4. Литературный дебют. «Камин» и «Камины». Первые шаги в поэзии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. Литературный дебют. «Камин» и «Камины». Первые шаги в поэзии

В одиннадцатом номере журнала И. А. Крылова и А. И. Клушина «Санкт-Петербургский Меркурий» было напечатано стихотворение «К камину». Василий Пушкин скрыл свое имя за подписью «…нъ». Издатель — прозаик, поэт, драматург Александр Иванович Клушин — в примечании так представил пока неизвестного автора:

«Сочинитель сего послания есть молодой, с отличными сведениями человек. Будучи столь же скромен, как и просвещен, пишет он не из тщеславия. Друг Муз, друг уединения сидит перед камином, размышляет, и Камин его трогает чувствительное сердце читателя»[98].

Любезный мой камин! — товарищ дорогой,

Как счастлив, весел я, сидя перед тобой.

Я мира суету и гордость забываю,

Когда, мой милый друг, с собою рассуждаю,

Что в сердце я храню, то знаю я один,

Мне нужды нет, что я не знатный господин,

Мне нужды нет, что я на балах не бываю

И говорить бон-мо насчет других не знаю,

Бо-монда правила не чту я за закон,

И лишь по имени известен мне бостон.

Обедов не ищу, незнаем я, но волен,

О, милый мой Камин, как я живу доволен!

Читаю ли я что иль греюсь, иль пишу,

Свободой, тишиной, спокойствием дышу (119).

Начало многообещающее. Словно почувствовав ветер литературных перемен, Василий Пушкин ориентируется на то новое, что внес Н. М. Карамзин в русскую литературу, — интерес к внутреннему миру образованного дворянина, к жизни частного человека, отказ от материальных ценностей и утверждение ценностей духовных. Размышления сочинителя пронизаны легкой грустью. Но как меняется тон его повествования, когда идеалу уединенной жизни с книгами и творчеством он противопоставляет тех, кто живет в кругу светской суеты:

Пусть Глупомотов всем именье расточает

И рослых дураков в гусары наряжает,

Какая нужда мне, что он развратный мот?

Безмозглов пусть спесив. Но что он? Глупый скот!

Который, свой язык природный забывая,

В атласных шлафорках блаженство почитая,

Как кукла рядится, любуется собой,

Мня в плен ловить сердца французской головой.

Он, бюстов накупив и чайных два сервиза,

Желает роль играть парижского маркиза.

А господин маркиз, того коль не забыл,

Шесть месяцев назад здесь вахмистром служил.

Пусть он дурачится! Нет нужды в том ни мало;

Здесь много дураков и будет, и бывало.

Прыгушкин, например, все счастье ставит в том,

Что он в больших домах вдруг сделался знаком,

Что прыгать л’екосез, в бостон играть он знает,

Что Адриан его по моде убирает,

Что фраки на него шьет славный здесь Луи,

И что с графинями проводит дни свои,

Что все они его кузином называют,

И знатные к нему с визитом приезжают.

Но что я говорю? Один ли он таков?

Бедней его сто раз сосед мой Пустяков,

Другим дурачеством Прыгушкину подобен:

Он вздумал, что послом он точно быть способен,

И чтоб яснее то и лучше доказать,

Изволил кошелек он сзади привязать,

И мнит, что тем он стал политик и придворный,

А Пустяков, увы! советник лишь надворный… (119–120).

Что и говорить: целая галерея сатирических портретов! И это еще не всё. Далее она дополнена портретом Змееяда, доставшего себе неправдою имение: он

…заставляет тех в своей передней ждать.

Которых может он, к несчастью, угнетать (120).

Еще один портрет:

Низкопоклонов тут, с седою головою,

С наморщенным челом, но с подлою душою (120).

Появляются в стихотворении и Скотинин, «сущий пень, но всеми уважаем», и бездельник Плутов, который «все имение, деревни, славный дом» достал воровством и пронырством.

Конечно, имена говорят сами за себя. Но в острых характеристиках, которые дает персонажам сочинитель, — еще и мастерство, и наблюдательность, и сатирическая традиция. Герои Василия Пушкина заставляют вспомнить персонажей Д. И. Фонвизина: Скотинин Василия Львовича сродни Скотинину из комедии «Недоросль». Вполне вероятно, что автора «Камина» вдохновляла и сатирическая сказка И. И. Дмитриева «Модная жена». Она была написана в 1791 году, в 1792-м напечатана в карамзинском «Московском журнале» и пользовалась большой популярностью, многие ею восхищались. По свидетельству Ф. Ф. Вигеля, «…„Модную жену“… начали дамы знать наизусть»[99]. В «Старой записной книжке» П. А. Вяземского, сохранился забавный рассказ о госте И. И. Дмитриева — московском священнике:

«Он не любил митрополита Филарета и критиковал язык и слог проповедей его. Дмитриев… защищал его.

