Глава 8 СОГРЕТЫЕ СТАЛИНСКИМ СОЛНЦЕМ…

Глава 8

СОГРЕТЫЕ СТАЛИНСКИМ СОЛНЦЕМ…

Недалеко от Кунцево, за речушкой Сетунь, в трех километрах от последней остановки автобуса был небольшой Дом отдыха ЦИК (впоследствии переданный НКГБ, а ныне ставший московской резиденцией «олигарха» Абрамовича), назывался он «Заречье». В основном здании на первом этаже был пищеблок и зал, где показывали кино или танцевали, на втором этаже была гостиница для отдыхающих.

На довольно обширной территории, недалеко друг от друга, среди берез и елей стояли маленькие коттеджи для отдыхающих семей.

Особняком, с прилегающим к ней садом, располагалась роскошная, двухэтажная дача наркома водного транспорта Пахомова, с шикарной бильярдной, зимним садом и музыкальным салоном.

При Доме отдыха было небольшое хозяйство, молочная ферма, огороды, птичник.

В общем, очень симпатичный подмосковный Дом отдыха.

Сюда осенью 1935 года был назначен директором мой отчим Александр Яковлевич. Поселился он с мамой в коттедже, на втором этаже которого была их спальня и мансарда, где спали и мы во время своих визитов. Из трех комнат первого этажа отчим с мамой использовали лишь одну столовую, в другой жил комендант, а третья предоставлялась отдыхающим. Это постоянное стремление — довольствоваться лишь необходимым, было характерно для моих родных. Когда в 1937 году Александр Яковлевич стал генералом и ему предложили занять дачу репрессированного к тому времени Пахомова, он категорически отказался. Дача так и стояла пустой, и лишь мы, мальчики, тайком от Александра Яковлевича, вместе с Яшей Джугашвили иной раз ходили туда поиграть в бильярд.

Главной заботой Александра Яковлевича было питание постояльцев, а главным увлечением — хозяйство.

Александр Яковлевич сманил из какого-то ресторана повара-рачинца по фамилии Метревели (горная Рача — это малоземельный район Грузии, откуда в прошлые годы крестьяне уходили на отхожий промысел, большею частью становясь отличными поварами или хлебопеками). Александр Яковлевич положил ему зарплату в два раза превышающую максимальный для шеф-повара оклад, но с одним условием: чтобы он не воровал. Потом Александр Яковлевич объяснил нам, что, как правило, повара воруют продукты. Но если нечист на руку шеф, то за ним потянутся все кухонные работники. Только честный шеф-повар может воспрепятствовать растаскиванию продуктов. Таким образом, стоимость сохранившегося добра значительно превысит сумму второго оклада шеф-повара.

Личная заинтересованность работника в честности своего труда — при любых социальных формациях! — основной двигатель экономики. Но этого все никак не хочет признать наш административно-хозяйственный аппарат. Если работник честен, значит, он дорожит своим рабочим местом. А наши чиновники, дружно грабя государственную казну, пробавляясь взятками и поборами, призывали, да и по сей день призывают обнищавшее население к честности и трудолюбию…

Александр Яковлевич очень любил, чтобы с субботы на воскресенье мы приезжали в Заречье, и ругал того из нас, кто нарушал заведенный порядок. Особенно радовалась нашим субботним наездам мама. После блестящего, интеллигентного тифлисского общества, где была «королевой» салона, мама жила в Заречье как канарейка в клетке. Ее единственной собеседницей была полуграмотная женщина Нюра, помогавшая ей возиться с индюшками и в делах по дому.

По субботам, ожидая нас часам к пяти, мама отбивала филейные бифштексы и резала картофель, а потом садилась на верхней ступеньке лестницы, откуда метров на 400 просматривалась дорога. Увидев кого-либо из сыновей, мама торопилась на кухню, чтобы встретить своего отпрыска кровавым бифштексом со свежепожаренной картошкой. Это было всеми любимое блюдо, которое дополнялось множеством разносолов — маринованными грибочками, огурцами, помидорами, сладко-острым соусом ткемали и, конечно же, отличным вином.

Мама садилась за стол, ничего не ела, внимательно слушала рассказы о наших делах и сообщала новости служебных и хозяйственных успехов Александра Яковлевича или сведения о Германии, услышанные ею по радиоприемнику СИ-235. Такие встречи, конечно, были для мамы и для нас большой радостью.

К субботнему ужину обычно собиралась вся семья, и начиналось грузинское застолье, хотя пили мы немного, но пожелания здоровья в тостах было обязательным ритуалом.

В воскресенье вечером мы уезжали, Александр Яковлевич не разрешал маме давать нам продукты с собой в Москву. Такой щепетильной честности был человек.

Боже мой! Порядочность, обязательность… стали рудиментарными понятиями. Кто сможет остановить сейчас это всеобщее разворовывание? «Где начало того конца, которым оканчивается начало?..» Нет ответа!

