5

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5

Меж тем Аксенов живет в СССР. Хотя творческие возможности его сильно ограничены.

Вот как он рассказал об этом мне и Игорю Сиду в интервью «Мифы, сокрушившие колосс»[106].

«В ответ на мой отказ от издания "Ожога" люди из КГБ заверили: "Все ваши проекты будут продолжаться". И наврали. <…> Завернули гайки. Даже "хвост" пустили. Ни о каких зарубежных поездках и речи идти не могло. Но я вспомнил, что начал оформляться на конференцию в Западный Берлин. И подумал: "Дай-ка попробую". Приехал в Союз писателей. Там такая была Тамара или Нина, я ей часто привозил всякие сувениры. Я: "Тамара, ну как там мой паспорт?" Она: «Ой, а я вам звонить собиралась, паспорточек ваш готов". И дает мне паспорт. "А когда едете, Вася? Я билет закажу". Заказала она билет, и я улетел. <…>

Вскоре пропажу обнаружили. Узнали, что я в Западном Берлине… И пошло-поехало… Консульские работники взялись вывезти меня на Восток, где рвал и метал посол Абрасимов – страшный человек. Мне говорили: смотрите, Корчной в автокатастрофу попал. Как бы с вами чего не случилось… Генеральный консул кричал по телефону: "Советской власти нужно подчиняться везде!" А я ему: "Перестаньте меня шантажировать, не толкайте на крайний шаг". И он сразу менял тон: "Ну что вы, дорогой! Просто Абрасимов хочет поговорить, выпить рюмку водки по-русски. Пожилой человек, как же не уважить".

Наконец, пастор – глава духовной академии, где проходила конференция, – увез меня к себе и запер. Оттуда я позвонил в Париж и заказал визу… Берлинская журналистка Эльфи отвезла меня в аэропорт, и я опять смотался! Из Западного Берлина – в Париж! Оборвал когти, обрубил хвост. А в Париже играла "Таганка", и я пошел на "Гамлета". Встретил там Веню Смехова, а он говорит: "Нас известили, что ты остался на Западе". И торжественно ведет меня в зал и сажает рядом с Максимовым – главным редактором "Континента"… Кошмар. Это были потрясающие ощущения. Я никогда не мог себе представить, что стану героем настоящего прифронтового берлинского романа. Это было точно, как в этих романах: такое же ощущение загнанности. Идешь по аэропорту Темпльгофф и думаешь: вот сейчас подскочат, кольнут в жопу зонтиком и потащат…

Петров. И как же вы вернулись из своего самовольного турне?

Аксенов. Прилетел, пошел в Союз писателей. Там конференция. В толпе мой куратор Зубков. Он чуть не падает в обморок. Кричит: "Василий Павлович, вернулся! Дорогой! Вернулся!" Счастлив был человек. Говорят, у него сейчас свой бизнес…»

Потом полную правдивость этого рассказа подтвердит американский журналист и политолог, а в 70-х корреспондент газеты The Financiаl Times в Москве Дэвид Саттер.

Но хотя неудавшееся рандеву сильно напрягло отношения между Аксеновым и властью, а значит, и между ним и издательствами, он всё еще не запретен. И даже пытается издать в «Юности» «Железку». А в 1978-м в «Новом мире» выходят «Поиски жанра».

Там некто Павел Дуров – волшебник, говорящий всем, что он артист оригинального жанра, катит куда-то, вроде какого-нибудь героя-битника какого-нибудь Джека Керуака. Только не по Штатам, а по СССР. По его Крыму. По его Центральной России (заповеднику «Бочкотары»). По его малым и большим республикам. Он кормится тем, что устраивает в малых городах спортивный праздник «День, звени!» (уж не отсыл ли к ильф-и-петровскому «Дню жаворонка»?), получает за это похвальную грамоту, приличные деньги – 500 рублей – и катит дальше.

Проблемы начинаются, когда вдруг выясняется, что все подозревают: не зря он здесь болтается, и никакой он не артист-балагур, а создатель фальшивых купюр. Фальшивомонетчик. И деньги у него как раз пятидесятирублевые – редкостные. И ухо с ним держи востро.

По ходу дела купюры на время превращаются в как бы самостоятельного героя. А Павел Дуров – в подозреваемого. А ведь он их просто за халтуру получил в малютке-городке. И вот едет теперь, сам толком не зная куда, пролагая мысленно маршрут от Румынии до Польши и Чехии; встревает то в одно, то в другое; кого-то спасает, кого-то подвозит, кого-то выслушивает… И вот – встречает фальшивомонетчика. Старого друга Сашку. Коллегу-волшебника. Корифея профессии, магистра жанра. Впавшего в отчаяние и павшего до преступления. Они сидят у костра. Толкуют. А бабки фальшивые горят. А Дуров думает: а смог бы я бы так, как он? И не знает…

Короче, всё проясняется, и битник зрелых лет в дорогу отправляется. И вот на ней встречается он с хиппи юных лет. Происходит рандеву поколений. Свидание в пути, на коем им по пути. И более опытный и устроенный подбирает юного и неприкаянного.