— Да помилуйте, ваше превосходительство, — сказал ему однажды священник, — ну таким ли языком писана Ваша „Модная жена“?»[100]

Эту стихотворную сказку высоко ценил А. С. Пушкин.

В. Л. Пушкин ставил ее наравне с творениями Г. Р. Державина и Н. М. Карамзина:

Люблю Державина творенья,

Люблю я «Модную жену»,

Люблю для сердца утешенья

Хвалу я петь Карамзину (161).

Трудно сказать, что лучше удалось И. И. Дмитриеву: рассказ, легкий и непринужденный, живописная картинка дворянского быта или же сатирические портреты модной жены, дамского угодника Миловзора и обманутого мужа Пролаза. Портрет Пролаза особенно хорош:

Пролаз в течение полвека

Все полз да полз, да бил челом,

И наконец таким невинным ремеслом

Дополз до степени известна человека,

То есть стал с именем, — я говорю ведь так,

            Как говорится в свете:

То есть стал ездить он четверкою в карете;

            Потом вступил он в брак

С пригожей девушкой, котора жить умела,

            Была умна, ловка

                           И старика

            Вертела как хотела…[101]

Герои Василия Пушкина — Глупомотов, Безмозглов, Прыгушкин, Пустяков, Змееяд, Низкопоклонов, Скотинин и Плутов — под стать Пролазу. Но сочинитель «Камина» не ограничивается только сатирическими зарисовками. Его наблюдения над людьми и обществом дают ему повод к горестным размышлениям:

О чем ни вздумаю, на что ни посмотрю,

Иль подлость, иль порок, иль предрассудки зрю!

<…>

Ума нам не дают ни знатная порода,

Ни пышность, ни чины, не каменны дома,

И миллионами нельзя купить ума! (120–121).

В заключение послания «К камину» Василий Львович заявляет о своей гражданской позиции:

Довольно — не хочу писать теперь я боле,

И, не завидуя ничьей счастливой доле,

Стараться буду я лишь только честным быть,

Законы почитать, отечеству служить,

Любить моих друзей, любить уединенье,

Вот сердца моего прямое утешенье! (121).

Василий Львович в своих стихах особенно оценил уединение еще и потому, что, погруженный на самом деле в светскую жизнь, он не имел возможности часто уединением пользоваться. Уединение у камина — это скорее его мечта, нежели реальность. Что же касается честности, почитания законов, служения Отечеству, то оказывается, что эти гражданские добродетели вовсе не мешают любви к друзьям, чувствительности сердца. Еще раз скажем: начало многообещающее. Василий Пушкин сумел оригинально соединить в своем стихотворении меланхолию с сатирой, сердечные чувствования с обличением пороков.

Послание «К камину» имело большой успех. Поэт и драматург Сергей Николаевич Глинка вспоминал в своих «Записках»:

«Однажды застал я Шатрова (поэта Николая Михайловича Шатрова. — Н. М.) у камина; с досадою рвал он какую-то тетрадь и бросал лоскутки в огонь. — Что ты делаешь? — спросил я. — Истребляю мой стихотворный Камин. Камин Пушкина превозносят до небес, а мой и в грош не ставят. — Тебя передразнили, — отвечал я. — Пушкина Камин игрушка, а твой относится ко всем опустошителям и завоевателям вселенной»[102].

У В. Л. Пушкина появились последователи и подражатели, и это тоже свидетельствовало об успешном начале его пути в поэзию. Александра Петровна Хвостова, урожденная Хераскова, племянница М. М. Хераскова, в 1795 году в московском журнале «Приятное и полезное препровождение времени» напечатала прозаический этюд «Камин», пронизанный меланхолией и таинственностью:

«Вот и полночь! — ударило двенадцать часов, и сердце томно сказало: „Еще день лишний к прошедшим! Еще днем менее жить и скитаться в сем мире!“ — Все вокруг меня тихо и спокойно; все безмолвствует. — Сижу одна у камина; смотрю на светлые уголья, которые один за другим гаснут; слушаю унылый вой шумящего ветра; обращаюсь мыслями на прошедшее время жизни своей и сравниваю горести мои с радостями, печали — с удовольствиями…»[103]

Нельзя не согласиться с той оценкой «Камина» А. П. Хвостовой, которую дал ей в примечании редактор журнала В. С. Подшивалов:

«Мы поспешаем сообщить нашим читателям сие прекрасное сочинение почтенной и чувствительной Россиянки. Они и без нашего замечания увидят в нем дух Оссианской горести, нежность и глубокость меланхолических чувств, правильность выражений, неизъяснимую во всем приятность»[104].

