Глава четырнадцатая «Нежность»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четырнадцатая

«Нежность»

1

Одна глава из жизни Кристалинской могла быть опущена — у нас ведь издавна был незыблем стереотип: личная жизнь — не удел многих, а касается только очень узкого круга близких, выносить ее на всеобщее обозрение нельзя; это вот на Западе звезд и всяких знаменитостей выслеживают, прячутся под окнами, стараясь заглянуть в альков. Мы долгое время даже не знали, что, оказывается, есть такое слово — «папарацци». Фотографы, стреляющие в упор своими наглыми камерами, да и журналисты с блокнотами — те же папарацци. Но это же Запад, там все возможно. И о личной жизни звезд у нас принято было писать только в одном случае — если солнце их безмерного счастья не затмевали ни тучка, ни пятнышко.

Но эта скромность, которой противопоказаны дешевое любопытство и пойманная, как синяя птица, сенсация, по-своему уязвима. Интерес к заметной личности, к театральной или кинозвезде, а уж эстрадной — тем более, может загнать предмет обожания в такой террариум сплетен-скорпионов, что укусов ему не избежать.

Маленькая юмореска Григория Горина (это только по жанру юмореска, а по существу — весьма печальная шутка) в журнале «Юность» — «А правда ли?» — названа очень точно, с этих слов обычно начинаются сплетни вразлет:

«Нет, скажите, это правда, что Майя Кристалинская отравилась? Не знаете? Ну как же! Здесь мне на днях позвонили. Говорят так, так-то и так-то. Отравилась! Я разволновался, звоню одному, звоню другому — никто не в курсе. Волнуюсь еще больше, звоню в Мосэстраду. Там мне говорят: вранье. Но, знаете, как-то неуверенно говорят. Хриплым голосом. Меня это насторожило. Поднял всех знакомых на ноги, бросился по городу узнавать. К вечеру от всех знакомых только и слышно: отравилась! А тут как раз афиши висят. У Кристалинской сегодня концерт в театре эстрады. Лечу в театр. Смотрю, там толпа. Думал, на похороны, а это за билетами!.. Прорвался в театр, сажусь в зале, вижу: выходит на сцену Кристалинская. Живая!!! У меня отлегло от сердца… С концерта ушел. Чего же концерт слушать, когда ничего не случилось?!» («Юность», 1964, № 2).

А как отбивалась от подобных вопросов Валентина Ивановна Котелкина. На работе, в КБ, ее вдруг спросил один из сотрудников: «Слушай, скажи, говорят, Кристалинская умерла? Где ее похоронили?» Котелкина сорвалась: «В Кремлевской стене!» (Возможно, эти слухи ходили, подогреваемые разговорами о болезни Майи, которые просачивались с эстрадного закулисья в общественный транспорт и легкий застольный треп.) Говорят, человек долго живет, если его живого хоронят. Зная эту примету, Майя, когда до нее доходили эти сплетни, радостно улыбалась. Она верила приметам, была немного суеверной. Если уж здоровья нет, то, может, хоть приметы помогут…

Но слухи были и другого рода. И возникали они не на ровном месте, не отличаясь точностью в пересказе, кочевали из одних уст в другие; и наворот в таких случаях неизбежен, так же как в «испорченном телефоне». Ходили, например, слухи, что Кристалинская замешана в каком-то скандале в Доме журналистов, чуть ли не стала там персоной нон грата за дебош, который учинила, что у нее был муж, с которым она скандалила, а он был чрезмерно агрессивен. И что какой-то скандал, связанный с ней и ее мужем, был на телевидении, после чего вход на Шаболовку Кристалинской был заказан. Забегая вперед, отмечу, что действительно был заказан. Но не из-за скандала в студии, а совсем по другой причине. И — позднее. Но к этому мы еще вернемся.

После разрыва с Аркановым Майя, как и большинство молодых женщин ее возраста в таких случаях, была в растерянности, терялась от свалившейся на ее голову «перспективы» заново строить личную, а в лучшем случае — семейную жизнь. Не в ее характере было кокетство, она не из тех, кто игриво поглядывает на мужчин, ожидая быстрой реакции, кто охотно идет на флирт и ненасытен в развлечениях: а может, и подвернется кто. Короче, не из разряда тех представительниц слабого пола, которые ставят себе задачу любой ценой выйти замуж. У Майи были другие задачи, другие цели в жизни. Но в то же время по складу характера (несмотря на некоторую замкнутость) она была человеком увлекающимся — ведь не пошла же она «под венец» с Аркановым скуки ради.

Судя по ее дневниковому «сценарию», он был не бог весть каким красавцем, но Майя сумела разглядеть в нем нечто такое, что позволило ей в короткий срок принять решение и дать согласие на брак без тени сомнения. Очевидно, что она полюбила Арканова со всей пылкостью и романтичностью, свойственным молодым девушкам, мечтавшим о принце. Был у Майи и свой «комплекс», который ее сдерживал: человек скромный, незаносчивый, трезво оценивавший себя, она не относила себя к красавицам, забывая, что женщину больше красит не линия носа или разрез глаз, не тонкость талии или длина ног, а обаяние, которого, без сомнения, в Майе было предостаточно. Ведь стоило ей только улыбнуться, как ямочки на ее щеках привлекали больше, чем изысканный макияж иной дивы. Ей не раз предлагали помочь пробиться на телевидение в эпоху ее бурного начала в «Добром утре», но она категорически отказывалась, считая, что внешность ее невыигрышна для телевидения. И только случай помог ей сняться в той злосчастной передаче, которая ее же и надолго отодвинула от Шаболовки. Но потом, преодолев себя и поняв, что опасения ее напрасны, Майя Кристалинская на ТВ шестидесятых годов стала участницей многих «Огоньков», концертных программ, передач, которые вели ее друзья по «Доброму утру», «С днем рождения» и «Будьте счастливы» Дима Иванов и Володя Трифонов.

