к Подтелкову и уходит от калединщины. И это правдоискательство, которое искало оправдания всего: и крови, и трупов, и войны – империалистической и гражданской; поиски этой «абсолютной правды» являются основным содержанием образа Григория Мелехова. А тов. Янчевский не проанализировал даже, хотя бы поверхностно, образ Григория Мелехова. Не сумев найти общей идеи, Янчевский очутился в таком положении, когда идейная насыщенность его доклада оказалась значительно ниже идейной насыщенности «Тихого Дона», критик оказался ниже критикуемого.

Второго, чего не учел тов. Янчевский, – это специфики подачи этой идеи (Янчевский: «не говорил о кооперации»). Не найдя этой идеи, тов. Янчевский, собственно, не смог – это совершенно понятно – показать всех тех образов, в которых эта идея реализована, он не смог показать взаимопроникновения этих образов, забыв о специфике, Янчевский очень схематически объяснил противопоставление образа Мелехова образу Подтелкова, образа Каледина – образу Бунчука. Он не понял взаимосвязи этих образов. Тов. Янчевский говорил так: Каледин и Подтелков – это чужеродные тела в романе.

Будто бы Шолохов хотел доказать, что казачество само по себе ни подтелковское, ни калединское, а какое-то особенное, иное, патриархальное. Я не знаю, на основе чего можно утверждать это. Я совершенно беспристрастно пытался проверить данный тезис Янчевского, перечитав «Тихий Дон». Я не смог увидеть таких страниц книжки, на анализе которых можно было бы установить правильность этого тезиса. В отличие от Янчевского, мне думается, что ввод Каледина и Подтелкова в роман, не говоря, что это реально существующие, исторические фигуры, ввод художественный, нужен был Шолохову для того, чтобы показать обе стороны «Тихого Дона»: правую сторону и левую сторону «Тихого Дона».

Мы слышали от т. Янчевского утверждение того, что «Тихий Дон» является реакционно-романтическим произведением, что материализм этого романа является только хитрым зрительным обманом, а по существу – это реакционно-романтическое произведение. Тов. Янчевскому нужно было, мне кажется, попытаться доказать это очень серьезное обвинение. Я считаю, что по творческому методу «Тихий Дон» сейчас, в настоящий момент, значительно ближе к столбовой дороге пролетарской литературы, чем «Выстрел» или «Рождение героя». Шолохов выступает в «Тихом Доне» во многом как настоящий материалист, пытающийся срывать маски с явлений (с места: особенно в конце книги). Он за видимостью пытается показать сущность. У нас очень мало в пролетарской литературе страниц, которые бы так хорошо разоблачали сущность, срывая с нее маску видимости, как это делают страницы той части «Тихого Дона», где описывается «подвиг» Крючкова.

…Озверевшие от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем попало, по спинам, по рукам, по лошадям, по оружию. Обеспамятевшие от смертельного ужаса лошади налетали и бестолково сшибались… Из этого после сделали подвиг. Крючков, любимец командира сотни, по его реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени… Приезжал в ставку царь. И Крючкова возили ему на показ. Рыжеватый сонный император осмотрел Крючкова, как лошадь, поморгал кислыми, сумчатыми веками, потрепал его до плечу – молодец казак! – И повернувшись к свите: – дайте мне сельтерской воды. – … А было так. Столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе, натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, спугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные. Это назвали подвигом».

По-моему, такое срывание масок характеризует Шолохова как писателя, в достаточной степени материалиста, по своему творческому методу. Но нужно отметить, что материализм Шолохова – это материализм очень биологический, диалектикой не пронизаны все страницы «Тихого Дона». Об этом лучше всего говорит очень символическая концовка 2-й части, где описывается борьба за самку, за жизнь, за размножение. Идея концовки второй части в том, что социальная жизнь с ее треволнениями проходит. «Все в мире суета сует и всяческая суета», а биологическая жизнь всегда неизменна, она берет верх над всем. Эта жизнь побеждает. И вот все-таки, несмотря на то что пролита кровь, убит Валет, – все-таки яйца положены птицей и снова улыбнется молодая жизнь. Это материализм. Шолохов говорит, что материальная жизнь со всеми ее изменениями, со всеми ее запахами, со всеми ее крапышками – побеждает. Но это биологическая мотивировка победы жизни, это биологический материализм. Материализм не пролетарского писателя, материализм, характеризующий попутчика. Если мы проверим, вспоминая сейчас, творчество писателей Вс. Иванова, Сельвинского, Багрицкого, то мы увидим, что биологический материализм характерен для писателей не пролетарского лагеря, но, несомненно, идущих к пролетариату.

Дальше т. Янчевский говорит, доказывая «контрреволюционность» «Тихого Дона», что все образы коммунистов, как на подбор, даны до безобразия отрицательно, что все эти образы коммунистов даны с целью вызвать ненависть, отвращение, презрение к этим плюгавым людям, которые никак не могут являться ведущей партией в то время, когда образы белых офицеров даны в замечательно красивом освещении. Я вам зачитаю отрывок, где Шолохов показывает коммуниста с чувством глубочайшей симпатии. Бунчук у Шолохова показан изнутри, не схематически, а во всей сложности его психологических переживаний. Бунчука назначили комендантом Ч.К. Цитирую одно из этих мест романа.