Выше я в очередной раз упомянул об увлеченности Александра Яковлевича хозяйством. Конечно же, фермерство было его призванием. За короткий срок он построил парники и уже весной обеспечивал ранними овощами и клубникой не только отдыхающих, но изрядные излишки продавал по договору в гастроном № 1. Он улучшил стадо коров, прикупив породистых «цименталок». Чтобы быть постоянно в курсе дел скотного двора, Александр Яковлевич установил на ферме местный телефон и, проснувшись, еще лежа в постели, осведомлялся о том, как прошли роды у его любимицы Красавки, кого она принесла, и, одевшись, тут же бежал полюбоваться на новорожденного теленка.

Если Александр Яковлевич обнаруживал в стойле грязь или замечал, что кто-то отлынивает от дел, он устраивал страшный разнос, но зато радивых работников поощрял всячески. На этой госдаче проявлялись его, никем здесь не сдерживаемые, инициатива, предприимчивость и талант хозяина.

Служащим Дома отдыха и совхоза при Александре Яковлевиче жилось сытно и весело. Каждый вечер со стороны клуба, где показывали кинокартины, раздавались звуки гармони, работницы отплясывали русскую и «кондратия», пели частушки.

Вряд ли Александр Яковлевич предполагал, что заботясь о матери Сталина в Тифлисе, ему вскорости придется поехать в Москву с тем, чтобы прибегнуть к помощи ее сына и только таким образом спастись от гибели в застенках. Но его благодарность Сталину за поддержку, за спасение от бериевского произвола была безмерной. Сталин обладал способностью привораживать людей, и мой отчим оказался в числе лиц, бесконечно ему преданных.

Как благочестивые евреи не имеют права называть имени своего Бога вслух, так на имя вождя в нашем доме было наложено табу.

Однажды Яша, который со своей супругой Юлией Исааковной, красивой, смугловатой брюнеткой, нередко приезжавший по субботам в Заречье и почти никогда не говоривший о своем отце, неожиданно рассказал сочиненный Карлом Радеком анекдот: «Продавец брошюр выкрикивает: „Шесть указаний“ товарища Сталина! Цена три копейки. Каждому указанию — грош цена!»

Александр Яковлевич, любивший Яшу, очень расстроился и сделал ему замечание по-грузински: «Не надо такое говорить!»

Мама тайком рассказывала нам, что Саша за последнее время нередко присутствует на застольях у Сталина.

Однажды наш знакомый, кахетинец Вахтанг Кереселидзе, привез из Грузии четыре огромных арбуза, кахетинское вино, нечерствсющий грузинский хлеб «махобела», который печется специально в дорогу (сейчас, видимо, рецепт его приготовления позабыт). Притащив все это добро с вокзала, мы устроили дома — то есть в общежитии ЦИКа на Красной площади — пиршество.

Когда более половины гигантского арбуза было съедено, неожиданно появился Александр Яковлевич. Естественно, он был встречен с энтузиазмом. Было так много вкуснятины, и он, прирожденный дегустатор, мог оценить ее лучше всех нас. Однако эта жанровая сцена с арбузами, вином, грузинским хлебом и радостными, жующими лицами его страшно рассердила. Он не знал, что приехал Вахтанг, и привез с собой очень много еды. Монолог отчима начался сразу же с «крешендо»: «Вы, сволочи, мать вашу… Кто вам разрешил все это жрать? Если вы голодны, приезжайте в Заречье, ешьте, пейте… Зачем вы разрезали этот арбуз?» и т. д.

Конечно же, он сразу понял всю комичность своих претензий, доел с нами арбуз, а остальную грузинскую снедь велел отнести в свой служебный «Кадиллак» и увез в Кремль…

Сталин до революции жил на Вологодчине, в Петербурге, в Нарымской и Туруханской ссылках, и там он привык есть русскую пищу — кислые щи, уху, пельмени, отварное мясо. Никто из близких Сталину людей в эти годы не припоминает, чтобы он хоть раз проявил ностальгию по родной грузинской пище. Русский рацион был у Сталина одной из обретенных черт русского политического деятеля. После прихода к власти Сталин питался скудно — в 20-е годы в кремлевской, а потом в псковской столовой. После смерти Аллилуевой Сталин перешел частично на домашнюю пищу — ему готовила кухарка — полуграмотная русская женщина.

По свидетельству Барбюса, побывавшего у Сталина в гостях и разделившего с ним несколько трапез: «Такой квартирой и таким меню в капиталистической стране не удовлетворился бы и средний служащий».

И вот однажды, как рассказала нам мама, во время позднего, как обычно, обеда Саша спросил у Сосо, не хочется ли ему иной раз отведать грузинских яств. Не наскучила ему пресная еда? На что Сталин предложил ему заняться этим вопросом лично: «Корми меня», — сказал он. С этого времени у Александра Яковлевича появилась новая — и главная! — забота, он стал организовывать питание вождя.

Первым делом Александр Яковлевич и мама поехали в Тбилиси, и оттуда в двух вагонах было привезено много всякой всячины: несколько бочек различного вина, «тонэ» для выпечки грузинского хлеба, молодые курдючные барашки, индейки и прочее. Вместе с ними приехали два человека — бывший служащий винного склада Грикул и молодой парень Павле.

