5

5

Незадолго до рокового события Пушкин рассказывал кому-то, что все важнейшие события его жизни связаны с днем Вознесения. Он имел даже намерение выстроить в Михайловском церковь во имя этого дня. Он считал, что совпадения эти недаром и не могли быть делом одного случая.

Он родился в день Вознесения, венчался в церкви Вознесения, и помолвка, и рождение первенца Маши падают на этот день, последняя, Наталья, родилась чуть раньше, но видит ее Пушкин по приезде из Пскова в этот день… прибытие в ссылку в 1820 году и прошение об освобождении (которое наконец было удовлетворено) в 1826-м… выход в свет «Цыган»… «побег» в Арзрум… Но, по-видимому, более на эти дни упало событий глубинных, внутренних, которым сам Пушкин придавал значение и которые мы проследить в точности не можем.

Смерть его случилась задолго до весенних этих дней.

Но ³/₄ часа до смерти видится подъем, круча, та самая по житиям известная «лестница»…

Он зовет Даля:

– Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем.

– Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась.

– Кто это, ты?

– Что это, я не мог тебя узнать.

– Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе [71].

– Кончена жизнь!

– Жизнь кончена.

Но это был еще не конец…

«Я смотрел внимательно, – пишет Жуковский, – ждал последнего вздоха; но я его не приметил. <…> Так тихо, так таинственно удалилась душа его».

Далее следует поразительная страница описания лица поэта.

Жуковский остается с ним один на один.

«…руки <…> как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда».

«Мне всё хотелось у него спросить: „Что видишь, друг?“»

«…никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

Эта страница письма отцу поэта есть точная прозаическая копия известного его стихотворения на смерть Пушкина; на наш взгляд, самого нежного поэтического отклика на смерть Пушкина:

Он лежал без движения, как будто по тяжкой работе

Руки свои опустив…

Но у Пушкина уже был близкий образ… В стихотворении «Труд» (1830):

Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,

Плату принявший свою…

Момент послесмертия Пушкина, так точно «зарисованный» Жуковским, тут же переходит в Бессмертие.

Начинаются таинственные, вовсе не до такой степени оправданные опасениями III отделения перемещения мертвого поэта, начинается музей…

А.И. Тургенев, сопровождавший тело Пушкина, пишет в дневнике:

«6 февраля. Я бросил горсть земли в могилу; выронил несколько слез <…> и возвратился в Тригорское. Там предложили мне ехать в Михайловское <…> Дорогой Мария Ивановна объяснила мне Пушкина в деревенской жизни его…»

Только сровнялась могила Пушкина – и первая экскурсия по «памятным местам» – залог нынешнего заповедника.

Пушкин не оставил нам прощального стихотворения. Это за него сделал Лермонтов, открыв свою собственную поэтическую Судьбу. Он не ведал о существовании пушкинского «Памятника» и возвел ему свой… Кончились школьные переложения из учителя, сколь бы вдохновенны они ни были (большинство поэм до 1837-го). Лермонтовское «Смерть поэта» всё зиждется на реминисценциях из поэта оплакиваемого (VI глава «Евгения Онегина», «Андрей Шенье»…) – поверхностного параллельного чтения VI главы и «Смерти поэта» достаточно, чтобы в этом не усомниться. «Хладнокровно – ровно», «убит!», «увял» – Лермонтов сам отсылает нас к Ленскому, воспетому «им с такою чудной силой», – но именно при столь прямых заимствованиях, сколь напоено стихотворение Лермонтова внезапной и самостоятельной поэтической силой! И «Памятник» Пушкина, который потомки постепенно назначили «завещательным» стихотворением за неимением такового, и «Смерть поэта» Лермонтова – одинаково сложены, скроены из предыдущих стихов и мотивов Александра Сергеевича, но пушкинское, будучи «про себя», этим же и сковано, так и осталось сложенным из «блоков», а лермонтовское – сплавлено великим чувством, энергией новорожденного гения. Оно воспламенено тем чувством, которое возможно выражать лишь в отношении другого, не в отношении себя.

В сознании общества рождается Лермонтов, чтобы метеором выгореть в его плотных слоях. Гоголю – не для кого больше писать: «Моя утрата всех больше. <…> Что труд мой? Что теперь жизнь моя?»

Пушкинская эпоха кончалась еще раньше его гибели. Он ее длил изо всех сил, как мог. С его смертью она кончилась, так, будто она была один человек. В огромной степени это так и было.

Благодаря Пушкину его эпоха для нас и умнее, и осмысленнее себя. Она сдвинута на его гений. События ее доходят до нас уже в его оценке и окраске, хотя оценка эта, в свое-то время, была уникальна, или опережающа, или нехарактерна, то есть была современной лишь в своей точности и качестве, но не в присущести ни современности, ни эпохе.

