3

3

И на форуме Сообщества Аксенов с Роб-Грийе (да и с ним ли одним?), похоже, слегка покарнавалили… А что? Включение в советскую делегацию означало если и не полное прощение, то явно принятие как своего. А что тогда значило для молодого писателя быть советским, своим?

Александр Кабаков и Евгений Попов в изданных беседах об общем их друге Аксенове замечают – и я с ними согласен, – что «…это значит – опубликовать книжку в советском издательстве и… вступить в Союз писателей СССР. <…> Поехать сначала на две-три декады советской литературы в какой-нибудь Азербайджан… потом в Болгарию, а потом, глядишь, и в Хельсинки пустят бороться за мир. Ну естественно, построить квартиру кооперативную на Красноармейской улице или на улице Усиевича. Купить через Литфонд машину без обычной, для всех, очереди… И как предел мечтаний – получить для пожизненного проживания дачу в Переделкине. И писать при этом – вот что очень важно, – продолжать… не постыдно, как те мерзавцы, у которых умный рабочий и кристально чистый парторг перевоспитывают заблуждающегося интеллигента, а прилично писать, почти честно… Так писать, чтоб своим понятно было, а чужие чтоб не прискреблись… Вот я нарисовал, на мой взгляд, портрет советского человека, если этот человек писатель, особенно молодой», – говорит Кабаков. И Попов не спорит. А Кабаков и спрашивает: «А ты не догадываешься, кого я описал?»

– Экий бином Ньютона! – отвечает Попов. – Ты описал Василия Павловича Аксенова…

И, похоже, далеко не его одного, но и других «шестидесятников», не принимавших полностью советскую идеологию, пропаганду, эстетику и образ бытия, но вынужденных в них жить. Надеясь, что «завтра, наверное, что-нибудь произойдет», как писал Окуджава. Это что-нибудь было для каждого своим и для всех – общим. И называлось: «изменение общественной системы». Но прежде важно было оценить текущую реальность. Вот как делают это (как и положено – в споре за бильярдом) герои Аксенова, в одном из которых – Аксене Ваксоне видны черты автора, а в другом – Роберте Эре – черты его друга Роберта Рождественского.

«"Скажи мне, Вакс, ты веришь в социализм?" <…>

"Верил когда-то… Но окончательно избавился от этой заразы… Советский социализм – это массовый самообман".

"А Ленин?"

"Что Ленин?"

"Но Ленин-то ведь – это анти-Сталин, верно?"

"Чепуха. Сталин – это ультра-Ленин; вот и всё".

"Ну, расскажи мне, Вакс, почему так плох Ленин?"<…>

"Кто разогнал учредительное собрание? Кто придушил всех соратников по борьбе, все небольшевистские партии…? Кто прихлопнул все газеты? Кто спустил с цепи Дзержа? Кто развязал массовый красный террор, залил кровью Кронштадт, Ярославль, Крым? Кто приказал применить против тамбовских мужиков химическое оружие? Кто рассылал приказы: вешать, вешать, вешать? <…> Уже три поколения загипнотизированы этим гадом".

"Ты так и говоришь – гадом?" – с глубокой мрачностью спросил Эр».

Отношение к идеологическим фетишам, персональным брендам режима – Ленину, Сталину, Дзержинскому и прочим было среди «проклятых вопросов» 60-х годов (да и сейчас остается; пусть и в меньшей мере). Но были и другие…

«"И всё-таки социализм у нас построен; ты согласен?"

"Да, с этим я согласен. <…> Иначе никак и не назовешь это блядство"».

Дискуссия завершается согласием.

«Роберт вздохнул: "Боюсь, ты прав, старый. Скажи, ты сам к этому пришел?.."

"Старик, я сам до этого допер".

"Ну и какие у нас впереди радужные перспективы?"

"Это общество обречено. Самой радужной для нас перспективой была бы разборка. Полный демонтаж".

"Пожалуй, ты прав. Только это уже не при нас. Лет сто еще этот колхоз протянет"».

Здесь – указание на почти общую уверенность в долголетии «красного проекта», определявшую поведение людей в ладу с логикой: зачем жертвовать собой, если «лет сто еще…»?

Был ли этот или подобный разговор? Не так важно. Он отражает тогдашнюю ситуацию и вопросы, которые беспокоили Василия, Роберта и других «шестидесятников».

Но, понятно, не тех, кто рьяно служил режиму. Но и не тех, кто, напротив, – был диссидентом или сознательно ушел в творческое подполье. Всё тот же Александр Пятигорский, звавший себя «человеком 40-х годов, созревшим в 50-е» и, значит, попадающий в разряд «шестидесятников», так рассуждал о той эпохе и ее людях: «В 50-х… новая эпоха оставалась прежней (курсив мой. – Д.П.), правда, без ужасов прежнего». 60-е же (по Пятигорскому) резко от них отличаются. Начало десятилетия «проходит под девизом творчества. Все… перипетии того времени послужили обрамлением именно для идеи творчества… Это период… новой литературы, семиотики, математики, физики. Но… положительный заряд энергии, которым обладала советская интеллигенция, был утрачен почти вхолостую. Оказалось, что в пределах режима так не получается… творчество невозможно! Вернее, возможно на условиях, за которые они власти ручки-ножки целовали бы десять лет назад, но которые не устраивали их сейчас. Но… совершенно не осознанно. Это начало упреков режиму… Замечательно и наличие контрупреков, крайне комедийных: ну, слушайте, мы же вас кормим! (Вспомним крики Хрущева: "Мы создали свободные условия не для пропаганды антисоветчины. Ишь ты какой – "Я не член партии…")».

Так, формулируя взаимные претензии, власть и «шестидесятники» уживались друг с другом. В том числе и Аксенов. Его неприятие системы располагалось как бы рядом с такими ее элементами, как издательства и журналы, творческие союзы и их клубы, театры и кино, рестораны, наконец. И конечно, их гости и гостьи, его друзья и недруги – соседи по времени.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.