Глава девятая «Ты ушел, ничего не ответив…»

Глава девятая

«Ты ушел, ничего не ответив…»

1

История эта началась за несколько месяцев до московского фестиваля, и если быть точным, в конце апреля 1957 года. А закончилась спустя десять с половиной месяцев.

В тот год одному из ее участников, Аркадию Михайловичу Арканову, на редкость популярному ныне среди любящих смех (а кто не любит от души посмеяться?) писателю (сатириком он просит себя не называть, о чем говорит в предисловии к недавно вышедшему двухтомнику «Арканов такой… Арканов сякой…»), исполнилось всего двадцать четыре года. Был он внешне чрезвычайно симпатичен, как всегда — «мастрояннист», что подмечено спустя сорок с лишним лет в одной эпиграмме:

Размышляю неустанно,

В чем загадка обаянья:

То ль Марчелло он Арканов,

То ль Аркадий Мастроянни?

^{(В. Волин)}

Не знаю, носил ли он черные очки: как выяснилось, это у него не какая-то игра в загадочность, а всего-навсего — защита от пыли и аллергии.

Тогда, в пятьдесят седьмом, Аркадий Михайлович писателем еще не был, а заканчивал 1-й Московский ордена Ленина медицинский институт имени И. М. Сеченова, что на Большой Пироговке, и собирался стать врачом-терапевтом. Забегая вперед, отмечу, что свой долг перед Родиной, давшей ему медицинское образование, он исполнил, честно отработав отпущенные ему для этого три года. Но никто в студенческие годы искусству не чужд, и вот в институте стараниями Аркадия Арканова, Григория Горина, Альберта Аксельрода, Александра Лившица, Александра Ливенбука, а также и других впоследствии не вставших в ряды сатириков и юмористов, возник «ВТЭК» («Врачебный театрально-эстрадный коллектив»).

Помимо склонности к шутке, репризе, монологу, куплету, скетчу и т. д., без чего не бывает настоящей эстрады, Аркадий обладал еще и незаурядной музыкальностью, играл на трубе и был одной из «первых скрипок» во «ВТЭКе». «ВТЭК» и эстрадный ансамбль ЦДРИ «Первый шаг» были друзьями-соперниками и однажды (а может быть, и не однажды) выступили вместе.

Другому участнику этой истории Майе Кристалинской в тот год исполнилось двадцать пять. Инженер-расчетчик из конструкторского бюро Яковлева, она уже близко подходила к заветной черте, отделявшей самодеятельных артистов от профессиональных, и уже готова была эту черту переступить. В ЦДРИ считали, что она — открытие, и не только сезона; но газеты о ней еще не писали, а в одной из рецензий на представление «Первого шага» ее обезличили, назвав во множественном числе — «студенты Авиационного института», хотя МАИ представляла только она одна.

В истории этой был еще и третий участник, и не герой, а персонаж, нечто вроде Неизвестного в «Маскараде». Имя его ничего не скажет даже самому дотошному читателю.

Итак, апрель 1957 года.

Все, что произошло в тот день, на всю жизнь отложилось в памяти Аркадия Михайловича Арканова. В мельчайших деталях. Возможно, потому, что история эта имела весьма небанальное начало. Вот конец уже был банальнее, но все равно с оттенком оригинальности, свойственным писателям-юмористам. Правда, до юмора было далеко…

Ознакомившись с этой историей, одни скажут — «Арканов такой», а другие — «Арканов сякой». Но спорить тут, в общем-то, не о чем. Обычная житейская история, приключившаяся с двумя очень талантливыми людьми — писателем и певицей.

Аркадий Михайлович не делает из нее тайны. Он рассказал ее мне, сидя в пустом фойе Дома литераторов. Мы были почти одни — и хорошо. Экскурс в прошлое, если он касается двоих, требует уединения, что нам и предоставили писатели, не спешившие сюда в жаркий день на дневные посиделки.

А позже, накануне Восьмого марта, Арканов дал интервью газете «Московские ведомости» (не путать с «Московскими новостями»), и такая выходит в нашем многогазетном стольном граде. Газета любит пристально вглядываться в жизнь звезд — светящихся и погасших. Накануне женского дня интервью с маститым писателем носило характер его исповеди по женской части. Это интервью называлось «Женский… Аркадия Арканова». Слова «портрет» не было, вместо него газета поместила фото писателя, на котором он был в темных очках и с возрастом стал еще больше похож на знаменитого Марчелло.

Ничего неожиданного для меня в этом интервью не оказалось. Кроме одного момента, который резко меняет некоторые приоритеты. Поэтому я решил опубликовать то, что у меня записано на диктофоне. Естественно, чисто стилистически его отредактировав, освободив от разговорных огрехов, но не изменив суть.

Однако начну с газеты. С подзаголовка статьи, который сразу же раскрывает ее название (автор материала не мог увести читателя в сторону от проблемы):

«Несмотря на то что известный сатирик был трижды женат, в том числе на популярнейшей певице, вопрос о любви до сих пор ставит его в тупик».

Я лично благодарен газете «Московские ведомости» за признание Майи Кристалинской певицей «популярнейшей», тем более что в нынешней прессе, на радио и ТВ правит информационно-художественный бал молодежь, и не каждый ее представитель знает, что была такая певица. Я говорю это не в укор, понимаю, что жизнь — это не только смена формаций и режимов, это еще и новые песни, и новые исполнители. Что же касается любви, то здесь поставлена жирная и честная точка.

Итак, Аркадий Михайлович Арканов.

«— 30 апреля 1957 года в Политехническом музее был вечер коллективов, которые должны были участвовать в Международном фестивале молодежи и студентов. Среди них эстрадный коллектив ЦДРИ, знаменитая джазовая «восьмерка», представлена в том вечере была лишь квартетом, и наш коллектив Первого медицинского института.