За коттеджем в Заречье был выкопан котлован, в котором был оборудован винный склад — там воцарился Грикул. Недалеко был сооружен вольер для индеек, шефство над ними взяла моя мама.

Александр Яковлевич предпочитал заводским винам домашние, крестьянские. Он считал, что процесс придания вину товарного вида портит вкусовые качества напитка. Заливается желатин, чтобы уловить взвеси, для блеска вино обрабатывается купоросом — и теряет естественный аромат и вкус. Поэтому Сталину из Заречья поставлялось крестьянское вино, преимущественно белое «Атени», обладающее непередаваемым ароматом, черные «Киндзмараули» — «недоброд», то есть не полностью перебродившее и поэтому несколько сладкое, и полусладкое «Хванчкара». Впрочем, у Грикула выбор вин был на любой вкус. Перед отправкой каждая бутылка закупоривалась и просматривалась на свет, чтобы не дай бог…

Павле же время от времени свежевал молодого барашка или резалась индюшка, которую за несколько дней до того начинали принудительно кормить катышами из кукурузной муки, замешанными на воде. Все эти продукты Павле на пикапе вез из Заречья в Кремль.

Несколько позже, в году, наверное, 1937, Сталину была предписана диета, главной составляющей которой была индюшачья печень. Индюшачье стадо стало катастрофически уменьшаться. Отчим колесил на своем «Кадиллаке» по Московской области в поисках этих птиц (фото 55). Сохранилась фотография, где мама стоит на ступенях дома в Заречье и рядом тот самый «Кадиллак». Машина отчима пропахла гадким запахом индюшачьего помета. В это время я уже учился в институте физкультуры и знал из курса физиологии, что излишки сахара депонируются у человека в печени, и порекомендовал маме замешивать в кукурузные катыши стакан сахара. Размеры индюшачьей печени возросли в три раза. Домашняя дегустация показала, что печень стала очень вкусной. Я в шутку предложил Александру Яковлевичу представить меня за эту подсказку к Сталинской премии. Александр Яковлевич меня похвалил, но такого рода шутки не принимал на дух.

В Тбилиси мама ликвидировала почти все оставшееся от семьи имущество, продала квартиру и за все, про все выручила две тысячи рублей. Нам с братом досталось по пятьсот рублей, на которые я впоследствии сшил военный костюм с брюками навыпуск, вошедшие тогда в моду. Таким образом, все огромное состояние моего деда, как в известной детской сказке, превратилось в «пшик».

Тем временем заботы и старания Александра Яковлевича пришлись Сталину по душе. Об этом свидетельствовали появившиеся в доме толедские клинки, бронзовые фруктовые вазы, огромный, размером с полметра в сложенном виде, перочинный нож и другие предметы, попадавшие к Сталину в качестве подарков из Испании, где наши «добровольцы» участвовали в войне с Франко.

В октябре лучшим студентам нашего института физкультуры предложили перейти на вновь организованный военный факультет. Быть военным в ту пору считалось очень престижным. Факультет этот приравнивался к военной академии, вместо 117 рублей моей повышенной стипендии там платили 450 рублей, а также выдавалось офицерское обмундирование.

Было принято сто человек, из которых предстояло подготовить общевойсковых физруков, в их числе оказался и я. Жили мы на третьем этаже во флигеле института, в общежитии-казарме. С нами учился Логофет — отец будущего футболиста (фото 56).

Начинался 1937 год, и, конечно, тогда никто на нас не мог подозревать, какая великая трагедия будет связана с этим годом. Арест директора института комбрига Фрумкина и других преподавателей нас мало беспокоил… Но тут меня вызвал комиссар и спросил, почему я скрыл, что мой отец был владельцем трехэтажного дома. На что я возразил, что в анкете мною указано количество комнат в этом доме, а именно — цифра 50 (как-то в детстве отец мне поручил приклеить к каждой комнате номера, которые он сам наготовил, причем в это число входили бывшие конюшни и сараи, где ютились беженцы-армяне), что более точно определяет размеры дома. Несмотря на это, меня перевели на общий факультет, однако через пару недель восстановили, и я опять оказался в числе слушателей военного факультета.

Месяца через три к нашей сотне прибавилось еще пятьдесят человек — авиационное отделение (для подготовки физруков в авиационные части). В числе их оказался и Бичико, которому не давались точные науки в строительной академии. По характеру Бичико был гуманитарий, обожал героическую романтику, зачитывался Сенкевичем, Вальтером Скоттом, Шервудом, Джеком Лондоном.

Примерно в это время произошли существенные изменения в Заречье. Николай Власик, который нередко посещал отчима, сообщил Александру Яковлевичу, что по приказу Сталина образуется Главное управление охраны, подчиненное лично Сталину. Начальником назначен он — Власик, а заместителем по хозяйственной части — Александр Яковлевич. Отчиму была предоставлена трехкомнатная квартира в знаменитом «сером доме на набережной». Приехав в очередную субботу в Заречье, мы были поражены, увидев Александра Яковлевича в генеральском мундире с ромбом в петлице (он получил небывалое звание «старший майор госбезопасности») (фото 57).