«В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых приговоренных к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы, остальные – жители Ростова.

– По врагам революции… – и взмахивал наганом: пли!..

За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся. Провалами зияли глаза, нервно мигающие веки не прикрывали их голодный и тоскующий блеск. Анна видела его лишь по ночам. Она работала в Ревкоме, приходила домой поздно, но всегда дожидалась, когда знакомым отрывистым стуком в окно известит он о своем приходе.

Однажды Бунчук вернулся, как и всегда, за полночь. Анна открыла ему дверь, спросила:

– Ужинать будешь?

Бунчук не ответил, пьяно шатаясь, прошел в свою комнату и, как был в шинели, сапогах и шапке, повалился на кровать. Анна подошла к нему, заглянула в лицо: глаза его были липко зажмурены, на оскаленных плотных зубах искрилась слюна, редкие, вывалявшиеся от тифа волосы лежали на лбу мокрой прядью.

Она присела рядом. Жалость и боль когтили ее сердце. Спросила шопотом:

– Тебе тяжело, Илья?

Он стиснул ее руку, заскрипел зубами, отвернулся к стене. Так и уснул, не сказав ни слова, а во сне что-то невнятно и жалобно бормотал, силился вскочить. Она с ужасом заметила и содрогнулась от безотчетного страха: он спал с полузакрытыми, заведенными вверх глазами, из-под век воспаленно блестела желтизна выпуклых белков.

– Уйди оттуда! – просила его на утро. – Иди лучше на фронт! Ты ни на что не похож, Илья! Сгибнешь ты на этой работе.

– Замолчи! – крикнул он, моргая побелевшими от бешенства глазами.

– Не кричи. Я обидела тебя?

Бунчук потух как-то сразу, словно криком выплеснул скопившееся в груди бешенство. Устало рассматривая свои ладони, сказал:

– Истреблять человеческую пакость – грязное дело. Расстреливать, видишь ли, вредно для здоровья и души… Ишь, ты… – в первый раз в присутствии Анны он безобразно выругался. – На грязную работу идут либо дураки и звери, либо фанатики. Всем хочется ходить в цветущем саду, но вед, чорт их побери! Прежде чем садить цветики и деревца, надо грязь очистить! Удобрить надо! Руки надо измазать! – повышал он голос, несмотря на то, что Анна, отвернувшись, молчала. – Грязь надо уничтожить, а этим делом брезгуют!.. – уже кричал Бунчук, грохая кулаком по столу, часто мигая кровянистыми глазами»…

В общем, совершенно явно цитата говорит об удачной попытке показать коммуниста изнутри. Вспомним хотя бы «Николая Курбова». Эренбург рисует нам чекиста как садиста, как взбесившегося интеллигента-фронтовика, которому нужно было убивать и убивать для того, чтобы освободиться от личных раздумываний и отвлечься от буржуазной любимой. А здесь Шолохов как будто совершенно согласен со словами Бунчука, что убивать нужно для того, чтобы земля «была цветущей, чтобы дети могли ходить по зеленой траве»… Здесь нет гуманизма, перевальцев. По-моему, здесь образ Бунчука подан по-настоящему, изнутри, глубинно, характерно и никакой попытки клеветать на коммуниста здесь нет. И если мы посмотрим все цитаты, которые Янчевский зачитывал, мы увидим, что они нарочито пристрастно выдернуты из контекста. Вспомним далее хотя бы две, как будто одинаковые картины: в одной картине Подтелков убивает Чернецова, в другой картине рассвирепевшие подтелковцы убивают офицеров.

Характерно, что Шолохов показывает офицеров как красивых животных, застигнутых врасплох смертью. Офицеры умирают трусливо, закрывая лицо руками. А Подтелков идет к виселице не опуская головы. Подтелков идейно мотивирует свою смерть.

«Глядите, сколько осталось, кто желал бы глядеть на нашу смерть. Совесть убивает. Мы за трудовой народ, за его интересы дрались с генеральской сворой, не щадя живота, и теперь вот гибнем от вашей руки. Но мы вас не казним. Вы горько обманутые. Заступит революционная власть, и вы поймете, на чьей стороне была правда». Если верить Янчевскому и согласиться с тем, что Шолохов совершенно сознательно показал в романе исторический материал, если прав Янчевский, утверждая, что Шолохов кулацкий писатель, то почему же Шолохов изобразил пафос смерти революционера и смертное ничтожество белогвардейцев? Почему же Шолохов и тут не извратил истории? Янчевский на это не сможет ответить, ибо это идет вразрез с его тезисами. Я категорически утверждаю, что именно эти места «Тихого Дона» великолепно доказывают внутреннюю близость Шолохова революции. Симпатии Шолохова на стороне красных подтелковцев, Шолохов убеждает нас в том, что им есть за что умирать, Шолохов показывает, что белым не из-за чего бороться. Они идейно опустошены. Они обречены историей – их будущее в прошлом.