И вот среди актеров, выступающих за ЦДРИ, пела Майя. Я — человек музыкальный, а в молодости любая девушка, которая обращала на себя внимание, да еще проявляла какие-то музыкальные способности в виде музыкального слуха, голоса, любви к музыке, казалась мне пределом мечтаний. Человек я был романтически настроенный, и так вот, с первого раза, увидев ее, я подумал — вот это да, было бы здорово! Вместе со мной был мой приятель, нынешний инженер, который сказал: «А вот слабо с ней тебе познакомиться и…» Я говорю: «Нет, наверное, не слабо».

— А почему именно Майя привлекла его?

— Он тоже был музыкальным человеком, мой друг, он меня как бы завел.

А потом — кончился концерт, мы уже расходились, но пошел страшный ливень. И вот в подъезде Политехнического музея мы с ней стояли рядом и пережидали этот дождь. И вот пока мы пережидали этот дождь — я был человеком очень скромным и не отличался большим количеством случайных знакомств, — тем не менее проявил какую-то настырность и пригласил ее отметить Первое мая в ресторане ВТО, где мы, наш коллектив, имел несколько столиков. Она согласилась, и мы разъехались, она поехала в одну сторону, я — в другую.

Мы договорились, что я ее встречу у ВТО. Я ее встретил, и она была как бы моей гостьей.

Это была «тусовка», были актеры, которые праздновали этот день, был и наш большой коллектив, были какие-то выступления, и, естественно, ее попросили спеть. И она там пела.

— Интересно, что именно?

— Свой репертуар. «Скалинателлу», индонезийскую — «Индонезия», она была популярна.

Ну вот, кончился этот праздник, и я пошел — не поехал, а пошел провожать до дома. Она жила в районе Комсомольской площади, трех вокзалов… Интересно другое — я ее проводил, все было очень мило и хорошо, и назначил ей следующее свидание — это было девятого мая, в День Победы.

Девятое мая — я уже не помню — где-то мы были, шатались по городу, и я опять ее пошел провожать домой. Но вот до этого мой друг — он все время был как бы между нами — говорит: «Ну, а жениться тебе слабо?» — «Нет, не слабо…» Так вот, находясь в таком романтическом угаре, девятого мая я ей сделал предложение.

— С ходу! Это что, был ответ на его «слабо»?

— Нет, я же не дурака валял, мне же она тоже нравилась. И она согласилась.

Я никому ничего не сказал и дома не говорил… Тогда было проще: на следующий день или, не помню, через два дня подали заявление в ЗАГС. Расписываться нам назначили на первое июня. Можете себе представить, тридцатого апреля познакомились, на первое июня уже назначили запись. Отдали документы двенадцатого мая, и с тех пор мы не виделись, первого июня у ЗАГСА встретились и вышли оттуда мужем и женой. Я пришел домой. Мать была в изумлении, когда я показал брачное свидетельство. Был шок — кто? что? Надо сказать, что ее тогда в широких кругах не знали, знали только в кругах артистических как молодую талантливую девушку, окончившую МАИ, работавшую в КБ. Знали только люди, близкие к ЦДРИ и к искусству. Что вот такая самодеятельная певица, не профессионал, работает у Яковлева от звонка до звонка. Я матери объяснил, что вот она — такая талантливая. И свадьбу решили не оттягивать, а назначили ее на седьмое июня, на день моего рождения.

— А кто-нибудь из друзей все же знал об этом?

— Кроме моего вот этого друга — никто. Я решил это как бы сюрпризом поднести.

Ее не видела моя мать, я один раз видел ее мать, да только случайно, в подъезде, когда я уходил. Мои родственники приехали из Киева, соседка — мы жили в коммунальной квартире — уехала куда-то и отдала нам свою комнату, дополнительно.

Итак, в этой коммунальной квартире состоялась эта свадьба. Впервые моя жена познакомилась с моей мамой, с моим отцом, а ее родители познакомились с моими родителями и со мной.

Среди гостей, которые были на свадьбе, все было очень странно. С моей стороны — киевские родственники, среди друзей — два моих приятеля, которых я позвал. Скромная такая свадьба была. А с ее стороны были режиссер театра Станиславского и Немировича-Данченко Златогоров со своей женой — известный режиссер; одна ее тетка, на которой женат был гроссмейстер Флор. Вообще феллиниевская была атмосфера на свадьбе — отчужденная. Как бы стенка на стенку сидели. Чужие люди за одним столом оказались, да еще за свадебным. Ее родители — мои родители, ее родня — моя родня. Напряженная атмосфера была…

— На каком курсе вы были?

— Я заканчивал. Были госэкзамены. Я помню, что ее отец, Владимир Григорьевич, он был массовиком-затейником, носил толстые очки, у него было минус двенадцать или минус пятнадцать. Человек он был добрый, милый. Я тоже увидел на свадьбе впервые своего тестя. Он сказал, что вот есть Аркадий Райкин, а теперь будет Аркадий Майкин. А потом, поняв, что происходит что-то не то, он достал из портфеля металлические головоломки и отдал всем решать. И вот свадьба превратилась в разгадывание этих головоломок.

У моей матери сразу напряженка была во взаимоотношениях с Майей, и отец мой тоже как-то был насторожен, и потом, я понимал, что жить негде, в комнате восемнадцати квадратных метров мой брат и мать с отцом, а я еще буду тут с женой — глупо. И у нее негде, у нее комнатенка.

Мы очень быстро, опять же через ее семью, через Златогоровых, сняли комнату в коммунальной квартире у метро «Аэропорт». Дорогая комната — она стоила пятьдесят рублей в месяц. Я только закончил институт и получил распределение в Норильск как врач. Майя пошла в горздрав и оставила такое заявление — поскольку она моя жена, и она здесь связана работой, и у нее всякие творческие планы, и она просит, чтобы мне сделали перераспределение и оставили в Москве, а я страшно сопротивлялся, действительно хотел в Норильск, но она ехать категорически не хотела. У нее было большое будущее, она начинала как певица, ее знали, о ней ходили разговоры — вот есть такая талантливая девушка в ЦДРИ. Меня оставили в Москве и дали мне распределение участкового врача, им я и работал после окончания института, и мы снимали эту комнату. Я не могу сказать, что мы так замечательно, безоблачно жили, у нас конфликты некоторые были — ну, не мордобой, конечно, нормальные, человеческие. У нее — это моя точка зрения — закружилась немножко голова от успеха. Я помню, Цфасман что-то критическое высказал по поводу коллектива ЦДРИ, не о ней в частности, а о всем коллективе, в котором она была. У нас дома были пластинки Цфасмана, так она стала ломать пластинки. Я ей сказал, что так не делают, что Цфасман имеет право на свою точку зрения — но ломать…»

А теперь — газета «Московские ведомости».

