5
5
22 июля 1980 года. Шереметьево. Рейс Air France в Париж. Прощание с бочкотарой. Аттракцион – «Полет в неведомое». Аксенова досматривают. Терзают папку с архивом. «Если провозу не подлежит, – говорит он, – я и сам никуда не поеду». Пауза. Служивый спешит узнавать, как быть с папочкой. Вернулся, запыхался, зашептал: дали добро, летите.
Вот что рассказал об этом Борис Мессерер. За два дня до вылета он и Аксеновы хоронили отца Беллы Ахмадулиной Ахата Валеевича. Окончив войну полковником, он служил на высоких должностях в таможенных органах. Проститься пришли и его чиновные коллеги, и довольно молодые сотрудники. Один, сообщает Мессерер, «симпатичный молодой человек, высокий и красивый, очень сблизился с нами и Васей Аксеновым во время… поминок». Каково же было изумление провожающих и отъезжающих, когда они увидели его среди тех, кто шмонал писателя на контроле. «Я… видел, – вспоминает Мессерер, – что он безумно нервничает, когда ему приходится придираться к большому количеству рукописей, которые Аксенов вывозил с собой. Это была пытка для него. Мне было его очень жаль, несмотря на его чудовищное занятие».
Попов снимал. Последние минуты в Москве хорошо различимы. Обнимаются с близкими измученная таможней Майя и ее дочь Алена. А Аксенов сидит, задумался.
Перед Олимпиадой ехали многие. Шереметьево, слезы, поцелуи, выпивка… Едут навсегда. Оставшиеся рассаживаются по машинам и – в кабак… А друга-то с ними и нету. Нет друга…
Уезжали навечно. «Это напоминало похороны близких», – говорит Мессерер. Мало кто верил, что встретит отбывающих вновь. Тем более в СССР. В целом это было верно. В СССР вновь увиделись немногие. В России – да. Мало кто помнил слова Гладилина: «…Зачем вы устраиваете похороны? Жизнь длинная, может, еще увидимся?» Никто не чаял встречи.
От Москвы до самых до окраин колыхался тухлый студень застоя.
Самолеты рулили на взлет.
* * *
В том августе на даче телевизор и радио заменяли московские гости.
Они курили на террасе, и – то галдя, то шепча – обсуждали события.
Ромка хоть уже и ходил в школу, но их не понимал. Так, кое-что улавливал: чехи – хулиганят. А хулиганить нельзя. Об этом говорили еще зимой – когда ихние выиграли у наших в хоккей – 5:4. На Олимпиаде! В Гренобле! Дед Иван обличал игроков со львами и болельщиков с трехцветными флагами – уж больно бурно они радовались победе над нами – ледовой дружиной! И не только в Альпах, куда проникли толпы ихней нечисти, но и в Праге, где горожане весело вышли на улицы, да вроде и позабыли войти обратно.
О чехах говорили всю весну. Особо – на 1 и 9 Мая. На 1-е – под Петра Лещенко, на 9-е – под хор: «Когда нажмут водители стартеры…» Дед Иван притворствовал. Не-ет, недолго осталось. Уж мы прижучим эту братскую шиздню. Натянем глаз на жопу «пражской весне»… Шел на чердак, крутил Grundig, ловил «Свободу».
Но ах, в августе – под грохот эшелонов – любимый Ромкин дядька-блин-дизайнер, известный всюду Геня Кохинор (сам, кстати, бывший, кажется, майор), поддавши водки под кустом сирени, кипевшей на отчаянном ветру, вдруг зашумел: «Что за муйня, ребята? Ведь чехи просто пробуют доделать, что не доделали у нас Никитки! Лет через десять поглядим, кто прав!»
На него зашикали…
Хрена се?!
2003, Somewhere in the world
Дормидонт и Калистрат приехали в Америку без девушек. Обсудив вопрос заранее, они решили, что в Тулу со своим самоваром (со своей трехлинейкой) не ездят. Калистрат и Дормидонт разбирались в вопросе. Они любили женщин. Но еще больше любили острые ощущения и современное искусство.
Поэтому, едва прикатив в Нью-Йорк из аэропорта имени Кеннеди и устроившись на постоялом дворе Ассоциации молодых христиан (просто, дешево и в самом сердце Манхэттена), они рванули в Сохо – район галерей, дизайнерских кафе и отелей, гламурных барышень и кайфа.
И потом, оттуда ж – вдруг што не так? – обычным пешком рукой подать и до «Маленькой Италии» (страны незабвенного «Крестного отца»), и до Чайна-тауна (страны офигенного Вантон-супа), и до воронки Всемирного торгового центра (места скорби), и до деревни Гринвич (места оттяга), и до Cтатуи свободы, в конце концов. Свободы – понятно?