И «принц» — назовем его Л. — все же предстал пред ней. Он был красив, широкоплеч, белокур, всегда элегантен, в нем чувствовалась сила человека, который может постоять за себя не только в словесной дуэли, хотя и без пистолета и шпаги. Чем-то он напоминал гимнаста, но на самом деле был удачливым журналистом, работал в издании, которое пользовалось покровительством властей благодаря красочным фотографиям, подтверждающим достоинства и прелести Страны Советов. Это был, кажется, единственный в то время в Москве иллюстрированный журнал.

Майя при всей серьезности ее натуры особого опыта противостояния нахлынувшим чувствам не имела, да и как было противостоять, Когда рядом с нею возникло само совершенство в облике мужчины — хорош, умен, галантен, как оперный Фауст, увидевший Маргариту: «Смею ли предложить, красавица, вам руку…» И получил в ответ полное согласие.

Разбираться в их личных отношениях я не буду, да, честно говоря, не знаю, насколько глубоки они были, но то, что этот роман оказался непрост и небанален, что в основе его обоюдная привязанность, — абсолютно ясно.

Однако при внешности героя-любовника Л. оказался груб, несдержан, первейшую роль тут играл алкоголь, к которому «принц» имел пристрастие. Когда в сильнейшем кураже он встречал Арканова, то непременно лез с ним в драку — это вспоминает сам Аркадий Михайлович. Похоже, ненавидел или ревновал.

Свидетелем подобного алкогольного безумства стал однажды ресторан Дома журналистов. Что там произошло на самом деле, уже не выяснить, остается лишь судить со стороны. Не исключено, что в очередной раз Л. приревновал Майю. Ему было не столь уж важно к кому — алкоголь гнал его в бой. Л. заговорил громко, и Майя вся сжалась, ожидая бури. И буря разразилась. Л. вскочил, рванул скатерть со стола, посуда со снедью полетела на пол. Тарелки разбились, закуски смешались с осколками. Такого ресторан Домжура, в котором редко буянили подвыпившие журналисты, еще не видел.

Из-за одного из столиков поднялся высокий, с властным лицом человек и в приказном порядке повелел вывести хулиганов вон. Мало того, никогда больше не пускать сюда Кристалинскую со своим дружком (Майю он, конечно, узнал, хотя знакомы они не были). Этот приказ отдал ни много ни мало сам Аджубей, главный редактор «Известий», главный журналист страны, зять Никиты Сергеевича и без пяти минут министр иностранных дел. Он не стал разбираться, что именно произошло, не стал успокаивать плачущую Кристалинскую, а опустился на свой стул и, грозно поведя очами, опрокинул в рот рюмку коньяка. В это время в зале ресторана появились Дима Иванов и Володя Трифонов из «Доброго утра», тут же бросившись успокаивать «свою» Майку, мгновенно поняв, что случилось. Уборщицы убирали осколки домжуровских тарелок, а в холле сидел Л., красный и злой.

Слух об этой истории прокатился по журналистской Москве, а затем и перешел профессиональные границы. Майю досужие языки называли соучастницей. Не верили этому только те, кто хорошо знал Майю, — не в ее правилах стаскивать со стола скатерть с посудой, груженной закусками. Да и не под силу ей такие подвиги.

Это происшествие вполне можно было квалифицировать как хулиганство, и Аджубею ничего не стоило так и поступить, но, видимо, он пожалел своего коллегу, в журнале которого работал Л., — видного советского поэта, имя и стихи которого напрочь сегодня забыты.

Вспышки, ссоры, крики (в одностороннем порядке) могли случиться где угодно, алкогольный психоз неуправляем. Но Майя жалела Л. по-женски, возможно, считала, что не со зла он куролесит, все это спьяну; но, скорее всего, жалела, потому что — любила. Любовь ведь и впрямь слепа, а настоящая еще и всепрощающа. Майю тоже можно понять, не всегда же Л. бывал пьян, наверняка в их отношениях были и светлые минуты — не могли не быть. Л. не был ее мужем, его ненавидели все, кто любил Майю. Кроме самой Майи.

Она была уже знаменита в то время — и уже больна. А он все же был рядом. Ах, чувства, чувства! Ведь говорил ей Кассирский: «Старайтесь избегать стрессов, вам они вредны». А как тут избежать?

2

Всего два года понадобилось Майе в шестидесятые — «ее» десятилетие, — чтобы о ней заговорили. Ей еще не давали «сольники» (прошу прощения за современную терминологию), но скоро будут и они — сольные концерты в Москве и на гастролях. На нее уже нацелилась пресса, как будто очнулась от долгой спячки, прикорнув возле звезд, уже поистершихся на газетно-журнальных страницах, а тут столько вдруг звезд нежданных высыпало, пиши — не хочу, и одна из самых крупных — Майя Кристалинская. С гастролей Майя привозила с собой ворох газет со своими портретами и обширными интервью, чуть ли не на полполосы.

Она выходила на сцену каждый раз в неизменном костюмчике с косыночкой вокруг шеи. Костюмы могли быть разными — серенький, фиолетовый, бордовый, их у нее было всего три, для эстрадной певицы — до смешного мало, но она была уверена, что не платье определяет успех, а песня, голос, манера держаться. Костюмы она выбирала в соответствии со вкусом своей «крестной матери», благословившей ее на выход, в шумное море жизни эстрадной певицы, где никогда не будет покоя, — Елизаветы Алексеевны Лобачевой, которая и сама выходила на сцену только в скромном костюме. К тому же у Майи не было и денег на постоянную смену дорогих туалетов. Она считала, что к ее внешности костюм очень даже подходит.