Младший брат моего отчима Василий Яковлевич — или как звали его у нас в семье, на грузинский манер — Baco, работавший учителем в школе, тот самый брат, который поручился за моего отчима и сел за него в тюрьму, нежданно-негаданно стал Председателем Президиума Верховного Совета Грузии. Причем в его биографии учеба в Киеве вдруг стала интерпретироваться совершенно нелепым образом: «в связи с революционной деятельностью он был отправлен царским правительством в ссылку в Киев, где закончил университет». Baco стал, конечно же, членом партии и получил в Тбилиси роскошную квартиру на улице академика Марра с двумя уборными, что по тем временам воспринималось как совершенное излишество.

Сталин не заботился о строительстве жилых домов, а предпочитал возводить дворцы. Когда же нужным людям было необходимо «улучшить жилищные условия», им предоставлялись квартиры арестованных.

В Тбилиси дом по проспекту Руставели, 50 был построен на паях сотрудниками управления шоссейных дорог. Многие из пайщиков были репрессированы, две комнаты в одной квартире общей площадью сорок четыре метра были предоставлены родной дочери моего отчима — Тамаре Эгнаташвили с мужем и малолетним сыном (фото 58). В третьей маленькой оставалась жена репрессированного строителя дорог с сыном.

Семью Эгнаташвили начало озарять сталинское солнце.

И вдруг в Москве был арестован Бичико, что сразу изменило мое положение на факультете. Я стал ходить как неприкасаемый, никто меня не замечал. Было общепринято, что «органы не ошибаются», что за одним арестованным неминуемо потянутся все остальные члены семьи. Фамилия Эгнаташвили в журнале была залита тушью, а на шкафчике — вырезана ножом. Но вдруг случилось чудо — через неделю Бичико с отрезанными на гимнастерке пуговицами приехал на шикарной машине в институт, забрал из казармы свои вещи и вскорости стал старшим в охране Н. М. Шверника.

В одном из журналов «Огонек» за 1990 г. в статье «Жена президента» рассказывается о судьбе супруги М. Калинина, помещена фотография похорон Калинина. За гробом шествуют члены Политбюро во главе со Сталиным, на левом фланге во втором ряду возвышается красивая голова Бичико в военной фуражке.

Чудо освобождения из «безошибочных» органов объяснялось просто: Александр Яковлевич пошел к Сталину и уверил его, что никаких политических идей у его сына не было и быть не может и что он ручается за него полностью. Сталин тут же соединился с Ежовым и велел выяснить недоразумение. Бичико был вызван из тюрьмы одним из замов Ежова, который осведомился у него, знает ли он братьев Кутузовых, Рыкову и других молодых людей. Именно с ними Бичико общался в Форосе, поэтому в записных книжках этих несчастных была обнаружена фамилия Эгнаташвили и наш номер телефона, что и послужило причиной задержания Бичико. Когда выяснилось, что все эти телефоны и знакомства имеют «курортное» происхождение, Бичико был немедленно освобожден, ему предоставили машину, на которой он и приехал в институт физкультуры.

Возможно, это был уникальный случай, когда органы признали свою ошибку. Сейчас стали достоянием гласности миллионы случаев, когда и меньшая причина превращала людей в лагерную пыль, а зачастую даже этих надуманных поводов не было…

Однажды в разговоре Сталин сказал отчиму: «Ты, как член партии…» И тут выяснилось, что мой отчим, уже будучи генералом госбезопасности, оставался беспартийным. Сталин был удивлен, и на следующий же день Александр Яковлевич получил партбилет. Через некоторое время Сталин решил, что Сашу необходимо наградить, и он получил из рук Калинина орден «Трудового Красного Знамени» — осталась фотография этого знаменательного события (фото 59). Хотя втайне отчим считал, что человеку в военной форме больше подходит боевой орден.

Вскоре Александр Яковлевич и Власик получили очередное звание комиссаров третьего ранга и по дополнительному ромбу в петлицы. Позже, когда звания в НКГБ и армии сделались идентичными, они стали сначала генерал-майорами, а потом генерал-лейтенантами…

В 1933 году рейхсканцлером стал Гитлер, сестра моя Лиза все еще находилась в Германии, и мама, естественно, обменивалась с ней письмами. Отчим, опасаясь и за себя и за нее, запретил ей переписку. Однако моя наивная мама, пытаясь спрятаться от всевидящего ока чекистов, стала получать письма до востребования.

В 1936 году международные отношения еще более обострились — франкистский путч в Испании перерастал в большую войну. Наши «добровольцы» напрямую воевали с немцами. Правда, к этому времени Лиза уже переехала в США, но родственники мамы — сестра, брат и мать — остались в Германии.

