III
III
В одной из ранних своих вещей – «Юности» – Лев Николаевич в конце главы «Дружба с Нехлюдовым» рассказывает о том, что его герои Николенька и Дмитрий решили говорить друг другу правду.
Поссорившись, они упрекают друг друга, приводя бесстыдные свои признания. Толстой заканчивает главу так:
«Так вот к чему повело нас наше правило говорить друг другу все, что мы чувствовали, и никогда третьему ничего не говорить друг о друге. Мы доходили иногда в увлечении откровенности до самых бесстыдных признаний, выдавая, к своему стыду, предположение, мечту за желание и чувство, как, например, то, что я сейчас сказал ему; и эти признания не только не стягивали больше связь, соединявшую нас, но сушили самое чувство и разъединяли нас; а теперь вдруг самолюбие не допустило его сделать самое пустое признанье, и мы в жару спора воспользовались теми оружиями, которые прежде сами дали друг другу и которые поражали ужасно больно».
Признания и в дневниках договаривали и часто домысливали мимолетные мысли. Люди в дневниках к самим себе относились как к героям художественных произведений, написанных о посторонних.
Дневники Толстого документальны, но они аналитичны до такой степени, что уже, так сказать, романны.
В дневниках Лев Николаевич часто невольно наговаривал на себя, доводя намерения до ясности; упреки Софьи Андреевны, в сущности говоря, должны были быть отнесены не столько ко Льву Николаевичу, сколько к героям его произведений, действия которых были уже освобождены от случайности.
Дневники Софьи Андреевны искренни, но не документальны. Она вспоминает и толкует как хочет.
Она говорит, подменяя одну систему отношений другой; пользуется, например, любовно-бытовым словарем для передачи драмы, в основе которой лежат экономические отношения.
О чтении Софьей Андреевной повести «Дьявол» Толстой записал в дневнике 13 мая 1909 года:
«За завтраком Соня была ужасна. Оказывается, она читала „Дьявол“, и в ней поднялись старые дрожжи, и мне было очень тяжело. Ушел в сад. Начал писать письмо ей то, что отдать после смерти, но не дописал, бросил, главное, оттого, что спросил себя: зачем? сознал, что не перед богом, для любви. Потом в 4 часа она все высказала, и я, слава богу, смягчил ее, и сам расплакался, и обоим стало хорошо».
«Бог», «богу» втречается в толстовских дневниках постоянно и довольно часто с сомнением. Бог – значит знак общего, нужного, определяющего.
Черновик письма «из-за гроба» сохранился в записной книжке.
Приведу главное: «Прости меня за это, прости и за все то, в чем я перед тобой был виноват во все время нашей жизни и в особенности в первое время. Тебе мне прощать нечего, ты была, какою тебя мать родила, верною, доброю женой и хорошей матерью. Но именно потому, что ты была такою, какою тебя мать родила, и оставалась такою и не хотела изменяться… ты много сделала дурного другим людям и сама все больше и больше опускалась и дошла до того жалкого положения, в котором ты теперь».
Толстой не был коллекционером своих рукописей. Часть рукописей «Воскресения» при переноске дивана была выброшена в канаву и в ней не скоро была найдена, но «Дьявола» он сохранил.
Толстой был уже стариком, но его любовь сохранилась в записи; она могла быть живой так, как жива была повесть.
Что такое ревность Софьи Андреевны?
И в старости Софья Андреевна, как обыкновенно говорят, ревновала.
13 апреля 1909 года она «переписывала новое художественное произведение Льва Николаевича, только что написанное.
Тема – революционеры, казни и происхождение всего этого. Могло бы быть интересно. Но те же приемы – описания мужицкой жизни. Смакование сильного женского стана с загорелыми ногами девки, то, что когда-то так сильно соблазняло его; та же Аксинья с блестящими глазами, почти бессознательно теперь, в восемьдесят лет, снова поднявшаяся из глубины воспоминаний и ощущений прежних лет. – Все это как-то тягостно отозвалось во мне. И, вероятно, дальше будет опоэтизирована революция, которой, как ни прикрывайся христианством, Л. Н., несомненно, сочувствует, ненавидит все, что высоко поставлено судьбой и что – власть».
Казалось бы, здесь прямая ревность. Мы можем выяснить, о каком рассказе идет речь: это незаконченный рассказ «Кто убийцы? Павел Кудряш». Вещь напечатана в томе 37, стр. 293. Здесь повествуется о молодом парне, хорошем и развитом, который в городе стал революционером и экспроприатором. В городе у него невеста, которая в черновике называется действительно Аксинья.
Но это не мощная женщина, а девушка-невеста. Совпадает лишь имя.
Но в чем же совпадает отношение Софьи Андреевны к этой старой истории в это время с ее прежней женской ревностью?
Софья Андреевна мыслит в терминах ревности и как будто переживает ревность, но все мысли ее – о революции и о ненависти Толстого к тому, что «высоко поставлено судьбой и что – власть». У нее не любовная история, не ревность, а спор с революцией.
В то же время это вопрос о собственности, и Аксиньино имя всплывает не случайно.
