15. Вексель к оплате

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

15. Вексель к оплате

Алан Гринспен оставался приближенным Рэнд вплоть до ее смерти в 1982 году. В тот год ее верный помощник Леонард Пейкофф выпустил книгу, — написанную при постоянном вмешательстве Рэнд, которая называлась «Зловещие параллели». В этой книге Пейкофф выявлял предполагаемые схожие черты становления нацизма в Германии и процессов, происходящих в Соединенных Штатах в конце XX столетия. Рэнд написала предисловие к этому неистовому произведению, а еще один объективист, столь же близкий к Рэнд, как и Пейкофф, дал ему восторженную рецензию: «Доктор Пейкофф представил нам потрясающе яркое сочинение. Параллели между философскими умонастроениями донацистской Германии и современной Америки, проведенные им с поразительной точностью, пугают. Каждый, кого волнуют коллективистские веяния в современном мире, обязан прочитать эту книгу. Алан Гринспен».

Будучи лидером объективистского движения, Гринспен не мог сделать меньше. Он в очередной раз рискнул репутацией, высказываясь в поддержку объективизма, на сей раз нахваливая книгу, которая сравнивала Соединенные Штаты с Веймарской республикой. Гринспен был уважаемый экономист и все еще юный энтузиаст пятидесяти шести лет.

За год до того он сделался советником Рональда Рейгана и продвинул объективизм в правительство, оказывая самую горячую поддержку законопроекту о снижении налогов Кемпа и Рота, предложенному в 1981 году. Они потребовали сокращения предельных налоговых ставок и навсегда изменили прогрессивный характер налоговой системы — системы, самому существованию которой противилась Рэнд. Гринспен не мог вовсе покончить с подоходным налогом, как не мог отменить минимальный размер заработной платы, против которого Рэнд также возражала, однако смог сделать систему более благожелательной по отношению к творцам и предпринимателям, которые представляют для общества гораздо большую ценность, чем люди, стоящие на нижних ступеньках лестницы успеха. Еще через два года, в качестве главы комитета, готовящего изменения для системы социального обеспечения, Гринспен придумал повысить самый регрессивный налог из тех, что платятся бедным и средним классом, — налог, удерживаемый с зарплаты на социальные нужды, — одновременно урезав пособия. В том не было никакого противоречия. Система социального обеспечения была худшим проявлением альтруизма. Получатели пособий были грабителями. И общество только выигрывало от того, что им поднимали налоги и урезали выплаты.

В 1987 году Рейган избрал Алана Гринспена следующим председателем Совета управляющих Федеральной резервной системы. Гринспен часто беседовал с Бранденом о деструктивном потенциале ФРС и необходимости учредить совершенно свободную банковскую систему.[196] Поэтому его деятельность на посту председателя была либо предательством принципов объективизма, либо возвращением к той роли, какую он исполнял в Совете экономических консультантов, — исподтишка претворять в жизнь рэндианские принципы.

В своих эссе в сборнике «Капитализм. Незнакомый идеал» Гринспен обозначил три главных цели. Две быстренько воплотились в жизнь, стоило ему встать у руля Федеральной резервной системы. Золотой стандарт почил в бозе: идея его возрождения была чересчур экстремальной даже для Рейгана, — нов предыдущие шесть лет исполнение антимонопольных законов все больше ослабевало, а в ближайшие годы Гринспен лично собирался проследить, чтобы с финансовым регулированием было покончено.

Меры, принятые в отношении регрессивного налога, поддержанные Гринспеном, Уолл-стрит и корпоративной системой оплаты труда, до предела расширили пропасть между бедными и богатыми, чего не снилось даже баронам-разбойникам. Между 1979 и 2004 годами люди среднего достатка наблюдали, как их доход после вычета налогов вырос на одну пятую, тогда как доход одного процента населения, с учетом инфляции, подскочил на 176 %.[197] В 1980 году генеральные директора получали в 42 раза больше, чем среднестатистический рабочий. В 1990 году этот показатель увеличился до 147. К 2010 году генеральные директора получали уже в 343 раза больше американских рабочих со средней заработной платой.[198]

Почти с самого момента его назначения на пост председателя Гринспен ратовал за отмену закона Гласса — Стигала, принятого в эпоху Великой депрессии, который запрещал банкам одновременно заниматься кредитными операциями и инвестировать в компании. Под его руководством Федеральная резервная система урезывала действие закона, пока в 1999 году он не был отменен. Это позволило коммерческим банкам гарантировать размещение ипотечных ценных бумаг — судьбоносный шаг на пути к финансовому кризису 2008 года.