Так вот, тот самый пассаж из рассказа Арканова выглядит в газете несколько иначе. И вся история с битьем цфасмановских пластинок обретает другой смысл.

«Вокруг Майи уже тогда был большой ажиотаж, — вспоминает Арканов в «Московских ведомостях». — Она представляла собой некое новое качество в советской песне и просто купалась в лучах славы, а я все время пытался вернуть ее из этой эйфории к реальности.

Майя очень болезненно относилась к любой критике. Помню, однажды известный пианист и джазовый музыкант тех лет Александр Цфасман написал в одной газете критическую статью об эстраде, где, в частности, в качестве примера «припечатал» Кристалинскую. У нее была совершенно поразительная реакция! У нас в доме было всегда множество виниловых пластинок, в том числе и несколько пластинок Цфасмана. Так после этой статьи Майя выбрала их все до единой, с яростью разломала о колено и выкинула осколки в окно!»

Каждый человек, к которому я обращался с просьбой рассказать о Майе, независимо от степени близости к ней и возраста (от девяностолетней Лилии Ильиничны и до двадцатисёмилетней племянницы Марьяны) начинали с одних и тех же слов о том, что она была «удивительно светлым, добрым, отзывчивым человеком». И вдруг — такая вспышка: битье пластинок! О колено! Осколки — в окно! (А если на голову прохожих?) Но, во-первых, виниловые пластинки о колено разбить невозможно, потому что они не бьются и не ломаются — это обычные, гибкие пластинки, оперативное массовое производство музыкальных «бестселлеров». Во-вторых, мотивы этого чрезвычайно энергичного поступка в «Московских ведомостях» совсем иные, чем в интервью Арканова, записанном мною. Дело в том, что не о критической статье Цфасмана, в которой он «припечатал» Майю Кристалинскую, говорил Арканов, речь шла о том, что Цфасман подверг критике — «припечатал»! — весь эстрадный коллектив ЦДРИ. Вот это и вывело Майю из себя — обида за друзей, за дело, которому столько отдано, за интриги вокруг него.

И все же сдается мне, что такая бурная реакция Майи была не из-за статьи, которую Цфасман не писал, а из-за статьи другого автора — «Музыкальные стиляги». Вот к ней Александр Наумович, возможно, руку приложил. Так или иначе, слух об этом, бродивший по коридорам и кабинетам ЦДРИ, лишившегося перспективного оркестра, уловил и абсолютный слух Майи Кристалинской, тонко воспринимавшей не только музыку, но и несправедливость, схожую с подлостью.

Может быть, на изложение всей этой истории в газете «Московские ведомости» не стоило обращать внимания, однако статью мне передали верные поклонники Майи, хранящие о ней память и по сей день.

Судя по всему, крушение семейной жизни надвигалось неотвратимо. В ней образовалась еще одна брешь — несовпадение взглядов.

«— Я ей всегда говорил: Майя, ты без музыкального образования, черна и темна в этом плане, как деревенский человек. Не знаешь нот, не знаешь гармонии. У тебя есть только природное дарование, нет ни школы, ничего. Есть просто от природы голос, неразвитый музыкальный слух и способности к тому, чтобы благодаря этому сочетанию воздействовать на всех, кто тебя слушает. Но этого мало, ты не должна на этом останавливаться, тебе нужно этот пробел закрыть, нужно изо всех сил стараться овладеть нотами, чтобы не быть просто слухачкой. Без этого ничего у тебя не получится. И тем не менее она не очень внимала этим моим советам.

(Я думаю, что чтение нот, возможно, и нелишне, — но сдается, что ноты Майя знала, об этом мне говорили ее хормейстеры — Орлова и Лобачева, но вот знание гармонии для эстрадного певца, не композитора, не инструменталиста? Майя стала замечательной певицей и без гармонии. А развивать голос, подаренный ей природой, было бы непростительно. Тогда мы не имели бы такого феномена, как Кристалинская, это была бы уже другая певица. — А. Г.) Ее захваливали, это я помню точно, справедливо захваливали, но я видел, что у нее отношение к этому не совсем критическое. А я все время был как вожжи, я был тоже достаточно творческий человек, я к тому времени писал, и самостоятельно писал, знал, что уже не буду работать врачом, и мы с ней часто ссорились на эту тему, когда она говорила, что я не прав. И немножечко кошечка пробегала.

И однажды, это было пятнадцатого марта пятьдесят восьмого года, этот день у меня в памяти сидит в голове. Был день выборов в Верховный Совет. Мы с ней накануне повздорили, но не сильно, не ругались. Я должен был идти голосовать на свой участок, он был по месту жительства моих родителей, где я был прописан, а она должна была ехать на свой участок голосовать. Я взял портфельчик, и она говорит: «Когда ты придешь?» А я ей сказал: «Думаю, что я не приду вообще». Она сказала: «Ну ладно ерунду говорить». Я говорю: «Да, наверное, так и будет». Она решила, что я пошутил, а я ушел с этим портфельчиком к матери, к отцу, на старую квартиру. И уже не знаю, почему, из какого упрямства я не вернулся.

— А почему вдруг возникло такое решение?

— Я не могу объяснить.

— Спонтанно?

— Спонтанно. Вот так взял и сделал. А она пришла потом туда, где мы жили, — меня нет, она стала звонить домой, спрашивает: «Что такое?» Я говорю: «Ну, вот так я решил». Вот так и было.