Дормидонт и Калистрат приехали не зря. Они считали, что время от времени надо посещать места, которые любишь. А для обоих визит этот был не первым, хотя истории их отношений с Америкой были столь же несхожи, как истории отношений с их российскими герлфрендами.
Калистрату случалось посетить Америку лишь однажды. Первый раз – «чартером» из города Коряжска с грузом бочкотары. Затюрилась она, затарилась, зацвела желтым цветком, и выписал ее тогда в Штаты скотопромышленник Сиракузерс для дальнейшей переброски на юг континента. С целью ее (тары) излечения от желтого цветка. Для обретения ею, прямо скажем, новой жизни.
По пути в железном брюхе аэроплана Калистрат – тогда студент-философ Ростовского университета – всё читал, читал Вольтера, размышляя о непростых реляциях филозофа с русской историей и реальностью и, в частности – с государыней Екатериной. Отношения эти были ох как непросты, исполнены перипетий, перепитий, переписки и французского языка, так что чтение поглотило всё внимание юноши и притупило осторожность.
А надо сказать, что Калистрат проник на борт не то чтоб тайно, но и не вполне явно. Дело в том, что на летное поле Коряжска он прибыл за вином. За напитком для всего педотряда. Предполагалось, что потребное его количество можно купить в буфете речного вокзала. Но, размышляя в пути о категорическом императиве Канта, Калистрат перепутал водную пристань и летную гавань. И, умело руля мотоциклом «Ковровец», прибыл-таки на брег последней, по неясной ассоциации предпочтя указателю «Речной порт» направление «Аэропорт "Коряжск"».
И как же он удивился, когда там, где земля смыкается с небесами, нашел лишь махонький барак в соседстве с надутой ветром полосатой колбасой, штабель бочкотары, сдержанно сияющую сигару самолета и его отважного хозяина – Ваню Кулаченко. Вина не наблюдалось.
– Вино? – спросил Калистрата отважный сокол Родины в белом шарфе, роскошно сидя в траве, киношно привалившись к шасси. – Вина нет. Но ты не тушуйся. Есть. – Витязь неба достал из недр еще ленд-лизовской кожанки приятную фляжку с эмблемой ВВС – стальными руками-крыльями, пропеллером и звездой. – На шоблу твою не хватит. Но сам – соси, не стесняйся. Я человек с неполным высшим образованием и знаю, как это бывает, когда и жизнь, и слезы, и любовь. – И строго повернул в профиль свое недюжинное лицо.
Услышав такие слова и узрев чеканный бок лица труженика неба, Калистрат принял фляжку и немного выпил. Потом глянул на свекольный закат, на облака над близким бором, вспомнил свою любовь Клаву Штиль, пролитые по ней слезы и легкую свою жизнь и, булькнув, выпил еще.
Тогда Ваня, мягко приняв у студента душистую емкость, задушевно к нему обратился: слышь, корешок, помоги мне реально погрузить бочкотару, а то Вова Телескопов, друг сердешный, с машины ее снял и ушел на маршрут, а мне одному в самолет ее никак, сам видишь, брателя.
– А вы куда ее – такую славную, ладную да ненаглядную?
– Да в Соединенные, стал быть, Штаты Америки. По приглашению трезвомыслящего гедониста и прогрессивного буйвола мясной промышленности Сиракузерса. На побывку да поправку. С дальнейшей отправкой по определенному маршруту.
– О! – молвил тут юноша. – Я вам, конечно, помогу!
– Сердечное спасибо! А то ведь как дадут вылет – что ж я буду как дурак: в Америку лететь или ротом комариков ловить? Как ты считаешь, студент?
И описал головой дугу на закат, куда на большой высоте ему предстояло доставить свой груз. Закат из свекольного становился клюквенным. Облака над Родиной обретали всё большую перистость. Был час прорех, канун побега… И Калистрат уже катил бочкотару в ухающее брюхо самолета. Уже поднимал ее бережно на борт. Уже устанавливал да укладывал ее, родимую.
Не успел уложить разлюбезную, как раз – сигнал: на вылет! Только и успел люком хлопнуть, как отважный пилот ломанулся в кокпит и умчался в зенит – туда, в сверкающее небо. По радио поют: я Земля, я своих провожаю питомцев!.. Бога видите, товарищ Кулаченко?
– Бога не вижу. А вот ангелов как раз вижу…
Марш теперь в Америку. И вот уже Остин на связи: Хай, фолкс! Хау ар ю дуин?
– Файн!
– Ну, заходите, покамест, на посадку.
Сели на редкость аккуратно.