Наконец, по пакту Молотова-Риббентропа в 1939 году Советское правительство вернуло немецких коммунистов-эмигрантов в Германию, на расправу Гитлеру. Все члены немецкого Коминтерна во главе с Вилли Будихом к тому времени сидели в бериевских лагерях. А после заключения пакта несчастные немецкие коммунисты прямиком из советских лагерей были отправлены в концлагеря фашистские, в которых все погибли. (Дочь Вилли Будиха Марина была разлучена с родителями и чудом выжила в лагере. Много лет спустя Марина вышла замуж за композитора Бориса Емельянова, соавтора моего сына по песням. Дочь Будиха была уверена, что ее отец погиб в СССР. И она горько плакала, узнав еще более страшную правду о судьбе своего отца.)

Происходившие исторические события напрямую влияли на жизнь нашей семьи, волею судеб так близко соприкасавшуюся со Сталиным.

Вопрос о связи с заграницей, внесенный во все многообразные анкеты, нередко инкриминировался как шпионская деятельность. Происхождение моей мамы чрезвычайно беспокоило Александра Яковлевича. Волна репрессий нарастала и, видимо, для того, чтобы ее спасти, в 1938 году Александр Яковлевич, который был в курсе всего происходившего в Кремле, предложил маме уехать в Германию. Для нее это предложение было страшным ударом. Во-первых, после недавнего ее визита в Германию и крайне негостеприимного, холодного приема родных она знала — там ее вовсе не ждут, ехать ей было не к кому. Во-вторых, оба ее сына, и она это очень хорошо понимала, попали бы тогда под еще большее подозрение, стали бы неблагонадежными гражданами и, наконец, она была очень привязана к своему мужу и не хотела надолго, а скорее навсегда, его покидать. И если бы вдруг мама уехала в Германию, рушилась вся ее привычная и устоявшаяся жизнь. В отчаянии мама решила написать письмо Сталину — тогда это было очень в духе времени. В письме она совершенно откровенно рассказывала о всех семейных обстоятельствах, а также присовокупила, что Саша решился и предложил ей уехать в Германию только из-за любви к дорогому Иосифу Виссарионовичу. Мама писала, что она знает, как много сделал Сталин для ее любимого Саши. Она еще и потому не хочет ехать в Германию, что Сталин вряд ли одобрит ее отъезд, который разрушит всю жизнь Саши и нашей семьи, и поэтому она остается в СССР. Письмо это было написано с помощью ее тбилисской подруги — мама очень плохо владела русской письменностью.

Трудно предположить, что это письмо попало в руки Сталину.

Для Александра Яковлевича такой шаг, как отправка жены в Германию, был чрезвычайно трудным, невыносимым… Единственным альтернативным решением он считал непосредственное знакомство Сталина с его семьей. Визит Сталина в его дом казался Александру Яковлевичу решением проблемы, своеобразной легализацией его жены-немки. Мой отчим пригласил в гости Сталина, и Сталин согласился посетить наш дом в Заречье. Александр Яковлевич очень волновался. Он предложил маме обдумать все детали приема Сталина.

Однако прошло, пожалуй, не меньше года, прежде чем этот визит состоялся.

Однажды Александр Яковлевич позвонил домой по вертушке, которая стояла в спальне (чего он никогда раньше не делал), и сказал: «Лилли, мы едем». Мама сразу поняла, кто это «мы». Когда она услышала звук открывающейся двери, то с перепугу спряталась в столовой за портьеру. Сталин обнаружил ее и сказал: «Хозяйке не следует прятаться». Мама вышла из-за портьеры и вконец растерялась — за спиной Сталина стоял Берия. К удивлению мамы, он сделал вид, что впервые ее видит, и представился: «Лаврентий Павлович!»

Сталин сказал: «Что за пустынный дом. Зовите всех сюда!» Было воскресенье. Бичико, работавший в охране Шверника, приехал навестить отца. С ним приехал и муж его сестры Тамары — Гиви Ратишвили. Мама очень скупо рассказывала об этом событии. Она запомнила, что Сталин говорил, что грузины столь же воинственны, как и немцы. Даже грузинское приветствие «гамарджоба» означает «с победой». Затем Сталин коротко расспросил маму о ее детях. Началось застолье, и Сталин обратился к Саше с вопросом:

— Что же твоя хозяйка невесела?

Саша объяснил, что ее дочь находится в Америке, и жена опасается ухудшения отношений СССР с Америкой.

— Не беспокойтесь, Лилли Германовна, — сказал Сталин, — это хорошо, что она уехала из Германии.

Затем была долгая пауза. Все молчали и ждали, что же скажет вождь.

— Я думаю, нашим противником будет именно Германия…

Это было сказано в мае 1940 года, за год до «вероломного» нападения. Значит, Сталин предвидел, что будет война с Германией.

Так запомнили этот разговор моя мама и Бичико, который оставил об этом сталинском посещении воспоминания, недавно — к сожалению уже посмертно — опубликованные.

После этого поистине государственного визита у моей мамы осталось тревожное чувство. Она была уверена, что Берия намеренно ее не узнал — ведь они были многолетними соседями по тифлисскому дому Алихановых. К сожалению, это роковое предчувствие не обмануло мою маму…

Шел 1940 год. Уже был подписан пакт Риббентропа-Молотова, закончилась война с Финляндией. После окончания военного факультета Института физкультуры я получил звание старшего лейтенанта и был направлен в Орджоникидзе начальником строевой подготовки военного училища связи (фото 60). Мой брат Миша был призван на срочную военную службу (фото 61), сестра Лизочка перебралась из Германии в Соединенные Штаты. Сам Сталин одобрил переселение моей сестры, сказав, что войны с Германией не миновать.