Но это не может сразу так прерваться, и у нас еще в течение полугода продолжались какие-то попытки… Вот так очень коротко расстались.

Конечно, у меня были определенные чувства к ней, я знаю это точно, и она, насколько я знаю, не просто так была моей женой, наверно, она тоже ко мне что-то испытывала, может быть, любила. Долго еще этот хвост продолжался, до осени пятьдесят восьмого года, а уж осенью я встретил свою будущую вторую жену, и она вытеснила из меня все, что касалось Майи. Но мы с ней были женаты официально, и время от времени она мне звонила, и мы с ней где-то пересекались, виделись. Мы были женаты до шестьдесят второго года формально, мы не разводились, ни мне, ни ей развод был не нужен, до тех пор, пока он мне не понадобился, потому что я не мог получить квартиру, и мы должны были с нею развестись. Тогда нужно было по суду разводиться, но мы с ней вместе на бракоразводном процессе не были. У меня был знакомый старичок-адвокат, частник, который сказал: «Сделаю все без вас», за какие-то деньги. И тогда мы дали объявление в газету, состоялся суд без нас.

— У вас были случаи, когда вы встречались? Может быть, чем-то помогали друг другу?

— Нет, ни я не обращался к ней за помощью, ни она ко мне. Но я знаю, что она очень тепло и по-доброму относилась ко мне, так же как и я к ней. И моя мама, несмотря на напряженность в отношениях, которая у них была, до сих пор вспоминает о ней очень тепло».

Как блистают венцы.

Как банальны концы,

— с философской иронией заметил Вертинский, оценивая распавшиеся браки. На их свадьбе венцы не блистали, а конец был банальным по содержанию, но не банальным по форме.

Ирина Орлова-Колик, за несколько лет до этого оставившая хор МАИ, но по-прежнему дружившая с Майей, присутствовала на свадьбе. Человек прямой, бесхитростный, как и всякие люди такого рода, допускающие иной раз бестактность, прощаясь с Майей в передней, на ее вопрос: «Ну как тебе он?» — выпалила вдруг:

— Ты с ним расстанешься.

— Что ты говоришь! — изумился ее супруг Леня Сурис, стоявший рядом.

Майя молча поцеловала Ирину, расставаясь.

Уход мужа, да еще столь неожиданный, может любую женщину ввергнуть в глубокий шок. Так было и с Майей. Ушел, и все. Прошло два года, когда Майя в один присест, торопливо, как вопль души, написала «киносценарий» — для себя, конечно, и не сценарий это, скорее — дневник, диалоги «он» — «она» сбиваются на обычный рассказ о событиях, которые произошли в ее жизни после знакомства с Аркановым. Сценарий сохранился в архиве Валентины Ивановны Котелкиной и представляет собой листов двадцать пожухлой от времени бумаги, исписанных карандашом. Почерк Майи — крупный и не очень четкий, видимо, душу изливала безостановочно, ее рукой водила обида и боль от воспоминаний. Для достоверности позволю себе процитировать самое его начало, первые две страницы. Не следует сетовать на литературный стиль, писал не литератор, не сценарист, а молодая женщина, только приходящая в себя от любовной «комы».

«Серый декабрьский день. Утро. Рынок. Народ спешит. Панорама рынка дается с высоты семиэтажного дома.

Голос диктора. Этот день не был примечателен. Хозяйки привычно спешили на базар, а в одной из комнат нового дома разыгрывалась настоящая драма.

Наплыв на окно и затем комнату. Комната обставлена бедно: шкафчик, стол, три стула, тахта, кресло, кровать.

За столом друг против друга сидят Он и Она. Оба в пальто, — видимо, собрались уходить. У обоих вид измученный, на лице следы глубоких переживаний.

Он. Нужно идти. Уже одиннадцатый час. Пошли.

Она (встает и тут же опускается). Нет, не могу! (Медленно текут слезы.) Не верю. Не хочу. Не любишь…

Он встает, подходит к окну. Из окна виден рынок.

Смотрит все время в окно.

Она (продолжая). Тридцатое апреля…

Комната исчезает, сменяясь сценой в зале. Она на сцене. Квартет. Исполняется веселая песенка. На ее лице нет и тени печали. Полная противоположность первому эпизоду. Песня кончается. Аплодисменты. Выходит на сцену раз, второй. Затем проходит за кулисы. Глаза полны только что пережитым… Подходят знакомые ребята, что-то говорят. Подходит Юра, юноша лет 24-х, небольшого роста, очень симпатичный. Вместе с ним — Он.

Он и красив и в то же время — нет. Высокого роста, худой. Большие серые глаза, нос небольшой, лицо умное.

Юра знакомит его с нею. Она не обращает особого внимания на него. Собирается уходить, но начинается гроза. Она подходит к телефону.

Она. Виталий! Мы сегодня не увидимся. Почему? Идет дождь. Я устала.

Голос в трубке: «Я возьму плащ и приеду на такси».

Нет, нет. Спокойной ночи.

Кладет трубку. Возвращается к ребятам, садится в кресло. Они напротив, беседа идет довольно непринужденно. Он все время курит, глядя в глаза, говорит мало. Постепенно дождь прекращается. Они втроем весело выходят на улицу.

Пройдя несколько шагов, Юра встречает знакомую, останавливается. Они идут дальше. Юра догоняет их, просит извинения, возвращается к своей знакомой. Уходят в противоположную сторону.

Они продолжают идти. Чувствуется, что каждый приятен друг другу, но не больше.

Он. А вам нравится эстрада?

Она. Да. Но я люблю классику. Правда, странно?

Он. Почему же. Я тоже люблю хорошую музыку.

Она. Странно. Я не подумала бы. Вид-то у вас довольно легкомысленный. Ну что ж, давайте играть в концерт-загадку.