В 2000 году, когда член Совета управляющих ФРС Эдвард Грэмлих привлек внимание Гринспена к нарастающей проблеме хищнического кредитования (ипотечные компании предлагали субстандартные кредиты, занимаясь рискованным кредитованием бедняков, которые не могли выплачивать по ним), Гринспен воспротивился предложению отправить в ипотечные отделения национальных банков проверяющих.[199] Защищать народ от эксплуатации со стороны всесильных банков совершенно противоречило тем установкам, какие он выдвинул в «Посягательстве на неприкосновенное». Это было просто невозможно.

Между прочим, что такое хищническое кредитование? С точки зрения объективистов оно имеет столь же важные последствия, сколь и продажа пекарем булки. Ипотечные компании предлагали субстандартные кредиты на несуразно сложных, неравноправных условиях, продавали их беднякам, которые попросту не понимали, что происходит. Согласно доктрине объективистов и пропаганде Гринспена, для банков это было в их рациональных личных интересах. Поэтому инвестиционные банки оформляли ипотечные кредиты, применяя обескураживающе запутанные формулировки, присваивая наивысший уровень кредитоспособности без малейших на то оснований. Присвоение наивысшего уровня надежности ипотечным ценным бумагам было в рациональных личных интересах кредитно-рейтинговых агентств, потому что таким образом они стимулировали рост своих доходов.

И все это никак не регулировалось: ни субстандартные кредиты, ни деятельность кредитно-рейтинговых агентств, ни кредитные деривативы. Гринспен, верный своей давно усопшей наставнице, стоял насмерть за деривативы, сводя на нет все попытки их регуляции. В 2003 году он заявил Банковскому комитету Сената США, что регулировать их «было бы ошибкой».[200] Еще через год он сказал на банковском съезде: «Не только отдельные финансовые учреждения стали менее уязвимыми к основным факторам риска, но и вся финансовая система в целом сделалась более стойкой».[201]

Когда Конгресс попытался закрыть лазейку с деривативами, спровоцировавшими скандал с компанией «Enron», Гринспен этому воспротивился. И, как обычно, его оппозиция одержала верх. «Широкое разглашение данных о ценах по внебиржевым сделкам на условиях заказчика никак не поспособствует процессу определения цены в целом», — заявил он вместе с еще несколькими членами кабинета Буша в письме к Конгрессу от 2002 года.[202] Несмотря на злоупотребления корпорации «Enron», Гринспен и остальные «не верили, что дела, затронувшего государственные интересы, достаточно для оправдания государственного вмешательства». Деривативы, ставшие побочным продуктом бума жилищного строительства, такие как обеспеченные залогом долговые обязательства, теперь регулировались только одним, самым лучшим регулирующим органом — «алчностью бизнесмена».

Мемуары Гринспена «Эпоха потрясений» были опубликованы в 2007 году, за год до того, как его репутация была уничтожена финансовым кризисом. В коротком отступлении о Рэнд Гринспен постарался отмежеваться от своей наставницы, подчеркивая, что был не согласен с нею по вопросу о подоходном налоге, который она вовсе хотела отменить. Но почти тут же, вроде бы противореча самому себе, он объявляет себя наравне с нею главным поборником объективизма: «Я всегда находил широкую философию конкуренции свободного рынка весьма привлекательной, нахожу ее таковой и сегодня».