Разумеется, меланхолия и приятность сочинения А. П. Хвостовой исключала, в отличие от творения В. Л. Пушкина, какие-либо сатирические мотивы. Но это не помешало его читательскому успеху. Еще до публикации «Камин» А. П. Хвостовой распространялся в списках, потом много раз перепечатывался, был переведен на французский, немецкий и, по некоторым сведениям, на английский языки. В июле 1825 года в письме П. А. Вяземскому А. С. Пушкин шутливо упоминает г-жу Хвостову — «автора Камина, и следств. соперницу Василия Львовича».

Тремя стихотворными «Каминами» откликнулся на послание «К камину» В. Л. Пушкина И. М. Долгоруков. В 1795 году написал он «Камин в Пензе». Подобно Василию Львовичу, И. М. Долгоруков обращается к камину:

Камин, товарищ мой любезный!

Куда как я тебя люблю!

С тобою в сей юдоли слезной

Заботы все свои делю.

Когда природа умирает,

Когда нас осень запирает

В темницу наших скучных стен,

Тогда, как лист, и я желтею,

К огню прибежище имею,

Играю с ним уединен[105].

Сочинитель, сидя у камина, размышляет о житейской суете, проповедует золотую умеренность. Подражания — на сей раз «Камину в Пензе» — побудили И. М. Долгорукова написать «Камин в Москве» и «Войну каминов»:

Стократ приятней дома сидя,

Соблазнов света в нем не видя,

С своей семьею просто жить!

И скромно время провождая,

Разсудку здраву угождая,

Дрова в камине шевелить![106]

Однако при всех достоинствах «Каминов» И. М. Долгорукова (впрочем, «Камин в Москве» не отличается достоинством краткости — он «отменно длинный, длинный, длинный…») они ни в какое сравнение с «Камином» В. Л. Пушкина не идут, хотя конечно же продолжают осмысление поэтической темы, блистательно и разносторонне воплощенной в стихотворении Василия Львовича. Быть может, когда А. С. Пушкин в восьмой главе своего стихотворного романа представил влюбленного Онегина, он не без улыбки вспоминал дядю и его послание «К камину»:

Как походил он на поэта,

Когда в углу сидел один,

И перед ним пылал камин,

И он мурлыкал: Benedetta

Иль idol mio и ронял

В огонь то туфлю, то журнал (VI, 184).

Разумеется, в стихах и В. Л. Пушкина, и И. М. Долгорукова мурлыканье, оброненные в огонь туфли и журнал совершенно невозможны…

Первый успех окрылил Василия Львовича. После столь удачного литературного дебюта он уже мог бы воскликнуть:

Где лиры? Станем петь. Нас Феб соединяет:

Вергилий Росских стран присутствием своим

           К наукам жар рождает.

Кто с музами живет, утехи вечно с ним!

Вас грации давно украсили венками,

Вам должно петь, друзья! И Дмитрев, Карамзин

           Прекрасными стихами

Пленяют, учат нас, а я молчу один!

Нет, нет! И я хочу, как вы, греметь на лире:

Лечу ко славе я: ваш дух во мне горит.

           И я известен буду в мире!

О радость, о восторг — и я… и я пиит! (147).

Эти стихи он прочтет в московском доме М. М. Хераскова спустя десять лет, в 1803 году. Но уже тогда, в 1793-м, после успешной публикации в петербургском журнале послания «К. камину» гвардейский офицер Пушкин все чаще берет в руки златую лиру. И отпуска в Москве не пропали даром. Плодом его кабинетных занятий стали новые стихи. В Москве они и были напечатаны. На страницах «Приятного и полезного препровождения времени» печатались творения Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева, В. А. Жуковского, Н. М. Карамзина, И. А. Крылова. В созвездии имен этих замечательных поэтов появилось и имя В. Л. Пушкина. В 1794 году читатели журнала прочли стихотворение «К лире. Анакреотическая ода»:

Давно на лире милой,

Давно я не играл;

Скорбящий дух, унылой

Ее позабывал.