Однако посещение нашей семьи кремлевскими гостями вполне могло иметь и иной смысл. К этому времени к руководству НКГБ пришел Берия, который очень ревностно относился к лицам, окружавшим вождя. Александр Яковлевич был для Берии «персона нон грата». Мало того, что в Тифлисе мой отчим был нэпманом, которого Берия разорил, посадил в тюрьму и хотел уничтожить. Главная вина Александра Яковлевича была в том, что он сумел ускользнуть из его кровавых рук, и не только спастись, а перебраться в Москву. Отчим попал в Кремль благодаря непосредственному сталинскому назначению, стал одним из руководителей Главного управления охраны и подчинялся вождю. Тем не менее, будучи генералом НКГБ, отчим находился в прямом подчинении Берии, не будучи «его человеком» — что было совершенно не в правилах структурной организации советского управленческого аппарата.

Это неприязнь Берии к семье Эгнаташвили при жизни Сталина отразилась на всей семье моего отчима, а главное — на судьбе моей матери. Сразу же после смерти вождя последовали санкции в отношении всех людей, носивших фамилию Эгнаташвили. Но и в те предвоенные годы Александр Яковлевич очень болезненно чувствовал неприязнь Берии и всю опасность, исходящую от этого беспощадного и коварного человека.

Мне сейчас хочется думать, что Сталин посетил нашу дачу, чтобы смягчить возникающие трения между отчимом и Берия. Сталин хотел показать Берии свое хорошее отношение к семье Саши.

Но вполне может быть, что по логике тех смутных времен визит в нашу семью был акцией, направленной Сталиным на то, чтобы разжечь взаимную ненависть среди окружающих его людей. Во всяком случае, если вторая версия справедлива, то цель была достигнута, и это посещение стало причиной еще большей неприязни Берии к моему отчиму, что подтвердили дальнейшие, катастрофические для нашей семьи события.

На службе мой отчим действовал по приказам Берии. Об этом свидетельствуют более поздние документы, приведенные Вильямом Похлебкиным в журнале «Огонек» № 42 за 1997 год.

«Организации и проведению Ялтинской конференции Сталин придавал огромное значение — и политический эффект этой конференции во многом зависел от кулинарного успеха.

Ялта, да и весь Крым был дотла разорен хозяйничавшими там больше двух лет гитлеровцами.

8 января 1945 года тогдашний Нарком внутренних дел Берия подписал совершенно секретный документ № 0028 „О специальных мероприятиях в Крыму“. Уже через 18 суток, 27 января, Берия доложил Сталину о полной готовности к приему и размещению американской, английской и советской делегаций. Была обеспечена охрана и готово бомбоубежище в 250 квадратных метров с железобетонным 5-метровым накатом, создана система ПВО и совершенная система прослушивания».

Кулинарно-гастрономическое обеспечение Ялтинской конференции, согласно этого приказа, было возложено на моего отчима. «Хозяйственное обслуживание объектов возложить на товарища Егнатошвили, в распоряжение которого выделить потребное количество продовольственных товаров и обслуживающего персонала».

Результаты работы Александра Яковлевича — в то время начальника 6-го управления НКГБ и помощника замнаркома Круглова — спустя 18 дней были изложены Берия в следующей докладной записке на имя Сталина:

«На месте созданы запасы живности, дичи, гастрономических, бакалейных, фруктовых, кондитерских изделий и напитков; организована местная ловля свежей рыбы. Оборудована специальная хлебопекарня с квалифицированными работниками, созданы три автономные кухни, оснащенные холодильными установками, расположенными в трех местах расположения делегаций — в Ливадийском, Юсуповском и Воронцовском дворцах. Для пекарен, кухонь и каминов привезены 3250 кубометров дров. Обеспечена сервировка — 3000 ножей, 3000 вилок и 3000 ложек из них по 400 — серебряные, остальные мельхиоровые и стальные. Подготовлены сотни кастрюль, сковородок, сотейников, 10 000 тарелок и масленок, 4000 блюдец, 6000 хрустальных стопок, бокалов и рюмок…»

При проведении Ялтинской конференции после каждого дня переговоров глав Держав-победительниц в банкетном зале Ливадийского Большого дворца искрился хрусталь и столовое серебро, всевозможные яства заполняли роскошно сервированные столы. Символичность этих торжественных приемов больше всех оценил Черчилль, который понял, что Советский Союз вышел из войны еще более могучим, чем был до нее.

Успех Ялтинской конференции был в немалой степени предопределен этой восхитительной — во всё еще воюющей стране! — сервировкой и кулинарным роскошеством, которое организовал и провел мой отчим Александр Яковлевич.