А косынка появилась, оставшись на годы, и исчезнуть уже не могла: облучение шло полным ходом, Иосиф Абрамович считал, что это — единственное средство для ее спасения. Он наблюдал за Майей, проводил обследования, глаз с нее не спускал, поскольку привязался к ней не только как врач, поклонник ее таланта, но и как отец. Когда она ложилась к нему в клинику (одна из больниц МПС, на Яузе, с отделением гематологии), то чем она могла отблагодарить профессора? Не деньгами же, медицина того времени, расставшись с иллюзией приоритетов ученых СССР, не знала не только о многих открытиях зарубежных коллег, но и о том, что такое «платные услуги». Майя же могла устроить концерт для медперсонала и больных, звонила Ире Подошьян с просьбой помочь. Ирина прибегала в клинику, приводила с собой кое-кого из артистов эстрады — и концерт проходил в переполненном конференц-зале.

Она заканчивала очередной курс и с головой уходила в прежнюю, покинутую на некоторое время жизнь. В ее квартире на Красносельской часто раздавались звонки: звонили с предложением спеть новую песню композиторы, приглашали заводские клубы и профкомы — пожалуйста, Майя Владимировна, приезжайте, ждем вас; звонили незнакомые люди: ломкие, юношеские голоса, старческие, уже потрепанные временем, девичьи, с придыханием от восторга — спасибо вам, Майя Владимировна, за ваши песни, как же вы душевно поете! Валентина Яковлевна сердилась, отвечать на звонки при всей гордости за дочь не любила, но зато Аня вела все переговоры и с точностью докладывала о них Майе, когда та возвращалась после концерта с очередным букетом цветов, которые в доме не переводились, и в изнеможении падала на кровать.

Она еще продолжала петь у Рознера, но пела далеко не в каждом концерте, ей звонили из ВГКО (теперь уже Москонцерта) и предлагали выступить в противоположных краях Москвы в сот же день, вечер, и она, едва закончив работу в саду «Эрмитаж», в ЦДСА или в Театре эстрады, где «гастролировал» Рознер, мчалась на такси в клуб завода где-нибудь на Электрозаводской, Москворецкой набережной или Рогожской заставе. Здесь ее ждали, объявляли ее выход, и она выходила под аплодисменты, нарастающие с каждым месяцем и днем. Но это были концерты с ее участием, а вот первый сольный — имеет свою историю.

Началась она со знакомства Майи с Марией Борисовной Мульяш, нынешним многолетним главным редактором Концертного зала «Россия», а в то время — редактором (но не главным) Москонцерта, и тоже с немалым стажем. Мария Борисовна, или просто Муся, как ее называли все близкие, — энергичный, умный, с железной волей человек, имеющий музыкальное образование (когда-то была певицей), прекрасно знающий эстраду и психологию ее людей, и, несмотря на некоторую свою резкость, человек с доброй, отзывчивой душой. С Майей они потянулись друг к другу, подружились, и, разумеется, Муся не могла не стать «опекуном» Кристалинской. Это и хорошо, потому что в жизни Майи часто наступали минуты, когда требовалось ей доброе женское слово, участие, а то и утешение. Муся же заботилась о ней как могла.

Когда Мария Борисовна познакомилась с Майей, «Россия» еще не существовала, пределом мечтаний исполнителей был Театр эстрады. Муся считала, что сольный концерт Майе необходим, и уговорила ее. Получить Театр эстрады дело не простое, и Мария Борисовна решила соединить в одном концерте два имени — Майя Кристалинская и Гелена Великанова. Получился этакий «дамский концерт». Великанова выступала во втором отделении, это было ее условием. Майя вышла в скромном костюме: с косынкой, костюм ей достала Муся, выпросив на время на какой-то базе. Великанова же, знаменитость, выступала в элегантном красивом платье.

Концерт прошел с огромным успехом. И никто не ожидал, что на долю Кристалинской оваций придется больше, чем в адрес Великановой. Вот это имело в дальнейшем свои последствия. Уже став звездой первой величины (и это не авторское преувеличение, хотя каждый автор должен любить своего героя и хоть немного возвышать его), она выходила на сцену так, как будто делала это в первый раз, и, как подметил Чермен Касаев, который часто бывал на ее концертах, «выходила как бы извиняясь, с опущенной головой, немножко боком, ее встречали аплодисментами, и она стеснялась их, и уже потом как-то свыклась».

Ее включили в число участников Второго Всероссийского конкурса артистов эстрады. Майя поначалу испугалась, но потом поняла, что может выступить неплохо, и согласилась. Конкурс проходил в Театре эстрады, зал обычно на каждом туре был полон, но на конкурсе аплодировать было запрещено, и только шум после каждого выступления и редкие хлопки, тут же гаснувшие от властного предупреждения председателя жюри, говорили об успехе того или иного претендента. Победителями стали «Дружба» с Эдитой Пьехой, певец Лев Карабанов, поразивший жюри не виданным доселе номером, в котором певец, увешанный инструментами, в сомбреро, был сам себе солистом, оркестром и дирижером. Лауреатом стал Эдуард Хиль (вторая премия), часто выступавший в Москве. А вот Майя…

Она получила третью премию и стала дипломанткой. Почему не лауреатом, никто не знает. Правда, кто-то из жюри объяснил — слишком близко стояла к микрофону. Только ли поэтому?..

Она восприняла это как провал. Провал, бесспорно. Очередной и незапланированный. Он встал в один ряд с увольнением от Лундстрема. Тогда все было списано на откуда-то взявшееся сокращение. Теперь — у микрофона стояла слишком близко… Жюри строгое? Что ж, так и должно быть, на то оно и жюри. Кого винить? Невезение, нечто фатальное? Нет, винить можно только себя. И все же обидно…

Выйдя из театра после вручения диплома, после заключительного концерта, в котором, по традиции, выступали только лауреаты и дипломанты (в эстраде тоже существуют «показательные выступления», как и в фигурном катании, которое смотрит по телевидению вся страна), она все же не удержалась и, сидя в машине, расплакалась.

Майя теперь часто плакала — сказывалась болезнь, то постоянное напряжение, в котором она жила. Его, скорее, можно было назвать страхом.