Но все эти попутнические достоинства «Тихого Дона» не всегда перекрывают идейных и художественных срывов Шолохова.

И совершенно нелепо, странно и вредно замалчивать недостатки «Тихого Дона», называть его пролетарским произведением в полном смысле слова. У Шолохова слишком большой эмоциональный перегиб в описании крепкой жизни старого Дона, у него есть элементы реакционного казацкого романтизма. Несознательно, интуитивно проникшись образами старого Дона, Шолохов лакирует действительность казацкого Дона, романтически приподнимая ее, делая здесь объективно вредное дело. И в этой части «Тихий Дон» не пролетарское, во многом еще не революционное произведение. Это попутническое, колеблющееся произведение.

Второй срыв «Тихого Дона» – это пацифизм, сказал бы я, «ремаркизм». Мелкобуржуазное отрицание империалистической войны, причем отрицание такое резкое, что иногда получается впечатление, что отрицается вообще всякая, в том числе и гражданская война. Здесь мы видим сильное влияние мелкобуржуазного пацифизма.

Третье – это правдоискательство, тоже характеризующее мелкобуржуазное мировоззрение Шолохова, и, наконец, самый основной недостаток – это «объективизм», который делает роман в высшей степени идейно-шатким произведением. Но социальную обусловленность этого объективизма никто не пытался объяснить. Один только Янчевский заявил, что объективизм Шолохова – это сознательно надетая маска классового врага. Мне лично кажется, что «объективизм» Шолохова обусловлен не сознательным желанием сделать роман классово-враждебным, а тем, что Шолохов смотрит на мир глазами Григория Мелехова, который не знает, где правая и где левая сторона, и пытается поэтому стать над обеими сторонами. Если мы возьмем Мелехова и дадим ему большую писательскую культуру, это будет Шолохов, ибо никакой разницы между Мелеховым и Шолоховым мы не видим. Мы не видим отношения автора к самому главному из его героев. И смотря на мир глазами мелкобуржуазного Григория Мелехова, Шолохов стал объективистом. «Объективизм» является иногда выражением мировоззрения мелкобуржуазной интеллигенции, не понявшей по-настоящему движущих сил революции.

Шолохов почти не показал классового расслоения на Дону. Это относится к числу тех огромных недостатков, которые на сегодняшний день, несмотря на все художественные достоинства, мешают назвать «Тихий Дон» не только пролетарским, но и в полном смысле слова революционным произведением.

Подытоживаю. Каков социологический эквивалент «Тихого Дона»? «Тихий Дон» выражает психологию середняка, но не просто абстрактного середняка – здесь настроения середняка специфического, казачьего, – середняка, попавшего в бурю гражданской войны, попавшего в классовый водоворот, не могущего найти в достаточной степени твердой опоры. «Тихий Дон» показал нам (и в этом его большое общественное значение) ту часть сознания этого середняка, которая в тот исторический момент была связана с частной собственностью, с сословными и политическими реакционными предрассудками. При такой оценке романа можно сделать вывод, что, продвигаясь к следующим частям, весьма возможно, что этот показ казака-середняка будет переключен Шолоховым на революцию, т. е. я лично рассматриваю «Тихий Дон» как произведение, в котором все-таки заложена внутренняя возможность преодоления Шолоховым своих ошибок, потенционально «Тихий Дон» – наше произведение. В этом мое основное расхождение с Янчевским.

Янчевский рассматривает «Тихий Дон» как законченно классово-враждебное пролетариату произведение, которое, если сделать «оргвыводы» из его доклада, нужно изъять. Я же рассматриваю «Тихий Дон» как частично ошибочное произведение, ошибки которого Шолохов, возможно, сумеет преодолеть в дальнейшей работе. Янчевский, по существу, в своем докладе смазывает проблему попутничества, делая грубейшую литературно-политическую ошибку.

Скажу в заключение. Не так давно Пильняк¹⁰ за границей издал контрреволюционное «Красное дерево». «Красное дерево» он сейчас переделал, отшлифовал и сделал роман «Волга впадает в Каспийское море». Но даже при поверхностном чтении видно, что это поверхностная перелицовка, видно, что у Пильняка за красными словами скрывается белая сердцевина.

И вот т. Янчевский в своем докладе попытался провести какой-то литературный «Волга-Дон». Он попытался доказать, что «Тихий Дон» связан с буржуазным романом Пильняка «Волга впадает в Каспийское море», что, по существу, «Тихий Дон» является контрреволюционным произведением. Я думаю, что такая попытка соединить буржуазный роман Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» с левопопутническим произведением «Тихий Дон» Шолохова – это дело не умное и не реальное. Значительно менее умное и реальное, чем настоящий Волго-Дон в нашей пятилетке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.