Остается добавить, что его жена Лилли Германовна — моя мама — к тому времени уже была репрессирована и умерла в лагере…

В Грузии почему-то считали Александра Яковлевича комендантом Кремля (не знаю, существовала ли такая должность вообще). Во всяком случае, по горийской версии, он был сводным — по отцу — братом вождя народов. Поэтому, по нашим кавказским обычаям, к отчиму приезжало немало людей с просьбой замолвить словечко перед Сталиным за того или иного репрессированного, имя которым было — легион.

Отчим неизменно очень приветливо встречал таких несчастных просителей, однако, кроме одного случая, когда он спас своего сына Бичико, к Сталину отчим не обращался.

Брат отчима — Василий Яковлевич, как звали его в семье — Baco — хотя и стал номинально первым лицом в Грузии, вовсе не обладал ярким талантом и бьющей через край энергией старшего брата.

Александр же Яковлевич, работая по 16 часов в сутки, между делом частенько изменял своей супруге. Так в результате адюльтеров моего отчима явилась дочь Этери, рожденная бухгалтершей Заречья.

Но и в Грузии брат отчима Василий Яковлевич, живя со своей интеллигентной и обаятельной супругой душа в душу, вдруг поразил всех — он поддался чарам своей секретарши и женился вторично. Сына от второго брака, в благодарность Сталину, он назвал его партийной кличкой — Коба.

За короткое время успел жениться и развестись Бичико, у которого родилась дочь, названная в честь дочери Сталина — Натэлой, что является грузинской калькой имени любимой дочери вождя — Светланы.

Если первая жена Бичико была случайной знакомой, то второй его брак носил коммунистически-династический характер — новая жена Бичико была дочерью комиссара чапаевской дивизии.

Сталинская аура стала распространяться и на второе поколение. Сын Baco — Шота, очень симпатичный и внимательный человек, стал министром здравоохранения Грузии.

Однажды, вернувшись из Грузии, куда Александр Яковлевич традиционно и весьма часто ездил для пополнения запасов вина для зареченского погреба (эта операция не доверялась никому), мой отчим привез с собой в Москву старенького, невзрачного, небольшого росточка человека. Одет он был бедно и неряшливо — во что попало, как в то время одевалось большинство населения. Звали его Дата Гаситашвили. Давным-давно Дата был учеником-подручным у холодного сапожника Бесо Джугашвили. Он был несколько старше Сталина и в таком возрасте, когда разница в два-три года весьма заметна, помнил великого вождя мальчуганом Сосо, которому тогда в чем-то, может быть, и покровительствовал. Об удивительной наивности того человека можно судить по такой истории. У Даты был перочинный ножичек, лезвие которого не фиксировалось из-за сломанной пружины, с другой стороны ножа был пробочник. Время от времени, когда делать было нечего, он находил плоский камешек, плевал на него и принимался точить лезвие. Я как-то сказал ему: «Выбрось это старье, я тебе подарю новый». Он покачал головой и ответил: «Мне не надо нового. Этот ножичек мне дорог как память», — и продолжал: «Однажды, когда я был молод и ехал из Гори в город (под этим названием в Грузии подразумевается Тбилиси), люди в вагоне собирались „проводить время“. У них было вино и еда, но не было пробочника. Мой ножик вывел их из затруднения. Они попросили меня разделить с ними трапезу. Мы очень хорошо провели время. С тех пор я этот ножик ношу как память».

В Грузии приглашение присоединиться к компании, особенно в дороге — обычное дело. Каким же незаметным был Дата у себя на родине, что такой случай врезался ему в память и был дорогим воспоминанием на всю жизнь.

Александр Яковлевич приодел Дату и повез его к Сталину. Дата, наверное, был единственным человеком в мире, который не представлял масштаба «великого вождя». Мой отчим, который никогда не рассказывал о застольях у Сталина, на этот раз был так поражен состоявшейся встречей, что приоткрыл «железный занавес». Дата при встрече вел себя совершенно раскованно. Назвал Сталина «шен мама дзагло», что переводится как «ах, ты, сукин сын» (в понятийном переводе значит примерно: «ах, ты, пострел»). Давно великий вождь не слышал такого обращения! Возможно, оно вернуло Сталина на мгновенье в детство.

Сталин ухмыльнулся, погладил усы:

— Шен кристедзагло! («Ты Христов пес» — по-грузински это звучит как несерьезная ругань.) Почему ты ругаешь меня?

А Дата, будто бы не стерпев, отвечал:

— Ты для меня мальчишка, которого я на руках носил. Вот сниму с тебя штаны и надеру задницу, чтобы она стала красной, как твой флаг!

Эта шуточная перебранка всех развеселила.

Дата сказал Сталину:

— При встрече я бы тебя не узнал. Спасибо Саше, а то бы я так и умер, не повидавшись с тобой.

Потом было грузинское застолье, где это трио пело старинные грузинские песни аробщика «урмули» и пахаря «оровела». У всех троих был хороший слух, как у большинства грузин, приученных с детства петь в три голоса.