И все. Ни единой попытки опровергнуть сказанное им в трех эссе из «Капитализма», хотя рэндианская антология все еще переиздавалась и стремительно раскупалась. Книга «Эпоха потрясений» дала своему автору чудесную возможность отречься от программы радикального капитализма, выдвинутой в ранних эссе. Он мог бы сделать это в мемуарах точно так же, как мог бы отмежеваться от этих эссе еще несколькими годами раньше, попросив изъять их из антологии или сделав публичное заявление о том, что эссе больше не отражают его взглядов. Но Гринспен этого не сделал. Вероятно, потому, что все еще верил в каждое слово из этих эссе.

Также он мог бы использовать свои мемуары, чтобы извиниться перед Бранденами: ведь в 1968 году, во время Разрыва, он подписал заявление, направленное против них. Но теперь-то ему было известно, что все сказанное тогда оказалось сплошной клеветой. Барбара Бранден упомянула, что встречалась с Гринспеном в 1980-х годах, когда собирала материалы для своей книги, и рассказала ему, как все было на самом деле. «Он был просто потрясен, — сообщила она мне. — Он признался, что до него доходили слухи,[203] только он никогда им не верил». Он извинялся, сказала Барбара. «Он был очень мил». Для Барбары Бранден этого было достаточно. Когда я беседовал с нею, она не испытывала никаких горестных чувств по этому поводу. Однако если иметь в виду отношение Гринспена к давно усопшей наставнице, то весьма примечательно, что он не нашел нескольких фраз в своей книге, чтобы оправдаться и выразить сожаление по поводу своей подписи под тем заявлением.

Что касается эволюции его взглядов — точнее, отсутствия таковой, — то Барбара Бранден наблюдала Гринспена на вершине власти и говорит, что «знала уже давно: философия Рэнд оказывала на него влияние на протяжении многих лет». И сегодня, «без сомнений, это влияние в большой мере сохранилось».

Кто-то может сказать, что выводы сделаны слишком поспешно, даже может заподозрить нас в предвзятости. В конце концов, как же быть со знаменитым заявлением Гринспена в Конгрессе, которое он сделал в 2008 году, признаваясь, что в его мировоззрении имеются «изъяны»?

То было одно из самых значимых событий в истории финансового кризиса. 23 октября 2008 года Гринспену велели предстать перед Комитетом Палаты представителей по надзору и реформам правительства и его председателем Генри Ваксманом. Во время этой напряженной встречи с этим благожелательным до сих пор комитетом Палаты представителей Гринспен публично бичевал себя, напоминая свидетелей, дающих показания в пользу выставившей их стороны, которые представали перед комитетами Конгресса в эпоху Маккарти. Они умоляли и клянчили, обличали и предавали, отмалчивались и лгали, пытаясь откреститься от своих идеологических ошибок, забывая о всяком самоуважении, отрекаясь от своего прежнего, скомпрометированного образа мыслей — не потому, что изменили ему, а только из желания спасти свою карьеру.

Гринспен быстренько перенял их манеру. Он заявил Ваксману, что отыскал «изъян в той модели, которая, очевидно, функционирует неправильно, а она, скажем так, определяет устройство мира». Он сказал: «Те из нас, кто заботился о личных интересах кредитных институтов, чтобы защищать собственность акционеров, в том числе и я сам, потрясены до глубины души и не верят собственным глазам».[204]

Эта речь об «изъяне» вошла во все мировые сводки новостей. И была почти повсеместно истолкована как отречение от идеологии свободного рынка, и до сегодняшнего дня она является одной из вех финансового кризиса. Однако, внимательно просматривая публичные выступления Гринспена, я постепенно пришел к выводу, что картина покаяния выглядела не совсем так, как принято ее представлять. На ум мне пришло словосочетание «двойные стандарты». Да, Гринспен признал наличие «изъяна». Произнес это слово.

Его спросили, был ли он неправ, и он ответил: «Отчасти». Но он тут же отрекся от своих слов, не успев договорить. Поразительно, сколь мало внимания было уделено тому, как он отмалчивался и постоянно возвращался к своей личной вине, имеющей идеологическую основу.