Весь остальной путь проходит за этим занятием. Он напевает ей мелодию, она отвечает — и наоборот. Чувствуется, что они оба достаточно разбираются в этом. От Дзержинской они идут по улице Горького к «Маяковской». Вот они едут в метро. Недалеко от «Пушкинской» встречается его знакомый и приглашает ее отметить 1 Мая вместе с ними. Как ни странно, она сразу соглашается без тени кокетства. Вот они едут в метро. У Красных ворот выходят, поднимаются по эскалатору. У конца эскалатора останавливаются.

Она. Ну ладно. Я дойду одна. Уже поздно.

Он. Я позвоню завтра. Какой телефон?

Она говорит, он не записывает.

Она. Ведь забудешь.

Он. Нет.

Она. До свидания. Жду. (Убегает.)

Он по эскалатору едет вниз».

Дальше в сценарии было зафиксировано многое из того, что происходило в эти десять с половиной месяцев (не будем обращать внимания на некоторые расхождения в датах у обеих сторон). Подробностей нет, есть внешняя канва событий и отношение к ним Майи, есть и горечь и радость, есть встречи, размолвки, ее концерты, вспыхнувшая любовь к нему, его внимание и отчуждение, Слезы, рыдания, ожидание звонков и наконец — расставание, развод. Все, как обычно в молодых семьях молодых людей, когда характеры испытываются на готовность к дальнейшему сосуществованию. Поражает только скоропалительность свадьбы и развода. Что ж, бывает…

А вот — финал сценария.

«Перебирая сейчас эти листки, пришла к выводу, что нужно закончить изложение сей печальной повести. Вот уже прошло почти два года с момента знакомства, а он уже успел жениться во второй раз.

Что же? Такова логика вещей.

Жалею ли о нем? Нет, нет, нет!

Да нет же — вообще ничего нет уже к этому человеку. Все в прошлом. Это своего рода для меня хеппи-энд».

Как будто она убеждала себя — «не люблю».

Я бы не стал писать об этой брачной истории — не дело копаться в чужих чувствах, определять, есть они или нет, но Аркадий Михайлович ее не скрывает.

2

Фестиваль растаял, отгремев положенное ему число дней, Москва попрощалась с ним неохотно, тридцать лет ее «заточения» были стерты за какие-то четырнадцать дней, будто и не существовало отгороженности одной шестой части суши от остальных пяти шестых. Праздник, словно свалившийся с милостиво разверзшихся небес, оставил после себя сожаление, как и каждый праздник, который по всем законам календаря» сменяется буднями, будни же несут проблемы и заботы, к которым трудно поначалу приноровиться.

Лауреат международного конкурса Майя Кристалинская оставалась все же инженером в конструкторском бюро, где, несмотря на ее лауреатство, относились к ней как к обычному сотруднику: пение пением, а расчеты. — расчетами. Да и сама она никогда не упоминала о медали, считала нескромным. Правда, уважения к ней прибавилось, но не убавилось работы, и звонок, означавший окончание трудового дня, заставал ее с логарифмической линейкой в руках.

Но вечерами снова был ЦДРИ, уже без Юрия Саульского с его «серебряным» оркестром. Не хватало оркестра, а именно он придает любому представлению еще и зрелищность, и недаром при создании «Первого шага» идея создать для него оркестр принадлежала Утесову, который с молодых лет знал, как сделать представление увлекательным и ярким.

В ЦДРИ шли репетиции новой программы, название ей дали вполне подходящее для того, чтобы не прекращалась осада дома во время представлений, — «Молодые москвичи». И снова молодые москвичи, посмотрев очередную программу эстрадного ансамбля, приходили затем в ЦДРИ, пытаясь пробиться на его сцену и стать артистами, но на их пути вставала конкурсная комиссия, и приговор ее чаще бывал суровым и обжалованию не подлежал.

Среди тех музыкантов, кого бережно опекал «Первый шаг», был инструментальный квартет Владимира Петренко. Для Майи же это означало многое, она могла по-прежнему оставаться в стенах ЦДРИ, выступая с квартетом. Дружба их была не столь давняя, но — прочная.

Год назад, в один из вечеров, когда в зале закончилась репетиция, на сцене появилась Майя, которую здесь никто еще не знал, к роялю сел Фармаковский, а в зрительном зале, в первом ряду, расположился сам «папа» — не только худрук и «законодатель» «Первого шага», но еще и музыкант (он закончил Ленинградскую консерваторию), умевший зорко высматривать новые таланты. Увидев, как Петренко, уложив в чехол свой аккордеон, спускается в зрительный зал, «папа» подозвал его и, показав глазами на Майю, тихо сказал: «Садись и слушай».

И Володя Петренко, понимая, что Разниковский на пороге очередного открытия, сел рядом и превратился в слух.

Это была его первая встреча с Майей Кристалинской, пока еще на значительном расстоянии, он был только в роли слушателя и еще не предполагал, что эта встреча не будет последней и окажется, что судьба преподнесла ему редкий подарок, за который он был благодарен ей, — вот эту девушку в скромном костюмчике, заворожившую его сразу же своим голосом, которой он, вслед за Саульским, поможет обрести уверенность в себе и — громкое имя.

А объединит их нежная любовь Володи Петренко к аккордеону.

…В те годы слава аккордеона, начавшая греметь сразу после войны, еще не поблекла. Да, честно говоря, она никогда и не поблекнет окончательно, инструментам вообще не дано природой терять свою прелесть, а уход в тень некоторых из них зависит только от музыки, она, в свою очередь, — от времени. Бывает, это процесс естественный, бывает — насильственный. Взять хотя бы саксофон. Было время, когда саксофоны «распрямляли», джаз тогда находился под запретом, его переименовали в эстрадные оркестры, а саксофон с его тоскующим голосом, не угодный блюстителям идейной чистоты музыки с преобладанием бодряческих мотивов, оказался изгоем.

Аккордеон и сегодня жив, но встречается только в оркестрах, как сольный или аккомпанирующий инструмент он причислен сегодня к почетным пенсионерам.