Видимо, Сталину доставила удовольствие эта встреча, при рассказе о ней отчим то и дело улыбался в усы. В заключение вождь пригласил Дату посетить ноябрьский праздничный парад. Отчим купил ему теплое пальто, и в сопровождении моего брата Миши Дата отправился на трибуны Красной площади. Часа через полтора после начала демонстрации Дата сел, достал свой ножик, плюнул на каменную трибуну и принялся об нее точить лезвие.

— Что ты делаешь, Дата? — растерявшись, спросил мой брат.

На что Дата ответил:

— Долго они еще будут ходить по кругу? У меня закружилась голова. Некоторые плакаты проносят в третий раз…

Самым большим многолюдьем для Даты являлся горийский базар, и он, видимо, не представлял себе, что по одному и тому же месту может проходить так много разных людей.

Вскоре Дата уехал обратно в Гори. Перед отъездом Миша подарил ему свой ножик и сказал, что старый он может выбросить. Дата покачал головой и стал ему рассказывать историю, которая однажды произошла с ним в поезде по пути из Гори в Тбилиси…

Летом в Заречье приезжала из Тбилиси дочь Александра Яковлевича Тамара с мужем Гиви Ратишвили. Оба они были прекрасными людьми. Тамара, как и ее брат, была писаная красавица с правильными чертами, добрыми карими глазами и роскошными вьющимися темно-каштановыми волосами. Гиви был потомком дворян и князей (со стороны матери, урожденной Радиевой) — постоянно ироничный, обожавший шутки и розыгрыши, что часто раздражало Тамару, особенно когда это касалось ее родственников.

Тамара считала, что приобщение к фамилии Эгнаташвили должно было льстить самолюбию Гиви. Он же добродушно вышучивал ее фанаберию, и говорил, что это она, простолюдинка стала дворянкой благодаря браку с ним; подобные пикирования порой приводили к ссорам.

Конечно, у Гиви Ратишвили было значительно больше оснований гордиться своей родословной. Среди его родственников было немало просветителей и выдающихся людей. Один из его дальних родственников — князь Ратиев, был женат на светлейшей княгине, фрейлине императрицы Александры Федоровны, правнучке предпоследнего царя Грузии Ираклия II, Эке Грузинской. Князь Ратиев был комендантом Зимнего дворца в дни Октябрьской революции. За то, что князь не допустил разграбления Эрмитажа восставшими рабочими, он получил от большевиков благодарность, опубликованную за подписью Зиновьева в газете «Правда»!

Как это удалось князю Ратиеву, рассказал мне недавно ныне здравствующий 92-летний профессор, хирург, его двоюродный брат Габриель Иосифович Ратишвили, который во время Октябрьской революции учился в военно-медицинской академии в Петрограде: «25 октября была в городе стрельба. Я волновался, но не пошел в Зимний дворец. 26-го я пришел туда повидаться с Иваном Дмитриевичем. Он мне сказал: „Габо, ты знаешь, вчера я чуть не погиб. Сижу я у себя в комнате и вдруг слышу шум на иорданской лестнице. Выхожу, и что я вижу? По лестнице поднимается чернь. А у меня никакого оружия. Только шпоры… Что делать? Я топнул ногой и закричал: „Мерзавцы! Вон отсюда!“ Представляешь, они ушли. А ведь могли… Ведь у меня не было никакого оружия — только шпоры. Вчера я чудом спасся“».

Такой вот удивительный факт.

Иван Дмитриевич Ратиев умер несколько лет назад глубоким стариком в Тбилиси. За его подвиг коммунисты дали ему возможность умереть собственной смертью. Незадолго перед кончиной у него побывал репортер молодежной газеты. В статье об Иване Дмитриевиче было написано, что в квартире гостеприимного хозяина никогда не закрываются двери. Это было чистейшей правдой, ибо князь Ратиев жил в проходной комнате.

Приезд Тамары и Гиви был для всех праздником, особенно для Александра Яковлевича, который души не чаял в их сыне, маленьком Гураме. Празднуя это событие, прежде чем выпить за здоровье своего внука, он неизменно требовал, чтобы Тамара принесла его, и опускал его маленькую пипульку в свой бокал.

Став работником НКГБ, Александр Яковлевич выписал из Фороса бывшего работника своего винного склада Колю Ардгомелашвили, который к тому научился управлять автомобилем. Коля стал личным шофером моего отчима — сидел за рулем персонального «Кадиллака». Сестрой-хозяйкой Александр Яковлевич назначил мою няню Настю, которая в свое время еще в Тифлисе присматривала за моим дядей Костей — профессором музыки. Грикул и Коля получили какие-то кагебистские звания, после чего Грикул неизменно носил на животе кобуру с пистолетом. Александр Яковлевич привечал людей, верных ему. Не захотел он расстаться и со своим хозяйством, находя время для посещения фермы и парников. Он даже не назначил себе заместителя, а всегда сам наблюдал и заботился об обширном хозяйстве.

Пригретый сталинским солнцем оазис я покинул в 1941 году, в январе.

Когда я вернулся после окончания войны в Москву, над семьей Эгнаташвили начинали сгущаться сумерки, а когда «солнце» погасло, чуть не случилась ночь. Но об этом после…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.