Спустя несколько месяцев Майя плакала, сидя на трибуне Дворца спорта в Лужниках. Ее пригласил в Московский мюзик-холл сам Александр Павлович Конников — главный режиссер, там можно было, не участвуя в гастролях, выступать с двумя-тремя песнями в представлениях, талантливо срежиссированных Конниковым.

И кто только не работал в этих представлениях, где песни были просто вставными номерами! Шли спектакли — «Москва — Венера — далее везде», на которые трудно было достать билеты, позже — «Когда зажигаются звезды», и тоже — с аншлагом. Оркестром дирижировал Юрий Саульский, потом — бывший бакинец, композитор Владимир Рубашевский (ставший мужем Маши Лукач). И кто только не пел в этих представлениях, от певцов известных до новичков. Обстановка на репетициях и за кулисами была самой доброй, как будто собиралась родня, а участников-то — не менее сотни. Душой же был Александр Павлович, вот как-то умел этот человек объединить людей, казалось, необъединяемых — пришел на спектакль, спел или сыграл свое — и ты свободен, приходи в следующий раз, тебя здесь всегда ждут и всегда тебе рады. А если какое-нибудь ЧП — ну как не пойти артисту навстречу! Вот в Ленинграде, например, Нина Дорда отпросилась на сутки — уехала на рыбную ловлю, корюшка пошла! Как не отпустить!

В общем, всегда было в радость выступать у Александра Павловича, в том числе и Майе, которую Конников, большой знаток эстрады и ее людей, возвел в ранг одной из лучших певиц, которых ему доводилось слышать.

Но случилось однажды так, что на просмотр одной из программ, которая должна была выйти на массовую аудиторию — в Лужники, приехала целая комиссия из Министерства культуры. Зачем? Чтобы отобрать номера. На концерте должны были присутствовать важные особы. И после просмотра объявили Кристалинской, что в этот вечер она свободна.

Рыдая, Майя сидела на одной из трибун вдалеке от ожидающих выступления артистов. К ней подлетела Элла Ольховская, Майя, вытирая слезы, вдруг изменила своей обычной сдержанности. Ей нужно было выговориться. Сквозь рыдания Элла разобрала слова: «Им что, нужна моя смерть?» Это вырвалось с таким отчаянием, что сердце у Ольховской вздрогнуло.

И тогда же произошла трагедия с обаятельнейшей певицей, ленинградкой Лидией Клемент, которая вместе с Александром Колкером и группой поэтов, выступавших под псевдонимом «Гинряры», создала шедевр — песню «Карелия»:

Долго будет Карелия сниться,

Будут сниться с этих пор

Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озер.

Лида сорвала родинку на ноге. Спустя три месяца ее не стало…

Узнав об этом, Майя рыдала безутешно. В тот вечер у нее были концерты. Тряслись руки, подкашивались ноги. Она не могла петь. Вера Малышева, ассистент Столбова в «Добром утре», помнит этот день. Майя сидела в дальнем холле длинного коридора в здании радио на Пятницкой и горько плакала. Вера увидела ее, проходя из аппаратной. Она поняла все. Майя примеряла судьбу Лидии Клемент на себя. Страх навсегда поселился в ней, и особенно сильным был в первые годы болезни. Позднее страх стал слабее, она привыкла к сознанию того, какая участь ее ждет… Так и жила — еще двадцать четыре года.

3

Она себя уже не чувствовала скромной девочкой из самодеятельности, певицей с высшим техническим образованием. К середине шестидесятых, несмотря на порой незаслуженные, но все же для ее хрупкого самолюбия беспощадные удары, она уже понимала, что заняла на эстраде определенное, заметное место и даже более — обрела известность, и не Золушка она теперь — пройдет немного времени, и может стать принцессой, звездой из крупных, судя по тому вниманию, которым окружена. Те близкие, кто был рядом, смотрели на нее уже по-другому: в их глазах она уже была звездой, а слезы — что ж, это невидимые миру слезы. Однажды Владимир Григорьевич Кристалинский зашел в Москонцерт по каким-то своим делам. Почти слепой, ориентировался он плохо и, увидев перед собой контуры невысокого, как и он, пожилого человека с хорошо знакомым голосом, хотел спросить, куда ему направиться, но как-то застеснялся и только пробормотал: «Здравствуйте, я папа Майи». И услышал обескураживший его окончательно ответ: «Здравствуйте, а я — папа Лены». Это был Лев Борисович Миров, знаменитый «разговорник», блестящий «простак» в паре с Марком Новицким. Трудно сказать, съязвил ли, по своему обыкновению, Лев Борисович или по-доброму пошутил, но Кристалинский тут же смущенно удалился. Узнав об этой неожиданной репризе Мирова, Майя только ласково пожурила отца. (Случилось так, что Владимир Григорьевич покинул семью и переехал к тихой, скромной библиотекарше, вскоре смертельно заболевшей. Трудно сказать, что послужило причиной его ухода, возможно, как считают в таких случаях, «несходство характеров» с Валентиной Яковлевной, человеком очень прямым, а потому иной раз и жестким. Валентина Яковлевна приняла удар мужественно, своих переживаний по этому поводу никому не показывала — она умела носить обиду в себе. Но произошло то, что не так уж часто случается после разводов, — она по-прежнему боготворила своего талантливого мужа, теперь уже бывшего, всегда ждала его, и он приходил к ней и дочерям, может быть, и не так часто, но праздников не пропускал. Стол уже к тому времени был накрыт, Валентина Яковлевна пекла пироги, лучший кусок оставляла Владимиру Григорьевичу, и не дай бог кому-либо до него дотронуться, тут же слышалось резкое: «Это — Володе!»)

О Майе писали теперь часто. Она старалась не вспоминать о провале на конкурсе, но ей об этом напомнили, и не из желания разбередить рану, а как бы извиняясь за слепоту жюри. Версия с микрофоном подтвердилась и даже приобрела огласку.