В сороковых и пятидесятых годах этот красавец с перламутровыми боками стал королем всевозможных квартетов, рассыпавшихся по стране с легкой руки Бориса Тихонова — музыканта, который, по справедливости оценив его достоинства, создал свой «эталонный» тогда и легендарный ныне квартет. «Монарх» взошел на трон не случайно. У нас его узнали и приблизили к сердцу еще с довоенных времен. Так же как и во всей Европе, после войны аккордеоны появились в стране в большом количестве — и не в музыкальных магазинах, их привозили из Германии победители как скромные трофеи; в конце сороковых в прокатившемся по нашему кино-прокату фильме «Девушка моей мечты» с суперженщиной арийского образца Марикой Рокк аккордеон задавал тон в песнях героини, а в середине пятидесятых мы узнали, тоже из кино, но на этот раз из французского, которое хлынуло к нам бурным потоком, что парижский шансон немыслим без аккордеона, как набережная Сены — без целующихся у парапета.

И вот квартет Бориса Тихонова становится законодателем музыкальной моды, а его «Ручеек» чуть ли не каждый день журчит по радио и бежит по городам и селам на концертах гастролеров и местных музыкантов.

Спустя тридцать лет истинный поэт аккордеона Владимир Петренко напишет в своих воспоминаниях о том времени, упомянув о квартете Тихонова:

«Виртуозные разливы аккордеона, бархатный звук кларнета, модный аккомпанемент гитары и контрабаса приводили меня в состояние, близкое к шоковому. Они играли музыку, которая предвосхитила и подготовила многое из того, что в дальнейшем получит развитие как самостоятельный жанр, а значит, появится и история. Явление неординарное, превосходная музыкальная идея, готовый рецепт для подражательства и в данном случае точка отсчета моей профессии».

Володя Петренко взял аккордеон в руки чуть ли не в пять лет и, несмотря на то что учился в Центральной музыкальной школе, не расставался с ним, совмещая будущую профессию пианиста и душевную привязанность. Затем он поступил в консерваторию по классу композиции, но любовь к аккордеону, не угаснув на юношеской стадии, перешла во взрослую.

Разве такого не бывает?

И вот Петренко, этот мягкий, интеллигентный молодой человек с неугомонным характером, собирает квартет из друзей-музыкантов, таких же «необстрелянных» в жизни, как и он, квартет по образу и подобию тихоновского: Юра Александров — кларнет, Игорь Виноградов — контрабас, Володя Брандт — гитара, ну а он, Петренко, — конечно же аккордеон. Квартет играл в школах, клубах, но был бесхозным — это надоело, и друзья решили податься в «Первый шаг». Прошли конкурс, заслужили похвалу Утесова. Два года играли в оркестре у Фиготина, а потом все же захотелось «суверенитета», и снова «затеяли сыграть квартет». Только, в отличие от крыловских музыкантов, знали, что играли. Борис Семенович не обиделся, отпустил их с Богом, понимая — будущие профессионалы, что им делать в самодеятельном оркестре? (Тем не менее неплох был оркестр у Фиготина, он назывался Молодежным оркестром ЦДРИ, в концертах с ним выступали Иван Шмелев — лучший в те годы лирический баритон на московской эстраде, и Вера Красовицкая — «прима» вокальной группы Всесоюзного радио.)

И вот — квартет. А вскоре растаял этот «огромный белоснежный айсберг» (выражение В. Петренко) — оркестр Бориса Фиготина. Его место в «Первом шаге» занял оркестр уже другого рода — джаз Юрия Сеульского. Инструментальный квартет, который возглавлял Владимир Петренко со своим перламутрово-клавишным другом, прочно обосновался на сцене ЦДРИ.

Теперь Петренко нужны были вокалисты. В «Первом шаге» они были. Например, вокальный женский квартет — Элла Ольховская, Роза Романовская, Зоя Куликова, Инна Мясникова, или попросту — Элла, Роза, Зоя, Инна (в пятьдесят шестом они снялись в «Карнавальной ночи», вспомните — четыре девушки в расшитых платьях у столиков и Гурченко со сцены поют «Песенку про пять минут», женский квартет был безымянным, и Эльдар Рязанов, постановщик фильма, про себя называл его «ЭЗРИ», сложив первые буквы имен этих обаятельных девушек. В начале шестидесятых им придумали название «Улыбка», но вскоре в квартете произошла непредвиденная «ротация» — так уж случилось, ушла в «Аккорд» Зоя Куликова, а Роза Романовская организовала квартет «Советская песня». И «Улыбка», и «Аккорд», и «Советская песня» были желанными на любом концерте — но, увы, все проходит, как сказал мудрец; прошло и время таких квартетов, а что осталось? — только грустные воспоминания сильно постаревшего поколения…). Элла, Роза, Зоя, Инна уже ушли к тому времени из «Первого шага» на профессиональную сцену.

Выбор был небольшой, и Петренко остановился на двух вокалистах — Александре Некрасове и Майе. Но — не Кристалинской, ее тогда еще не было, а Булгаковой.

Будущая кинозвезда тогда только закончила ВГИК и сразу же снялась в фильме «Вольница». Роль у нее была маленькая, но сыгранная ею так, что она обратила на себя внимание критиков, режиссеров и зрителей, показав, что в советском кино растет плеяда будущих мастеров, готовых играть не только героев и героинь, но и персонажей из их окружения, и играть таким образом, что эти персонажи остаются в памяти зрителя как герои.

А в середине пятидесятых, уже отыграв в «Вольнице», Булгакова, человек самобытный, непредсказуемый и волевой, решила вдруг (только что окончив ВГИК, только что снявшись — и удачно! — в первой в своей жизни картине, сразу же попав в киноорбиту, куда не каждому актеру дорожку протоптать было по силам) бросить кино и уйти на эстраду. Ну, не окончательно порвать с кинематографом, сниматься — но редко, а вот петь — это пожалуйста, сколько угодно. И где угодно, не только в Москве, но и на периферии, носиться по гастролям, в общем, стать профессиональной эстрадной певицей.

И Майя Булгакова пришла в ЦДРИ, в «Первый шаг», чтобы не только попробовать, но и перейти на новое поприще.