Так Калистрат оказался в Америке. И, укрывшись в бочкотаре, чудесно миновал все формальности и прибыл на ранчо синьора Сиракузерса. А уж тот встречал лапу долгожданную, постреливая из любимого «Смит-энд-Вессона» с сигарой в зубах и в красном жилете на краю лазурного бассейна, где бурлили старлетки. Едва голодный Калистрат с Вольтером в руке выпал из бочкотары, едва скинул с уха желтый цветок, как титан бизнеса понял всё. Бесповоротно.
Назначил парню стипендию своего имени для писания работы о Вольтере. Справил у техасских одесситов самонастоящие американские ксивы. Пустил в бассейн к старлеткам.
Калистратушка сразу вымыл буйные космы головы, свалявшиеся за время педотрядства в сонном Коряжске в общаге без горячей и любой другой воды (имелась только огненная, но тратить ее на такое дело считалось западло), и предстал пред Сиракузерсом чистый и светлый, что твой серебряный доллар. Тогда-то и началось странствие Калистрата с бочкотарой по обеим Америкам. Повидать и пережить ему довелось так немало, что и не расскажешь. Случались на этом пути и жизнь, и слезы, и любовь. И доклад о Вольтере в университете Монтевидео, после которого генерал ордена иезуитов эсселенца Коста да Сильва поцеловал его в макушку и заплакал. И жгучая симпатия синьора Сиракузерса и смуглой его дочери Пипиты…
Но, как это нередко бывает в тех местах, настал день, когда восьмиполосное шоссе примчало его в гавань Сан-Франциско. В район Моста Золотых ворот. Там он краем глаза увидел флаг Родины на корме сухогруза «Павлик Морозов». И заплакал Калистрат. И понял: пора.
Сварганил у оклендских одесситов солидные визы и – в край родных осин.
Тем временем пьяные педотряды и прочая мутотень канули в бывшую советскую верзоху, из золотых восходов неслись теперь звуки рекламы Sony, а малиновые закаты дышали пахитосками Vogue. Можно стало спокойно купить Бодрийара и лучше всех смеяться и любить.
Любя, смеясь, почитывая да покуривая, в центральном сквере города Балашиха он встретил Дормидонта. Что занесло их обоих в это крайне странное место в полуденный зной – совершенно другая история. Но вышло так, что заговорили мужчины об симулякрах. А после, не прерывая беседы следующие несколько лет, умудрились избрать нескольких депутатов и губернаторов, издать стопку журналов, провести ряд глобальных форумов, заработать и потерять немало денег, и, вот ведь какая судьба – отправиться в Америку.
Кстати, Дормидонт бывал там, как говорят, не менее семидесяти раз.
И хотя его визиты были обставлены не так романтично, мужчина не жаловался. То припрется в Вашингтон в свите жены Великого-Салазкина (ныне – теневого председателя Общественной палаты). То прибудет в Балтимор исследовать местную традицию назначать на все посты хромых, одноглазых, безграмотных и переживших инцест чернокожих лесбиянок. То обнаружит себя в Нью-Йорке, на форуме ученых-анархистов, в Миннеаполисе – в гостях у советника позапрошлого президента Гарри Багиньета. То в Кливленде – на форуме «Марша ветеранов за переселение на Луну». А в Пуэрто-Рико – типа, по пьянке.
Возвращался он с баулами, полными духов, текилы и джинсов. Все только диву давались – ведь нет у человека за душой ничего, кроме корочки Урюпинского техникума изящных искусств, десятка статеек в курьезных изданьях и скромного брюшка, а встречает его у трапа стайка красоток с кандидатскими степенями и фиолетовый лимузин.
Иногда кореша в «Петровиче» брались докопаться: и как это у тебя, Дормидонтик, выходит: мы хвать-похвать – где Дормидоша? А он – на Гран Каньоне… Мы алло-алло, ау, Дормидошко! А он в Аризоне… С чего-то ты, брат, всё торчишь в Америке?
А Дорм тяпал рюмашку. Туманил очки: я, чувачки… Просто я, чувачки… Я ее люблю!
И вот Дормидонт и Калистрат уж на Мохнатом. Пьют водку в Уолдорф-Астории. И совсем не ругаются матом. А что душ в коридоре? Так им всё нипочем, если рядом надежное друга плечо. И идут они по Вашингтон-сквер. Глядят на дома большие и маленькие и на снующий средь них красивый пипл. И говорит Калистрат: сдается мне, Дорм, хватит нам уже толковать о симулякрах.
– Sure, кореш, – отвечает тот, отхлебнув местный Bud. – Давай толковать о риэлити. Займемся красоткой в полный рост. Кстати, Клавка-то Штиль тоже здесь, веришь ты! Клаудиа Стайл – королева брендинга. Всё всерьез…
Так что, джаст лэтс тейк э джорней.
Сэнтиментл джорней, ай мин.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.