«Публика не знает, читатели не ведают, что в кругах эстрады микрофон у певцов, и особенно у певиц, — проблема едва ли не номер один. Предмет споров. Источник драм. Можно или нельзя? Достижение радиотехники или что-то подозрительное и вообще «не наше»? Вроде бы можно, но… А не приведет ли это к тому, что наши советские певцы перестанут петь во весь голос? Идет дискуссия.

Но, в общем, на месткоме не прорабатывают, не увольняют. Поэтому многие певцы пользуются микрофоном.

Такой певице, как Майя Кристалинская, микрофон необходим. Не потому, что у нее слабый голос (хотя он, кажется, действительно слабый). А потому, что она поет не для всех. Она поет для каждого. Это разные вещи, и разницу эту можно подчеркнуть с помощью микрофона при любой силе голоса. Микрофон усиливает не голос, а интонацию, уточняет ее и утончает.

«Театр» Майи Кристалинской удивительно скромен. К тому же он как раз и есть театр переживаний. Представлять Кристалинская не хочет, а может быть, и не умеет. Популярные микрофонные певицы, делающие ставку на срепетированный шик и проверенную искрометность, тускнеют рядом с этой обезоруживающей простотой и искренностью. Задушевными хотят быть все, но для этого надо иметь что-нибудь за душой. Плюс, конечно, саму душу» (Асаркан А., Показательные выступления // Театр. 1963. № 5).

А по поводу слабости ее голоса, которую подмечает автор этой статьи, можно только заметить, что сила голоса на эстраде — вещь относительная. Микрофон нивелирует все.

Вот такой случай (а у эстрадных вокалистов подобное бывает нередко) произошел на глазах Ирины Подошьян. Шел концерт в клубе фабрики «Буревестник», в нем участвовали Подошьян и Кристалинская. Майя подошла к микрофону (она уже была больна), как вспоминает Ирина Аветисовна, — ив это время отключили микрофон. И что же? Майя прекрасно спела без него. Конечно, все не так просто — многое зависит и от величины зала, его акустики, но «слабый голос» Кристалинской несопоставим с теми голосами, которые мы слышим сегодня на эстраде и по телевидению. Кристалинская в сравнении с «наследницами славы великих предков» — «просто Галли Курчи», как заметила понимающая толк в вокале Элла Ольховская. Приблизительно то же, но не так броско говорили мне Хренников и Добронравов.

Слова «театр Майи Кристалинской» уже носились в воздухе, хотя Майя была еще на пути к его «созданию». Очередным этапом, его становления стала ее поездка вместе с Марком Бернесом в Польшу. Майя увидела вблизи  "театр Бернеса». Они ехали поездом, оба немногословные, говорили в основном о гастролях. Майя внимательно слушала — Бернес советов никаких не давал, рассказывал о съемках в кино, о планах. Решили — первое отделение поет Майя, второе — Марк Наумович.

В Варшаве они выступили в Доме науки и техники. Концерт прошел с аншлагом, все шли «на Бернеса», о Майе в Варшаве и понятия не имели, но с каждым концертом к ней относились все теплее и теплее. Они выступали в Катовицах, Домброве, Сосновце — успех был полный, а если учесть, что их сопровождал великолепный ансамбль музыкантов во главе с талантливым пианистом и дирижером Владимиром Терлецким, к тому же свободно говорящим на нескольких языках, то неудивительно, что группу из Советского Союза принимали «на ура». Конечно же тон всему задавал Бернес, на обратном пути шутливо подводивший итоги: «Обе стороны выслушали друг друга внимательно и пришли к полному взаимопониманию». У Бернеса она училась не только «делать» песню, вслушивалась, стоя за кулисами, в каждое его слово, понимая при этом, что многое получается и у нее самой (Бернес, несмотря на разницу в возрасте и ранг мэтра, разговаривал с Майей как с равной, она же, зная о его неровном, несговорчивом, трудном характере, старалась не докучать ему лишними разговорами и с удивлением замечала, что он очень прост и внимателен в общении с ней). Она училась его общению с залом, понимала насколько это необходимо: уже начались сольные концерты, которые Майя пела во время самостоятельных гастролей по стране.

Она вела свои концерты непринужденно, по-домашнему. Разговаривала с залом — предлагала вспомнить автора той или иной песни, которые пела, меняла заранее заготовленную программу, спрашивала у зала, какую песню спеть, — на сцену неслось название песни из ее репертуара, и Майя тотчас исполняла ее.

В адрес журнала «Советская эстрада и цирк» однажды пришло письмо из Румынии. В конверте оказались не просто стихи, а целая поэма. Автором ее был поэт Марин Янку, и поэма была посвящена Кристалинской. Называлась она «Пой, Майя». Румын оказался не случайным поклонником — поэт уже много лет был прикован к постели после тяжелой болезни. Радио для него оставалось единственным окном в мир, и в этом окне он заметил Майю, ее песни, поразившие его. Теперь он каждый день ждал свидания с ее голосом и именно об этом просил певицу в поэме «Пой, Майя».

Осенью шестьдесят пятого грянул песенный бал в Театре эстрады. Он, в отличие от великосветских балов, канувших в прошлое, продолжался десять дней — случай беспрецедентный в истории не только Театра эстрады, но и всей эстрады в целом. Бал этот носил название «Фестиваль советской эстрадной песни». Аншлаг был полный, что стало ясно уже за несколько дней до открытия. И это при том, что не было на «балу» по болезни ни Утесова, ни Сикоры.

Конечно же главным действующим лицом была Клавдия Ивановна Шульженко.

Она выступила с хорошо подготовленной программой. Таких оваций зал театра давно уж не слышал. Но главной песней в ее программе был не «Синий платочек», не «Руки», не «Старые письма», а другая, недавно появившаяся песня — «Вальс о вальсе» Колмановского и Евтушенко. Сегодня, когда вспоминается Клавдия Ивановна, непременно вспоминается и ее «Вальс о вальсе».

Вальс устарел, —

Говорит кое-кто, смеясь.

Век усмотрел

В нем отсталость и старость.

Робок, несмел,

Наплывает мой первый вальс…

Почему не могу

Я забыть этот вальс?..