Природа украшалась

Прелестною весной,

Рука ж не прикасалась

До лиры дорогой.

Здоровье, дар бесценный!

Лишен я был тебя,

И, грустью отягченный.

Влачил свой век стеня (122).

Стихотворец сожалеет о том, что он «не пел на лире / Весенни красоты», радуется своему выздоровлению — «Настал отрады час».

Но, ах! Весна сокрылась;

Желтеют древеса,

И птичка удалилась

В полуденны леса;

Уж бабочка не вьется

С цветочка на цветок,

И с милой расстается

Пастушкой пастушок.

Зефир не веет боле,

Осенний ветр шумит

И томно поневоле

На лире петь велит (122–123).

И все же Василий Львович смотрит в будущее с философским оптимизмом, так завершая свое стихотворение:

Но к пользе и несчастье

Дает нам рок терпеть:

Когда пройдет ненастье,

Приятней солнце зреть!

Пловец всегда ли в море

Теряет жизнь волной,

Утешься, лира! Вскоре

Увижусь я с весной (123).

Редактор «Приятного и полезного препровождения времени» В. С. Подшивалов трогательно и простодушно написал в примечании:

«Кажется, нет нужды делать внимательным читателя к сей оде. Кого не тронет томное чувство, пробуждающееся опять к жизни после долговременной и тяжкой болезни! Облака расходятся и луч просиевает. Пожелаем, чтобы сочинитель продолжительно пользовался драгоценным даром — здоровьем»[107].

Добавим к справедливым соображениям редактора, что стихи В. Л. Пушкина отличают легкость стиля, изящество изложения, а созданная им картина наступающей осени просто очаровательна.

В 1795 году в том же «Приятном и полезном препровождении времени» печатаются еще семь стихотворений Василия Львовича. Одно из них — «Отрывок из Оссиана. Колма». Это первый печатный опыт В. Л. Пушкина в переводе: в данном случае он попытался, как он сообщил, по просьбе своего приятеля перевести стихами «Поэмы Оссиана» Д. Макферсона, написанные прозой. (Оссиан — кельтский бард, мистификация Д. Макферсона.) Нельзя сказать, что стихотворный перевод Василия Львовича был удачен. Впрочем, сам переводчик полагал, что «едва ли их (Оссиановых песен. — Н. М.) течение и гармония не противятся стихам»[108]. Остальные шесть стихотворений — о любви. «Тоска по милой», «К милой», «Сердечное чувство», «Дворцовый сад», «К милой подруге моего сердца», «К Хлое» — в этих стихотворениях, при всей условности и традиционности их поэтического языка, говорит сердце влюбленного поэта. По существу, перед нами история любви: желание любви, обретение милой подруги, нерешительность:

Как с милой я бываю,

Я весел и грущу;

Сказать люблю желаю

И слов я не сыщу.

То взор ее пленяет,

То сердце рвет мое;

Но, ах! она не знает,

Что я люблю ее (125).

Поэт мечтает о счастье:

Кто б мог со мною

В счастье равняться,

Если б прекрасной

Был я любезен?

Если бы Хлоя

С милой улыбкой

Нежно сказала:

«Сердцу ты мил!» (126).

И, наконец, обретение счастья:

Ты любишь! — Ты навек моя!

Со мною может кто равняться?

Душа открыта мне твоя:

Нет, ты не можешь притворяться!

Ты любишь! — Ты навек моя! (130).

Разумеется, всё вокруг «печально, темно», если Хлои нет рядом, потому как «Не зреть тебя — ужасно!». «Рядом же с Хлоей» «все… восхищает»:

И луг прекраснее цветет;

Быстрее речка протекает;

Нежнее пеночка поет… (129).

Безусловно, Хлоя — прекрасна. Потому ей и посвящены такие прекрасные стихи. Все правильно. Как справедливо заметил Василий Львович,

Для вас, красавиц, мы берем

Златые лиры в руки

И от прелестных взоров ждем

Иль радости, иль муки (56).

Но кто скрывается под условно-поэтическим именем Хлоя? Кто она, внушившая поэту нежное и страстное чувство? Кто она, ставшая музой Василия Пушкина?

К счастью, на эти вопросы мы можем ответить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.