Юный прыщеват и сальноволос, с симпатичной придурковатой улыбочкой, в майке с надписью A Human Being[107].

О чем разговор? О слове «чувак». Выясняется, что дело тут не в «великой американской культуре» (как нам сообщалось), но притом всё же – в «человеке». Мол, если несколько часов дуть в саксофон, язык распухает и нет сил сказать: «человек», а выходит «чэ-э-эк», «чвээк» и, наконец: «чувак». Это зрелый битник излагает незрелому хиппарику. А тот: мол, супер, а я еду в Москву глянуть на Джоконду Мону Лизу. А в благодарность за подвоз могу прочесть стихи:

Я разобью театрик без рампы и кулис,

Входите без билетов – приехал к вам артист!

Расскажет вам историю

Про шхуну из надежд,

Которую построили

Четырнадцать невежд <…>

На деревенской улице театр без стен и крыш,

Артист играет весело, а получает шиш.

Через несколько лет после их встречи я услышу этот текст в виде песни на концерте группы «Земляне» в Тульском пединституте. А пока зрелый платит за них незрелому десятку и получает автограф на мятой пачке «Памира». Тут-то он и понимает, куда он едет. В горы!

– Да у меня ж там про горы нет ни слова. Наоборот, море, – берется спорить хиппи.

– И всё-таки я еду в горы!

– Зачем это вам, товарищ? Кто ты вообще такой, между прочим, мэн?

– Я артист-шарлатан, деревенский клоун.

– Супер! Возьмите меня с собой!

– Тебя ждет Мона Лиза, старик…

На этом завершается их важный диалог.

И Павел рулит в горы.

До тайного приюта магистров волшебства, разноплеменных, дружных ценителей пиров, веселых и отважных создателей миров. Они собрались вместе, чтоб в горной тишине среди вершин и пиков устроить фестиваль. Неслыханный в истории гала-дивертисмент.

Они хотят превратить свою долину в Эдем. И осесть в нем навсегда. Ибо есть ли смерть в Эдеме? Они мечтают встречать там и тешить там паломников со всей земли. Вершить чудеса. В этом их миссия. Итак – за дело. Вот чудесные устройства, вот волшебные штуки-дрюки: «генератор Как Будто», «Тарелки Эхо», «Ковры для Долгожданных Животных». Они готовы. Они прекрасны. И все они погибают. Их губит слепая лавина. Уродская гадина. Всех сожрала.

Надо ли расшифровывать эту метафору? Любая краткая версия окажется слишком простой, а длинная потребует, глядишь, и – целой книги. Лавина – тупой тоталитарный поток, сносящий всё творческое, ищущее и талантливое просто потому, что иначе не может? Или она – символ необъяснимых и сокрушительных ударов судьбы? Или, может – самой смерти, крушащей самые светлые замыслы в самое неудачное время? А какое время – удачное? Ну и так далее…

Но – прав был Пушкин: весь я не умру! И волшебники – не умерли. А явились вновь под небом голубым, где средь озер встретили их Долгожданные Животные… Огнегривый лев увлек к чудесам, каких они творить и близко не умели. Прошел по росной мураве вол, исполненный очей. А в горней вышине парил орел небесный, взирая, как ведет их в город золотой Хороший Человек…

И при чем здесь пятидесятирублевые купюры?

Вот тут уместен отголосок приключения, случившегося с Аксеновым, его сыном Алексеем и сыном Катаева Павлом летом 1970 года. Следуя в Литву через Белоруссию, они свернули на такую «убитую» дорогу, что их «Запорожец» не вынес мук езды и утратил колесо. Помог проезжий на «Урале», пьяный в зюзю милосердный белорус – привез болты и пристроил колесо. Аксенов заплатил ему 50 рублей. Купюрой. Умелец вперил в зеленого Ленина и цифры дикий взгляд. Он в жизни не видал таких банкнот. А у писателя была их целая пачка.

Не отсюда ли неприязнь героев «Поисков жанра» к людям с «полтинниками»? Не отсюда ли метафора финансово успешного писательства как волшебства? Не отсюда ли и диалог поколений – ведь сын Алексей, подросши, тоже какое-то время хипповал. Не отсюда ли и вопрос: как отношение Аксенова к увлечению сына сплетается с тем, что пленило его в хипповом Лондоне? Что делал Аксенов, внося в свою литературу столько личного? Возможно, искал ответ на важный вопрос: сам-то он – волшебник или фальшивомонетчик?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.