Да, не забыть этот «Вальс о вальсе», как и «Три вальса» в ее исполнении. Так и стоит она перед глазами в фиолетовом платье на концерте в Колонном зале Дома союзов в честь своего юбилея — 10 апреля 1976 года…

На фестивале песня «Вальс о вальсе» оказалась главной, была в центре внимания, и не только зала, но прежде всего исполнительниц. Ее пели если не все, то многие. Мало того, пели, не имея в программе. Пример, помноженный на мастерство Шульженко, оказался заразителен. На одном из вечеров песня исполнялась трижды — тремя певицами, выступавшими друг за дружкой. Зал реагировал веселым смехом.

Смеялся зал и в тот вечер, когда на сцене Ирина Бржевская объявила… «Вальс о вальсе». Для публики это было полной неожиданностью, в программе этой песни не было. Ну, Бржевская песню все-таки спела, как бы вступая в соревнование с коллегами, хотя победитель уж давно был всем известен — Шульженко. Бржевская тем не менее спела хорошо и, если бы на фестивале был объявлен конкурс исполнительниц «Вальса о вальсе», заняла бы в нем высокое место. Но…

Эта же песня была вписана, а затем и напечатана в программе Майи Кристалинской, выступавшей в тот же вечер следом за Бржевской. И зал об этом знал. И вот, когда очередь дошла до «Вальса о вальсе», Майя, подумав немного, вдруг сказала, что эту песню она… петь не будет. Ответом ей стали аплодисменты.

Но «Вальс о вальсе) Кристалинская все же спела — по просьбе зала, когда закончила свою программу, отпела «бисы», а ее все не хотели отпускать со сцены. У музыкантов ансамбля остались ноты только «Вальса о вальсе», и Майя все же решила эту песню спеть, И спела — так, что не стыдно было перед Клавдией Ивановной. Но «откупиться» от бушующего зала ей не удалось, от нее требовали еще песню, еще и еще. Но петь уже было нечего.

Потом Майя жалела, что пошла на поводу у зала и спела «Вальс о вальсе». И дело даже не в том, что в одном из журналов некий критик упрекнул ее в «неустойчивости», уступке шаблонным представлениям об «эстрадности». Мол, если уж сказала «нет, петь эту песню не буду», вызвав аплодисменты-одобрение, значит, нужно было стоять на своем. Нет, дело не в критике. Были и другие оценки. В другом журнале, очень солидном, ее удостоили похвалы, хотя и не без критической нотки. Майя не была тщеславна, хотя кто ж спорит: похвалу читать приятнее. Доброе слово, говорят, и кошке приятно, а уж артисту… И все же любую критику она принимала всерьез.

«Самобытно и творчество Майи Кристалинской. Стоит только объявить ее выход — и зал буквально взрывается аплодисментами. Действительно, столько душевного тепла несет актриса своим исполнением, что каждому нетрудно почувствовать — она поет только для него одного и только о нем. В мире ее песен царит атмосфера студенческого демократизма. Рамка сцены никогда не мешает актрисе ощутить себя плечом к плечу с сидящими в зале. Своей простотой, кажется без труда достижимой, она у многих рождает стремление петь «под Кристалинскую». Не удается. И тем более обидно желание артистки приблизиться внешне к облику эстрадной «дивы». Ее кокетливое заигрывание со зрителем тем самым отдаляет ее от нас…»

Кокетливое заигрывание? Нет, она не согласна. Кокетство ей вообще чуждо, а уж со зрителем — тем более. Но надо присмотреться к себе. Надо проверить.

4

Я включаю телевизор — в Концертном зале «Россия» Александра Пахмутова и Николай Добронравов проводят свой творческий вечер, один из многих их вечеров, как всегда красивых и масштабных, как и музыка самой Пахмутовой, как песенные стихи Добронравова.

Я уверен, и лишний раз убеждаюсь, слушая этот концерт, что Пахмутова всегда остается Пахмутовой, какое бы время ни было на дворе; пусть сегодня «не актуальны» ее «И вновь продолжается бой», «Любовь, комсомол и весна», «Комсомольский секретарь» (ее пела и Кристалинская), «Я — комсомол?», «Не расстанусь с комсомолом», «Красные следопыты», все равно — не из ушедшего времени Александра Пахмутова и Николай Добронравов. Они на песенной эстраде — явление многомерное и, я бы сказал, уникальное. Сколько же у них песен, которые миновали временной рубеж и остались с нами! Нет комсомола, но разве не поют сегодня «Главное, ребята»; сборная России по хоккею проваливается на мировых чемпионатах, но разве хуже от этого песня «Трус не играет в хоккей»? Нет былой славы советской космонавтики, но разве можно забыть Юрия Гуляева, самозабвенно певшего «Знаете, каким он парнем был»? А лиричнейшую из лиричных — «Письмо на Усть-Илим», которую пела когда-то Майя Кристалинская? И всегда комок к горлу подкатывает, когда я слышу мою любимую «Как молоды мы были…».

И наконец, песня, которая всегда, всех и каждого приводит в трепет, — «Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить, так же падает в садах листва и куда-то все спешат такси…». Песня Кристалинской, которой уже нет. Будет ли эта песня в концерте? Должна же быть. Кто будет петь? И вот лучший «российский» диктор бывшего «Останкино» Светлана Моргунова объявляет «Нежность» и — Тамару Гвердцители.

Слов нет, прекрасно поет Гвердцители. Сильно, драматично, мастерски. На сцене не певица — актриса. Немного мешает ее «французское» вибрато. Многовато выплеснутой страсти — но можно и так. Певица вся ушла в песню, и вернуться обратно непросто — подают руку помощи аплодисменты. Тамара уходит со сцены, а песня продолжает звучать. Во мне, где-то внутри. Но — голосом Кристалинской…

А что вы скажете, Александра Николаевна и Николай Николаевич? Давайте вспомним Майю.