Она появилась в тот момент, когда уже не было Фиготина, Саульский скрупулезно шлифовал новый оркестр, и Булгакова предпочла работать с маленьким коллективом, который словно был создан для нее. Любимый аккордеон, «тихоновский» стиль — это для ее небольшого, но приятного на слух голоса, а уж если говорить об умении не только спеть, но и сыграть песню, обратившись к своей актерской профессии, то успех не заставил себя ждать.

И вот два вокалиста — Майя Булгакова и Александр Некрасов, этот московский Монтан, двойник, подражавший своему парижскому оригиналу, — его, как и любвеобильного француза, осаждали толпы поклонниц, требовавших на концертах «бисировать» чуть ли не каждую песню, — вместе с квартетом Петренко вошли в программу «Молодые москвичи».

Программа была уже почти готова, когда «папа» — Разниковский пригласил Володю Петренко послушать новую певицу, пришедшую в «Первый шаг».

С Фармаковским за роялем Майя спела в тот вечер «Скалинателлу» на итальянском языке и «Коимбру» на испанском.

А когда знакомство состоялось, Петренко без всяких раздумий попросил у «папы» разрешения пригласить Майю в свой квартет. «Папа» же, улыбнувшись, сказал, что он лично не возражает против такого содружества, наоборот, приветствует его, но пока, возможно, придется повременить. Дело в том, сказал Разниковский, что он должен представить Майю Юрию Сергеевичу. «Папа» уважал Саульского, видел, как тот трудится с новым оркестром, и знал, что он ищет певицу для своей программы.

Петренко тоскливо посмотрел на Разниковского и на Майю и хотел было уйти, но в это время Майя вдруг обратилась к Разниковскому:

— Эммануил Самойлович, но ведь одно другому не мешает. У Юрия Сергеевича я не буду занята полностью, если он, конечно, возьмет меня…

— Возьмет, — без тени сомнения сказал «папа». — Но что получится? Вы работаете с Фармаковским, будете работать с Саульским — и еще с Петренко? Силенок-то хватит? Ведь вам еще на работу ходить нужно!

— А я и там пою!

— Как?! Во время работы?

— Во время обеда…

Вот так было год назад, когда Майя Кристалинская впервые встретилась с Володей Петренко.

Она начала работать с Саульским и все же выкраивала время и для квартета Петренко, пела с ним свой небольшой репертуар и постепенно переходила с иноязычных песен на русские — да и немодно становилось петь на чужих языках, своих хороших песен появлялось все больше и больше. Стал писать песни и Петренко, увлеченный не только аккордеоном, но и композицией, для квартета он сочинял инструментальную музыку, а к песням перешел, когда появились вокалисты.

Одну из его песен пела и Майя, автор стихов ей был хорошо известен — Аркадий Арканов…

Песню Владимир Петренко написал специально для Майи.

Ты ушел, ничего не ответив,

И всю ночь провела я без сна.

Для меня был закат на рассвете,

А кругом разливалась весна…

Это была песня о неразделенной любви — такое бывает очень часто. И не реже бывает то, что произошло — с весной «уплывали надежды, уносимые вешней водой», а потом все закончилось, потому что «весенние талые воды угасили былую любовь». И — «ни к чему начинать все сначала».

Репетиции шли на Кузнецком мосту, в большом доме, где жил Петренко, в его просторной квартире с окнами на проезжую часть, всегда полную обычно спешащими москвичами и машинами, которым не просто было разъехаться на узкой, горбатой улочке. Летом, как правило, окна в доме бывали распахнуты, и прохожие, несмотря на спешку, останавливались на несколько минут: квартет играл так, что толпа разбухала под окнами — ну как не послушать этот торопливый аккордеон, подгонявший его контрабас, журчащий кларнет и всхлипывающую гитару! И женские голоса — один высокий и словно прозрачный, затем его сменял голос пониже, неторопливый и негромкий, и было в нем нечто такое, что заставляло остановиться..

Пели за окном две Майи, пока их имена еще никто не знал, узнают позже, но их можно было увидеть после репетиции вместе с музыкантами, державшими в руках Зачехленные инструменты, они выйдут из дома на Кузнецком и, попрощавшись с ними, впишутся в этот спешащий поток на узкой улочке, чтобы влиться потом в другой поток, несущийся по широкому Охотному ряду, а тот, в свою очередь, растворится на широком тротуаре улицы Горького. На сквере у памятника Пушкину обе Майи сядут на скамейку, купив предварительно по брикетику мороженого, и будут осторожно откусывать его маленькими порциями, чтобы, не дай бог, не застудить горло. Посидят, поговорят сначала о чем-нибудь веселом, затем перейдут к теме, которая уже давно обсуждается ими: Майя Булгакова будет убеждать Майю Кристалинскую переходить на работу в эстраду, а Майя Кристалинская станет убеждать Майю Булгакову совершить этот подвиг вместе.

Покончив с мороженым, они разбегутся в разные стороны и встретятся вечером на концерте в ЦДРИ, где вначале выступит Майя Булгакова, а Майя Кристалинская, стоя за кулисами, постарается не упустить ни одного звука в ее песне, когда же Майя Булгакова под шелест долетающих за кулисы аплодисментов появится перед ней, Майя Кристалинская обнимет, скажет: «Хорошо, молодец» — и поцелует в пылающую щеку. Потом все будет точно так же, но — наоборот: Майя Кристалинская появится на сцене и, спев свои две-три песни, уйдет за кулисы.

Но вскоре Майя Булгакова все же оставит ЦДРИ, ей предложат роль в картине, которая Булгакову очень увлечет, и она будет «жить» в павильоне «Мосфильма», порог  ЦДРИ переступит через несколько месяцев, и не для того, чтобы петь, а чтобы послушать голос Кристалинской, по которому соскучилась; она уже оставит мечту стать певицей, кино ее уже затянет полностью, и Булгакова останется в нем до конца своей жизни как актриса редкого дарования, ей будут удаваться любые роли, большие и маленькие, в фильмах заметных и неудачных, но достаточно в титрах появиться ее фамилии, как интерес к нему сразу возрастет, ее появления на экране будут ждать, а дождавшись, зал притихнет и станет свидетелем того, как эта худенькая женщина с умными глазами воскресит еще одну частицу души русской женщины, отличную от тех, что раскрывала она в других своих фильмах.

