Глава 2. Лечение трудом

Глава 2. Лечение трудом

Торжество и радость в лагере не длятся долго.

В стороне от правильных рядов мужских и женских рабочих бараков, ближе к больничной зоне, вытянулся грязный, запущенный барак, из которого всегда неслись песни, сквернословие, хохот и визг: внутренний коридорчик, темный и скользкий, разделял его на две равные половины — мамс-кую и малолетскую. В мамской жили беременные и матери. Декретные отпуска до и после родов, правила предоставления легкой работы беременным и кормящим и положение о дополнительном питании (молоко, сливочное масло и сахар) строго соблюдаются и в заключении. Они не нарушались даже в эти годы всенародного бедствия и использовались уголовницами и бытовичками для своих целей: рождение детей для них являлось своего рода дополнительной профессией, избавляющей от соблюдения режима, от работы и от скудного питания на общей кухне, и не случайно всюду, где отбывают срок уголовницы, начальство обязательно строит мамский барак, родильный дом и ясли. Мам-ский барак не подчинен нарядчику, начальники туда заходить боятся, а поэтому его можно считать земным отделением преисподней: там грязные полуголые женщины занимаются перешивкой краденого, литрами продают голодным инвалидам женское молоко, разведенное водой и мелом, и принимают мужчин. Сидоренко тоже не совал нос на мамс-кую половину: ему донесли, что бабы его проиграли. Какая-то мамка, спустив в карты все свои тряпки, поставила на кон его самого, опять проиграла и обязалась вылить начальнику на голову ведро жижи, почерпнутой в уборной. Сидоренко знал, что за дверью всегда стоит наготове полное ведро, а за печкой припрятан топор на случай, если проигравшая заиграется, то есть не выполнит обещанное: по закону заигравшимся полагается смерть, и в таком случае мамки сообща ночью зарубили бы нарушительницу. Беда была в том, что начальник никак не мог установить фамилию этой женщины и сплавить ее в этап, а потому на всякий случай держался подальше от всех мамок.

Через коридорчик зловонные потроха мамской половины во всех подробностях были видны с порога малолетской половины, где размещены девочки, которых из соображений нравственности и человеколюбия в лагерях выделяют из здоровой рабочей среды и сталкивают лицом к лицу с лагерным дном. Малолетки также, если не по положению, то фактически, жили без работы и дисциплины — закон охранял их несовершеннолетие, а для начальника они всегда оставались только обузой: в условиях лагеря невозможно установить для несовершеннолетних особые нормы выработки и предоставить им нужное количество легкой и легчайшей работы. Однако Сидоренко в свободное время залетал в малолетское отделение, учинял там погром, наиболее дерзких отсылал в штрафной изолятор, и тем дело кончалось до следующего налета. К Сениной он пристал из-за явно симулированной глухоты, из-за неудачи с выстрелом, а может быть, еще и потому, что какая-то осведомительница успела передать ему несколько ее обидных слов: девка была, как говорится, с норовом.

В начале осени начальник снова явился в амбулаторию по поводу этой же отказчицы.

— Помнишь Сенину, Антанта? Долыньский посоветовал списаться с ее мамой и просить навестить дочку, — вона живеть недалеко, под Новосибирском. Сейчас баба вже на вахте! — он довольно потер руки и рассмеялся. — Зараз собирайся, все трое пойдем в барак, и вона загукаеть дочку з порога: побачимо, услышит глухая голос матери чи ни. Враз составим акт, и я завтра турну ее в режимную бригаду. Я тоби казав, що ее вылечу и вылечу, побачишь сам! В труде — туточки усе спасение, позднее девка це пойметь и буде мне благодарна! Пишлы!

Марфа Прокофьевна, сухощавая, слегка сутулая колхозница с мешком сухарей за спиной и клюшкой в руках, увидя меня, вдруг заплакала. Когда мы шли позади начальника к бараку, она шепотом спросила: «Сколько?» — и на мой ответ: «Двадцать», — перекрестилась, на ходу вынула из мешка большой сухарь и сунула мне в руку. Перед тем как войти, остановилась, вытерла лицо краем головного платка, несколько раз провела по груди корявой ладонью, вздохнула и потом засеменила вперед. Вой и визг с мамской половины на мгновение ошеломили ее, она торопливо, но метко плюнула в сторону какой-то багровой туши, которая с порога пропела: «Зайдите сюда, начальничек, я вам что-то покажу, очень даже интересное!» — и рванулась к другой двери — Сидоренко, как видно, уже рассказал ей все что нужно.

— Сюды, товарищ начальник?

— Туды, гражданочка.

Но едва мать распахнула дверь и приготовилась головою вперед нырнуть в плотную клейкую муть махорочного дыма и сквернословия, как Сидоренко галантно придержал ее за рукав, приятно осклабился и взял под козырек:

— Давайте не входить, мамаша, давайте не надо! Крычи-те з порогу, як я вам объявляв!

Задыхаясь от волнения, мать поставила мешок на заплеванный пол, прижала натруженные руки к впалой груди и негромко крикнула:

— Танюшенька! Дочка!

Она старалась вобрать в грудь как можно больше воздуха, чтобы ее вопль смог проткнуть это горячее зловоние, но ничего не выходило: стоя у порога, пожилая измученная женщина глядела в сизую тьму, сжимала руки на груди и бессильно повторяла:

— Доченька! Доченька!

И вдруг из самых глубоких недр барака ответно прозвучал чистый молодой голос:

— Мама!

Разбрасывая всех на пути, дочь из темноты рванулась на зов. Крики стихли, малолетки поняли смысл происходящего и замерли в ожидании. Мгновение — и дочь повисла на шее матери.

— Я ж казав: си-му-лянт-ка! — торжественно повернулся ко мне начальник. — Пиши акт. Теперь спущу с девки шкуру! Раз ты по-хорошему не разоблачив, теперь по-плохому буду ее спасать я.