«Добронравов. Один из первых телефильмов, посвященных песням Пахмутовой, сделала Лидия Пекур (режиссер творческого объединения «Экран» Центрального телевидения, где снимались телефильмы и отдельные концертные номера. — А. Г.). Она сняла несколько песен очень любопытным приемом — лицо крупным планом, со лба до половины подбородка. Так были сняты артисты, и вот в этом фильме впервые телезритель увидел, кто есть кто. Он увидел глаза Майи, эти полные невыразимой драматической силы и такой глубины! Говорят, глаза — зеркало души, и я не знаю другого человека, у которого глаза вот так выражали бы душу, как у Майи.

И с этого фильма я понял, что такое ТВ. Это — не кино, здесь должен быть крупный план и должна быть личность на экране. Вот такой личностью для нас и стала Майя.

Из всех премьер наших песен, которые пела Майя, самой главной была «Нежность».

Это было в декабре шестьдесят пятого года, в Колонном зале, с оркестром Юрия Васильевича Силантьева. Александры Николаевны на концерте не было, она была в служебной командировке от Союза композиторов в Японии. Майя, перед тем как спеть эту песню, сказала несколько слов — что она волнуется, потому что песня ей очень нравится, жаль, что автора на концерте нет… Майя хотела как-то подогреть интерес к песне.

И надо сказать, когда она спела, зал эту песню принял, но не так, как удачную премьеру или будущий шлягер, не было абсолютно никакого успеха, были хлопки. Это было в первом отделении, до этого Майя уже пела, среди номеров был «Аист» Островского («Ах, здравствуй, аист! Мы наконец тебя дождались. Спасибо, аист, спасибо, птица, — гак и должно было случиться…» — А. Г.), и я прекрасно помню, как в перерыве подбежал к нам замечательный композитор, очень любящий нас Аркадий Ильич Островский, и сказал: «Ну что ты пишешь, ну кому это нужно, этот твой Экзюпери. У меня вот «Аист» — ты видишь, что делалось в зале? Каждая женщина хочет, чтобы у нее был ребенок, она ждет этого, а ты — о каком-то Экзюпери…»

Пахмутова. И за что мы благодарны Майе — после сдержанного такого приема она настолько была уверена в этой песне, что стала петь ее в каждом концерте, стала ее «раскручивать», как нынче говорят. Так далеко не все исполнители поступают. И как она сама была счастлива — звонит, говорит: «Знаешь, как принимали сегодня «Нежность»? Меня теперь не отпускают со сцены». Это был героический поступок в то время.

Добронравов. Вообще, у нас немало песен, которые запрещали. Когда записывали «Нежность» в Доме звукозаписи, меня отводили в коридор и говорили: «Коля, ну зачем тебе этот Экзюпери? Что, своих летчиков у нас нет? Ведь был замечательный летчик-испытатель Бахчиванджи, и даже по размеру его фамилия ложится. Убери ты этого иностранца из песни…» И я пытался объяснить. Тогда у нас были уже какие-то имена, дело до прямого запрещения не дошло, но сколько мне пришлось отстаивать этого Экзюпери! Мне важен не сам летчик, а человек, который глазами поэта смотрел оттуда на Землю, Вселенную, мне нужен был поэт, хотя он прозаик. Поэтому эта песня трудно проходила и на радио…

Пахмутова. Я была немножко хитрой, я понимала, что не нужно в каких-то случаях идти на прямой худсовет, когда сидят люди и слушают. Она в первый раз прошла в какой-то передаче, скорее всего, на радиостанции «Юность», в которой работал тогда наш друг Борис Абакумов, он был одним из основателей этой станции…

Добронравов. Она записала эту песню, записала хорошо, хотя Александра Николаевна считает, что это не совсем так…

Пахмутова. Но лучше и не было…

Добронравов. Я считаю, что это ее героический подвиг, ведь она сумела убедить, что это за песня. А потом было уже легко. Ее пели знаменитые артисты, из Большого театра — Тамара Синявская и Галина Калинина, пели Людмила Зыкина, Людмила Сенчина, Тамара Гвердцители, Фрида Боккара во Франции, пели немецкие исполнители… Когда Аля спросила в Германии — это еще было до перестройки — знаменитого, крупнейшего их издателя Сикорского, что нужно, чтобы наша советская песня вышла в Европу, он ответил: «Вам лично ничего не нужно, напишите еще одну «Нежность». У нас ее пели все…»

— А как эта песня оказалась в фильме «Три тополя на Плющихе»?

Пахмутова. Мне позвонила Татьяна Михайловна Лиознова и сказала, что она ставит фильм по рассказу Борщаговского «Три тополя на Шаболовке» и там будет звучать «Нежность». Мы встретились, я прочитала рассказ, и, как всегда это бывает с незлыми людьми, а я — человек незлой, такие люди всегда начинают кричать, принципиальничать, и всегда некстати. «Я не буду этого делать, эту песню знают летчики, космонавты, там — небо, а тут приезжает какая-то тетка, на базаре мясо продает, ну что это такое?»

Татьяна Михайловна, человек тактичный, говорит: «У меня много строится на этой песне, поэтому будут большие трудности, если я приглашу другого композитора. Посмотрите материал». Ну, конечно, я приехала на студию Горького, и мне показали этот эпизод, где Доронина и Ефремов в машине. И Доронина запела, так трогательно. И меня поразил Ефремов, его глаза. Человек, к которому пришла большая любовь. Как я могла не согласиться на такую работу! И когда я вышла и пошла к такси, у меня уже вся музыка была написана. Лиознова — такой режиссер, она знает, что хочет. Она сказала, прослушав: «Не нужно. Вот есть «Нежность», вот звучит ее ритм, вот ваша опора, на которую нужно нанизать новую тему, больше не нужно ничего».

Этот фильм дал следующее дыхание песне. А Татьяне Михайловне пришла мысль взять «Нежность» в картину, конечно, из-за того, что она слышала ее в исполнении Майи.