В это время Литературный фонд хотел издать сборник в честь наступления 50-летия организации. Здесь собирались напечатать «Дьявола»; рукопись Софья Андреевна нашла зашитой в кресле.
Повесть эта вызвала ревность, но в то же время Софья Андреевна доказывала, что так как «Дьявол» написан до 1881 года (что было неверно), то, следовательно, «Дьявол» как литературная собственность принадлежит семье Толстого и может быть напечатан только в Собрании сочинений – с тем, чтобы деньги пошли Толстым.
Об этом и извещал Чертков Толстого в письме от 19 июня 1909 года. На это письмо Толстой ответил Черткову недовольно, невнятно и как бы для самого себя:
«Разочаровало, и даже неприятно было о моих писаниях, до от какого-то года. Провались все эти писания к „дьяволу“, только бы не вызывали они недобрых чувств».
«Дьявол» перестал быть элементом ревности, «Дьявол» стал одной из частей собственности, как и ревность к Черткову.
Софья Андреевна пятнадцать раз была беременна от Льва Николаевича, годами ревновала его к женщинам, знала его дневники наизусть, переписывала их, хранила, но ревновать Толстого к мужчинам стала только в 1909 году, когда Льву Николаевичу исполнился восемьдесят один год.
В формах ревности к мужчинам и женщинам жил другой ее спор с мужем – спор о жизни, о том, как сохранить старый уклад жизни, явно отвергнутый Толстым.
Чертков в этом споре гораздо больше похож на Софью Андреевну, чем это можно подумать; и для него вопрос идет о собственности, о собственности фирмы «Посредник».
В большом письме 11 августа 1910 года он пишет Льву Николаевичу о праве первого печатания рукописей: «Затрудняясь, кому в этих случаях отдавать предпочтение, и зная, что обращаются к вам с подобными просьбами не наиболее заслуживающие поддержки учреждения и лица, а наиболее предприимчивые и смелые вы скоро решили раз навсегда предоставить всю выгоду от первого издания ваших писаний только что основанному нами с вами народному издательству „Посредник“, нуждавшемуся для своего развития в материальных средствах. С тех пор все вновь написанное вами, подлежавшее изданию, вы стали передавать в мои руки для напечатания, согласно моему усмотрению, в интересах „Посредника“, а всех обращавшихся к вам за литературным сотрудничеством вы стали направлять ко мне».
Издание дешевых книг «Посредника» было убыточным. Художественные произведения, которыми Чертков не дорожил, должны были покрыть убыток.
Чертков был богат, но дело шло о фирме.
Чертковцы не позволяли Толстому издавать журнал, потому что для издания журнала надо было бы подписывать бумаги, вступать в деловые отношения с правительством, то есть как бы признавать его. Однако завещание Чертков решил провести законным порядком, а не как домашнее: оно должно было быть составлено в установленных формах, по всем юридическим правилам, при правомочных свидетелях.
На этот компромисс Чертков пошел с легкостью, компромисс для Толстого оказался трудным.
Когда Лев Николаевич заявил, стоит ли обеспечивать «распространение своих мыслей при помощи разных таких мер», – ведь мысли учителей жизни не пропали, – посланный Чертковым Ф. А. Страхов сказал на это, что Христу «действительно не надо было заботиться о беспрепятственном распространении своего слова. Но почему? Потому, что он писал и по тогдашним условиям гонорара за свои мысли не получал. А вот вы пишете и гонорар за свои писания получали, и теперь ваша семья получает…»[24]
Этот бесхитростный рассказ явно не подделан, он показывает, что чертковцы, как и Софья Андреевна, целиком стояли на почве юридических понятий тогдашнего общества. Спор между Чертковым и Софьей Андреевной – это спор равных.
Споры идут публично, с намеренной оглаской.
Софья Андреевна не только делает попытки совершить самоубийство при людях, но и оформляет план бегства из дому в заметке под заголовком «Факты можно проверить на месте».
Софья Андреевна вписала в ночь с 24 на 25 июля 1910 года в свой дневник следующее, как бы из будущих газет взятое, сообщение (оно не осуществилось):
«В мирной Ясной Поляне случилось необыкновенное событие. Покинула свой дом графиня София Андреевна, тот дом, где она в продолжение 48 лет с любовью берегла своего мужа, отдав ему всю свою жизнь. Причина та, что ослабевший от лет Лев Николаевич подпал совершенно под вредное влияние господина Ч…ва, потерял всякую волю, дозволял Ч…ву говорить грубые слова Софье Андреевне и о чем-то постоянно тайно совещался с ним.
Проболев месяц нервной болезнью, вследствие которой были вызваны из Москвы два доктора, графиня не выдержала больше присутствия Ч…ва и покинула свой дом с отчаянием в душе».
Не отставали чертковцы. Они снимали копии с документов, записывали разговоры, готовили книги, судились, разоблачали и нападали.
Второй том дневника А. Б. Гольденвейзера – «Вблизи Толстого» – это целое судоговорение против Софьи Андреевны с приведением свидетельских показаний и документов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.