Пушкин вобрал в свой контекст не только Языкова, Вяземского и Баратынского (поэтов, так или иначе с ним что-то в поэзии «деливших»), но почти что и декабристов с Чаадаевым (всегда имевших к Пушкину свой счет и свою претензию). Лермонтов отделился разве – и то после Пушкина… Смирдин и Плетнев, Булгарин и Греч, Бенкендорф и Дубельт, да и сами Александр и Николай – всего лишь спутники с его орбиты. И все эти сестры, кузины, княжны… С чего бы нам знать, что был такой добрый генерал Инзов, в какой другой эпохе знаем мы генерала, с которым имел дело, скажем, даже Лев Толстой? Казалось бы, ближе и понятней нам?

В какой мере вобрал, а в какой создал?… Читая переписку, чаще всего поражаешься его снисходительности. Сам будучи мальчиком, он разговаривает и со взрослыми, как с детьми. Не обижаясь на их бессмысленные суждения, он старается не задеть их возражением (показательна его переписка с друзьями-литераторами). Его идеалы дружества всегда в работе, он собирает, соединяет круг, как бы круг этот, в свою очередь, не разъединял его с собою… Это одиночество; есть доля разочарования в друзьях по духу Музам и т. п., в не смущенном ничем пристрастии к неписателям Пущину или Нащокину.

И еще, он – щедрее. Пока современники выцеживали и взвешивали свою оценку, боясь передать (особенно в последние его годы), это он писал о Баратынском, а не Баратынский о нем, это он дал сюжеты Гоголю, это он опубликовал Тютчева (хотя, возможно, и не оценил его в должной мере)… Это даже так, что он своей смертью уступил место Лермонтову, дав и ему взойти на его краткий срок, дав недолго посветить и его сумрачному светилу (два солнца вместе не сверкают…).

И какой бы еще человек выдержал столь пристальное рассмотрение нации на протяжении полутора веков столь бурной и переменчивой отечественной истории?

А природоохранная функция поэта – сохранность усадеб и пейзажей, уцелевших или даже возрожденных из праха лишь силой его имени? Он остановил вокруг себя время, оно застыло, он один населяет его. Силой своего имени он переплел одну из наиболее сохранившихся Красных книг времени – пушкинскую эпоху.

В какой мере равнялся Пушкин на Петра? Трудно «переходить на личности», легко впасть… Но вот мы говорим: пушкинская эпоха с не меньшим основанием, чем эпоха петровская.

Пушкин ни в чем не устарел до сего дня, он читается, может, и с новым, но никак не с меньшим восторгом: он – живой. Но вот то и любопытно, что при этом влияние его на саму русскую жизнь куда значительнее, чем влияние на последовавшую русскую поэзию.

Два крестьянина сказали, в его и в наше время, по-мужицки ТОЧНО:

«Александр Сергеевич Пушкин помер; у нас его уже более нету!..» (Кольцов, 1837).

«Влияния Пушкина на поэзию русскую вообще не было. Нельзя указать ни на одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы заражен Пушкиным. Постичь Пушкина – это уже надо иметь талант» (Есенин, 1924).

Кратко и ясно.

Это сейчас мы изрыли пушкинскую эпоху своими ходами. Со смертью Пушкина никто еще не знал, что это – эпоха. После лермонтовского стихотворения, после шока посмертного номера «Современника» («кто был и кого потеряли!..») эпоха провалилась в небытие и забытье надолго. Забылось даже, какого он был роста (от 155 до 167), был ли он красив или похож на обезьяну, курил или не курил, ВСЁ ли он написал или не ВСЁ, скверный был характер или легкий, до сих пор не могут разобраться с Натальей Николаевной… забылось, и все умерли. Спросить некого. Остались (все сходятся в воспоминаниях) – улыбка ослепительная и смех «до кишок». Стихи остались. Даже места, где пролилась его кровь у Черной речки, через 20 лет участник дуэли Данзас находил с трудом («кустарника этого мы уже не нашли, он вырублен, и земля разделена»). Показания разошлись: слева или справа от дороги? И обелиск на месте дуэли, у которого мы скорбим, возможно, вовсе не там, и мы его крови не топчем…

Но какого красного цвета эти белые январские дни его смерти!

Помнил ли Пушкин, что умирает вместе с Петром… но Достоевский, сказавший свою «тронную» пушкинскую речь за полгода до смерти, готовящийся к выступлению по поводу дня смерти Пушкина и умирающий в тот же день, – точно, что знает об этом!

И вот Блок, «Записная книжка», 1918 год…

27 января. «Двенадцать»

28 января. «ДВЕНАДЦАТЬ»

29 января… «Сегодняя – гений».

«Бывают странные сближения»… (Пушкин).

«„Скифы“ соответствуют „Клеветникам России“. Случаются повторения в истории» (Блок. Дневник. 21 (8 февраля) 1918 г.).

«Чуть было не поссорился я со двором <…> Однако это мне не пройдет» (Пушкин. Дневник. 22 июля 1834 г.).

«…ты слишком неосторожно берешь иные ноты. Помни – тебе не „простят“ „никогда“» (Белый – Блоку, 17 марта 1918 г.).

«Доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит…» Блоку – 37 лет. «Двенадцать» – это дуэль, в которой он погибнет.

Красное и белое. Кровь на снегу.

1980–1984

Данный текст является ознакомительным фрагментом.