В конце картины по радио опять звучит песня: муж, его играет Шалевич, считает деньги, поездка была удачной, а она слышит эту песню и видит другого человека. И вот на такой растерянной ноте и кончается фильм. Такой подтекст у этой песни.

Добронравов. После фильма «Девчата» Майя с Иосифом записали песню «Старый клен», потом — «Девчонки танцуют на палубе». А я хочу остановиться на песне «Письмо на Усть-Илим», это одна из самых наших любимых песен. Самое лучшее ее исполнение было у Майи.

А история у этой песни такая.

К нам приехали ребята из Братска, которых мы хорошо знали, они и сказали: «Вы знаете, мы построили Братскую ГЭС, дальше мы должны строить Усть-Илимскую ГЭС, но денег, как всегда, у правительства нет. Помогите нам».

Это было после первой нашей поездки в Сибирь, в которой были «Главное, ребята», «ЛЭП-500». Они сказали: «Если не будет этой стройки, распадется наш коллектив», а коллектив у них после Братской ГЭС был замечательный, для него построить Усть-Илимскую ГЭС было проще, чем Братскую, несмотря на то что там пороги. «Напишите какое-нибудь произведение, — просили ребята, — где есть слово «Усть-Илим», пусть страна знает, что есть такое, что вот мы беремся за то, чтобы построить, упомяните где-нибудь…»

И вот мы выполнили этот социальный заказ. Нам вот сейчас говорят — вот вы, такие-сякие, писали по социальному заказу. Да, писали, вот так мы, например, написали прощальную песню Олимпиады, это тоже был социальный заказ.

Пахмутова. Когда мы приехали в Усть-Илим, там было восемь палаток и один деревянный дом барачного типа, в одной комнате было что-то вроде общежития, и вторая — маленькая библиотека и рация для связи с Братском. Майя ничего этого не знала, она не ездила с нами в эту поездку, уже потом там бывала, но вот так все это почувствовать — так может только великий талант.

— А как пришла мысль написать «Нежность»?

Добронравов. Это было какое-то наитие, импульс.

Пахмутова. Такое было время. Первые полеты в космос, мы встречались с космонавтами, подружились с летчиками, мы знали жен летчиков-испытателей, которые говорили нам в Жуковском: «Вот из этого подъезда только я одна с мужем, остальные — вдовы».

Добронравов. Как говорил Сент-Экзюпери, «летчик улетает и не возвращается». Мы были этим увлечены, мы знали не только Гагарина, но и Валентину Ивановну, мы знали практически всех жен, эта тема для нас была волнующая; у нас есть одна очень популярная песня «Усталая подлодка» — «…тебе известно лишь одной, когда усталая подлодка из глубины идет домой».

С «Нежностью» связано вот еще что. Это было 2 мая 1967 года. Мы с Алей были в гостях у летчика-испытателя Георгия Константиновича Мосолова, был день его рождения. Был Ян Абрамович Френкель с женой, он показывал песню «Журавли», ее еще никто не знал и даже Бернес еще не пел. Так вот, в этот день позвонил Юрий Алексеевич Гагарин, поздравил Мосолова, а потом сказал: «Позови Алю». Аля взяла трубку. «Знаешь, Володя Комаров перед полетом просил передать тебе благодарность за песню «Нежность».

Актеры — это великие люди, у них один инструмент — собственная душа, собственное сердце и собственные нервы».

Я вспоминаю рассказ Чермена Касаева о записи «Нежности» для музыкальной редакции радио:

«В песне есть мужской подпев, идет вокализом, и в студию Аля взяла меня и Анатолия Горохова (Запись шла для нашей передачи «До-ре-ми…»). Мы вдвоем подпевали этот вокализ. Горохов по профессии — певец (добавлю — и еще автор текстов очень популярных в шестидесятых песен «Королева красоты», «Дельфины», «Солнцем опьяненный», работал тогда редактором музыкальной редакции. — А. Г.), но что меня поразило, Майю так задело, и когда мы записали и пошли слушать в аппаратную, она сидела и слушала молча — в этом отношении она была сдержанный человек. И вот она сидела, облокотившись, поддерживая голову, и у нее из глаз капали слезы. Вот как росинки на траве, когда на солнце блестят. Она меня поразила своей чистотой и какой-то скрытой эмоциональностью, сдержанной, но кипящей в душе».

А как Майя произносила слово «нежность»! Конечно, эта песня — высокое искусство, выше не бывает. Я бы из «золотого фонда» тех лет назвал бы Клавдию Ивановну с «Тремя вальсами», Бернеса — с «Журавлями» и Майю с «Нежностью».

Из интервью Майи Кристалинской газете «Московский комсомолец»:

«Если вы спросите меня, какую идеальную песню мне хотелось бы спеть, я отвечу: такую, как «Нежность». Эта песня — своеобразный перелом в творчестве Александры Пахмутовой. Я бы сказала — качественный перелом. Глубина, затаенность и сдержанность. Великолепная оркестровка, которая сама по себе произведение искусства, даже звучащая без вокальной картины, она будет всегда волновать. Советская песня идет несколькими направлениями. Мне ближе всего путь Александры Пахмутовой. Ближе своей искренностью, доходчивостью и каким-то русским началом. Это не значит, что я против более сложных направлений в песне, против поисков.

Вот недавно я услышала 2-й фортепианный концерт Родиона Щедрина. Он мне очень понравился соединением классичности с какой-то джазовой изломанностью ритма. Сложное, даже перенасыщенное современное искусство увлекательно. Но Пахмутова ближе мне. Пахмутова — это Русь. Она и объездила всю Россию по своей инициативе с концертами. Она настолько органично слилась со своими песнями, что разлить их невозможно…» (29 ноября 1967 года).

В конце 1966 года набравшее силу телевидение сделало то, что не осмеливалось делать раньше, — оно обратилось к телезрителям с предложением назвать лучшего исполнителя года.

Ответы не заставили себя долго ждать. Майя Кристалинская

Данный текст является ознакомительным фрагментом.