А их телефонные звонки друг другу не прекратятся никогда. Видеться они будут редко, но непременно всякий раз, когда у Майи — новая программа, а у Булгаковой — премьера нового фильма, а потом снова на помощь приходил телефон…

И кто знает, не благодаря ли Кристалинской — но не ее совету, на который бы она не решилась, а благодаря голосу, резко выделявшему Майю среди многих певиц, — Булгакова, уйдя навсегда в кино, сделала единственно правильный выбор, давший России великолепную, самобытную киноактрису.

Может быть, и так…

3

Отлаженная однажды и, казалось бы, навсегда жизнь Кристалинской могла бы еще долго быть разделенной на две части — работа и концерты, первая — на восемь часов, вторая — на последующие шесть, и так почти ежедневно, если бы не прервалась неожиданной для нее поездкой в Закавказье, предложенной Госконцертом: Баку, Тбилиси, Ереван стали первыми этапами ее гастрольного турне, растянувшегося затем на двадцать пять лет. Летом пятьдесят восьмого все казалось ей в диковинку — поезда, встречающие автомобили, гостиницы, прогулки по незнакомым городам, банкеты — никаких ведь городов, кроме Москвы и незадачливого для нее Новосибирска, она не видела.

В Москве ее знали — ЦДРИ и все, кто был возле него, о ней говорили, и «крути на воде» расходились далеко. Интерес к ней начинался с ее красивой фамилии, затем появлялось любопытство — «говорят, что-то необыкновенное», в те дни, когда она пела, зал ЦДРИ задыхался от аншлага.

И когда позвонил Володя Петренко и сообщил, что предложил включить ее в бригаду артистов, едущую в Закавказье вместе с ним и его квартетом, и Госконцерт дал согласие, Майя обрадовалась.

Гастроли были двухмесячными, и Майя написала заявление на два отпуска — очередной и за свой счет.

Начальник КБ Леонид Иванович Машей, человек, который жил не только авиастроением, но еще и хорошо знал архитектуру, живопись и неплохо рисовал, углубился в заявление Майи, потом взглянул на нее, сидевшую перед его столом, и коротко спросил:

— Гастроли?

Майя ответила тоже коротко:

— Да.

— Надеюсь, уходить не будешь?

— Не знаю, — честно сказала Майя.

— Ладно; Я не могу тебе отказать мог бы, но не имею права мешать. Пой. — Машей подписал заявление, затем поднялся из-за стола и протянул Майе руку: — Успехов!

…Здесь, вдали от Москвы, о ней никто не знал, московский «десант» на кавказской земле, сплошь, за небольшим исключением, состоял из артистов без имени, но, как решили в Госконцерте, сумеющих обратить на себя внимание. Пока у них было одно достоинство — они из Москвы, а столица всего государства в столицы союзных республик плохих артистов не посылает, иначе самолюбивые кавказцы могли бы расценить это как недружественный политический акт «центра» по отношению к «окраине».

Были в концерте номера на любой вкус: и вокал — сопрано и тенор, и сцены из спектакля, и балетная пара, и вокальный дуэт. Я не называю фамилий, потому что сегодня они никому ничего не скажут. Но вот одну фамилию все же назову:

«Олег Бошнякович — художественный свист, — значилось на афише, и строчка эта тогда тоже ни о чем не говорила. Подумаешь, невидаль — художественный свист. Иногда приезжает на гастроли Таисия Савва — красиво свистит, ничего не скажешь, — разные мелодии, песенки. Но Олег Бошнякович, поверьте, — это другое дело! Мне не раз приходилось слышать его свист — и не на концертах, а в кругу наших общих друзей, и то, что он делал, — это для Книги рекордов Гиннесса. Блестящий пианист, ученик Игумнова и Нейгауза, этих корифеев русской пианистической школы, вдруг обнаружил еще одну грань своей феноменальной одаренности — вот этот самый свист. Оперы «Евгений Онегин», «Кармен» он свистел от начала до конца с небольшими купюрами! Я не знаю, чем Бошнякович ошеломил слушателей Закавказья, но думаю, что это не были модные шлягеры.

И наконец, последняя строчка афиши — «Майя Кристалинская — жанровые песни». Не будем сейчас протестовать против такого определения песен Кристалинской, простим безвестного составителя афиши. Для нас важно другое — это была первая афиша с именем Майи в ее жизни. Потом их будут сотни, но первая имеет одну особенность: при взгляде на нее, висящую на улице, обозначенный новичок с гордостью может считать себя артистом…

Закавказские столицы, непохожие друг на друга, но всегда, в любые времена, имеющие одно общее — искреннее гостеприимство, слились за эти месяцы для Майи в один большой, со всех сторон облепленный горами и не знающими увядания зелено-изумрудными скверами город. И концерты московских гостей посещались усердно, столичная эстрада всегда высоко ценилась в тех краях, где и своя в грязь не ударяла, но все же — в московской выбора поболее и много начинающих. И Майя на концертах заметила тот интерес к ее выступлениям, который был в Москве, и, так же как в Москве, ее окружала стайка молоденьких поклонниц, на этот раз — исключительно черноволосых, и протягивались программки концертов, блокнотики, студенческие тетрадки и даже записные книжки для автографов. А однажды одна девушка протянула… зачетку, — видимо, ничего другого в сумочке не оказалось. А когда Майя заканчивала этот свой легкий и приятный труд, стайки не разлетались, а стояли возле Майи, восторженно глядя на нее, а она улыбалась им в ответ, не зная, что сказать, и, если они что-то спрашивали, охотно отвечала на вопросы своих нежданных поклонниц, говоривших с кавказским акцентом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.