Гринспен начал менять свои убеждения прямо перед комитетом Ваксмана. «Изъян» в его мировоззрении, сказал он позже в той части выступления перед Ваксманом, которая обычно замалчивается, вероятно, возник лишь на мгновение и не имеет особенного значения. «Не знаю, насколько он значим или долговечен», — сказал Гринспен. Он постоянно напирал на то, что «законы приняты Конгрессом, а не мной лично». Далее он заявил следующее: «Я голосовал фактически за все регулирующие законы, какие выдвигал Совет Федеральной резервной системы… Я понимал, что связан клятвой и обязан исполнять то, что обещал, а не то, чего хотелось бы мне».

В основном это — правда. Гринспен управлял ФРС на основе коллегиальных решений и никогда не голосовал на стороне меньшинства. Более того, он вообще не допускал до голосования разные гнусные и вредные предложения: например, именно так он поступил в 2000 году, когда член совета Эд Грэмлих попытался обуздать хищническое кредитование. При каждой удобной возможности Гринспен пользовался своим непререкаемым авторитетом в ФРС и влиянием на Конгресс в качестве экономического оракула, чтобы подавлять регулирование, если оно осмеливалось поднять голову. Рэнд одобрила бы его действия.

Непоколебимая верность Гринспена своей наставнице подтверждается еще одной ремаркой, которую он сделал, выступая перед комиссией Ваксмана. Отвечая на слова Ваксмана об ущербности его идеологии (суть и особенности которой не были изложены комиссии), Гринспен прочел конгрессменам небольшую лекцию о важности идеологии в современной жизни. Он сказал, что «идеология есть важнейший алгоритм, согласно которому люди взаимодействуют с реальностью. Идеология есть у каждого. Должна быть. Идеология необходима нам для существования».[205]

В отличие от рассуждений об «изъяне» эти слова вырвались у Гринспена спонтанно, он не готовил их заранее. И еще они были несколько туманны. Миллионы, может, даже миллиарды людей по всему миру ведут ничем не примечательную, иногда даже счастливую жизнь при всех мыслимых государственных устройствах, не имея строгой системы верований. Подозреваю, что подавляющее большинство из них слишком озабочено ежедневной борьбой за выживание.

Я понял, что слова Гринспена кажутся мне знакомыми. Я поглядел на книги, разложенные на моем письменном столе, и понял: точно, вот оно, предисловие Айн Рэнд к «Добродетели эгоизма». «Первый шаг, — пишет она, — утвердить право человека на нравственное существование, то есть признать, что ему необходим моральный кодекс, который бы направлял и наполнял его жизнь».[206] Через несколько страниц она ставит вопрос: «То, что действия человека должны направляться неким набором принципов, — это искусственная договоренность между людьми, существующая исключительно как часть традиции, или требование реальности? Относится ли этика к сфере прихотей — личных эмоций, общественных законов и мистических откровений, или к сфере разума?

Этика — это субъективная роскошь или объективная необходимость?»[207]

Это была не какая-то отдельная ремарка, а постоянно звучащая тема, к которой Рэнд часто возвращалась: «Человеческое существо нуждается в системе координат, в понятной картине бытия, пусть даже самой простой»;[208] «Будучи человеческим существом, вы поставлены перед фактом: вам необходима философия».[209]

Неожиданно поддавшись порыву, Гринспен ослабил защиту и выдал нам то, что вложила в него Айн Рэнд. Но поскольку все внимание было сосредоточено на его знаменитом «изъяне» (в 2010 году в Британии даже вышел документальный фильм под названием «Изъян»), то ремарку об «идеологии» никто не заметил. Рэнд настолько мало понимали, что публичное признание Гринспена в верности своей наставнице пропустили мимо ушей.

