6

6

Этим романом Аксенов дал повод для жалоб. Мол, слишком он вольно обращается с историческими фактами, историческими фигурами, историческими закономерностями, в конце концов. Не говоря уж о языке.

Обоснованны ли они? Ведь не академический же труд сочинял Аксенов. И даже не исторический роман! И, стало быть, имел право добавить кое-что и лично от себя в этот крепкий и аппетитный балтийский грог. И потом, образ Екатерины, к которому так хмуро придирались критики… чем он, по большому-то счету, противоречит образу мудрой, просвещенной самодержицы? Что с того, что для Пушкина она была «Тартюф в юбке»? Неужто теперь для Аксенова она не может стать «Жантиль в ботфортах»? За пределами академической дисциплины (в которой, впрочем, остается место для версий), он – автор – может всё. Особливо коли он, как и его оппонент, – немалый выдумщик и вольнодумец!

И не зря он, толкуя об этом романе с главным редактором журнала «Октябрь» Ириной Барметовой, напомнил, что во времена Вольтера, например, вольнодумцем назвали бы скептика и атеиста, а при советах – верующего. В разные эпохи в обществах доминируют разные нормы. И видят вызов себе в любом ослушании. Пометим, что роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки» звучит вызовом и религиозным консерваторам, и упертым атеистам. Мне представляется, что само по себе его рассуждение о загробной жизни и судьбе человечьей души и для тех, и для других звучит вольнодумно. В этот период своей жизни Аксенов, будучи христианином, похоже, не был обрядово привержен ни Православию, ни инославным учениям. Его смущала их, как он говорил, «чрезмерная официальность»[265]. Что ж – перед нами вольнодумец, вольтерьянец, написавший, однако, в одном из стихов об отметине, оставшейся от прикосновения Христа к стене на Крестном пути в Иерусалиме: «Трудно не верить, ей-ей, она горяча и сейчас». Так оставим ему его вольнодумство. Ведь сказано: «За каждое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда…»[266] Ответим и мы. Но было ли слово Аксенова праздным?

* * *

Писал он «Вольтерьянцев» в альбомах. Перенес туда пропасть сведений о парусных судах, гвардейских полках, вольных городах, Вольтере[267], Екатерине, Балтике, упряжи боевых коней. Похоже, он полюбил то время. Да так, что и бойцов тайной войны – Мишеля и Николя, то есть Колю Лескова и Мишу Земскова, – записал не в шпионы, а в «отцы декабристов». А что делать? Любит он их. Потому и пускает на верных Пуркуа-Па[268] и Антр-Ну[269] вскачь по западной части нашего континента, дышать «воздухом всеобщей влюбленности», как и положено истинным байронитам. Вот ведь история: и Байрона-то еще нет, а байрониты – вот они, здесь, верхом-с.

В 2004 году роман вышел в журнале «Октябрь» и издательстве «ИзографЪ». А 2 декабря того же года получил премию «Букер» (с 2002 года – «Букер – открытая Россия»). Ее дают за лучший роман, написанный по-русски. В шорт-лист вошли еще пять авторов: Олег Зайончковский («Сергеев и городок»), Анатолий Курчаткин («Солнце сияло»), Марта Петрова («Валторна Шилклопера»), Людмила Петрушевская («Номер один, или В садах других возможностей») и Алексей Слаповский («Качество жизни»). Решение принимало жюри во главе с Владимиром Войновичем, в составе литераторов Андрея Дмитриева, Никиты Елисеева и Леонида Быкова, а также режиссера-мультипликатора Гарри Бардина.

Эту премию, одну из главных в стране – 15 000 долларов, букет белых лилий и высокую степень признания, – присуждают с 1992 года.

Ну, признания-то хватало, с премиями у него было небогато. В 1990-м он получил сразу три – имени А.?Крученых, «Великое Кольцо» и журнала «Юность». Потом был перерыв. В 1998 году на «Букер» номинировали «Новый сладостный стиль», но премию он не взял. Не взял и Государственную. По словам Виктора Есипова, университет Джордж Мэйсон шесть раз выдвигал Аксенова на Нобелевку по литературе, и тоже безрезультатно. И вот – «Букер».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.