Гринспен не отрекался от своей идеологии: он в очередной раз подтвердил свою приверженность к ней. И продолжал подтверждать снова и снова. Незадолго до того, как предстать перед комиссией Ваксмана, Гринспен-объективист материализовался в Джорджтаунском университете, где выступил с докладом. Он напомнил аудитории, что «подавляющее большинство сделок должно быть добровольным, а это предполагает необходимость верить на слово тем, с кем мы ведем бизнес, — почти всегда совершенно незнакомым людям. Примечательно, что огромное число контрактов, в особенности на финансовых рынках, вплоть до недавнего развития информационных технологий, заключались устно и начали подтверждаться письменными документами только в последнее время, да и то после сильного изменения курсов ценных бумаг. Мы полагаемся на личные интересы противной стороны, которая, оберегая и улучшая свою репутацию, предоставляет качественные товары и услуги».[210]

Хотя публике это было неизвестно (если только она не состояла из тех трех процентов американцев, которые читали антологию «Капитализм»), Гринспен вернулся к теме, которую развивал в своем эссе «Посягательство на неприкосновенное» сорокалетней давности. Он прямо подошел к сути своего выступления: Айн Рэнд была права. Он был прав.

«В рыночной системе, основанной на доверии, репутация обладает главной экономической ценностью. Поэтому я потрясен тем, насколько мало в последние годы мы заботимся о своей репутации. Когда утрачено доверие, под явной угрозой оказывается и способность нации совершать сделки». И в этом заключается основная причина финансового кризиса, заявил он. «За последний год недоверие к бухгалтерским записям банков и прочих финансовых институтов в контексте неадекватных акций привело к массовым колебаниям в вопросе о предоставления ссуды. И в результате — к замораживанию кредитов».

По словам Г ринспена, получается, что финансовую агонию вызвали не алчность и эгоистичность банков, не хищнические субстандартные кредиты и торговля ценными бумагами с ипотечным покрытием. Не неспособность таких людей, как он сам, осуществлять контроль на рынке. Причина была в недостатке веры у тех, кого Айн Рэнд воспевала, как героев капитализма.

Через два года, в 2010-м, банкротство крупнейшего инвестиционного банка «Lehman Brothers» опрокинуло все доводы Гринспена, показав, что проблема ведущего финансового конгломерата — нев недостатке доверия к бухгалтерским записям фирмы, а в нечестности этих записей. Банк прибегал к некоторым уловкам, благодаря которым почти все риски участия в деривативных сделках не попадали в отчетные ведомости. Гринспен, которого это не смутило, написал статью, в которой высказал мнение, что кризис 2008 года было невозможно предотвратить: иными словами, он и Айн Рэнд оказались правы. Виновные были повсюду: недостаточный уровень капитала, плохо работающие кредитно-рейтинговые агентства. Это был классический Гринспен, с избытком непонятных фраз и математических формул, и за всем этим словоизвержением стояла та самая мысль, которую он продвигал во время службы в правительстве: в чем бы ни заключалась проблема, регулирование — не решение. Гринспен настаивал на том, что основное положение плана регулирования, тщательно разработанного президентом Обамой, — регулирующий орган должен постоянно отслеживать рыночные риски — «противоречит здравому смыслу». Анализ Гринспена был полностью основан на недостатках экономического прогнозирования, и он полностью игнорировал то, что регулирование рыночных рисков подразумевает гораздо больше, чем простое прогнозирование.[211]

Весь 2010 и 2011 годы Гринспен продолжал негодовать все яростнее, проталкивая свою идею «свободного рынка любой ценой». Он был чрезвычайно лоялен и идеологически последователен. Уж здесь надо отдать ему должное. Гринспен — не какая-нибудь там сума переметная. Он по-прежнему — тот же, каким был во времена «Коллектива», товарищ и верный приверженец Рэнд, лектор и эссеист, составитель аннотаций для Пейкоффа, противник законопроектов, выступающий за повышение налога на зарплату и непоколебимый истребитель любых регулирующих законов, какие только встречаются ему на пути. Все еще юный энтузиаст — восьмидесяти пяти лет.

В апреле 2010 года он начал постоянно мелькать в средствах массовой информации, пытаясь одновременно отстоять свою идеологию и спасти репутацию, уверить общество, будто кризис, который он лично помогал создать, по некоторым признакам, идет на спад. Теперь он старался убедить всех, будто был всего лишь винтиком в громадном и плохо функционирующем механизме, всего лишь еще одной жертвой редчайшего глобального экономического бедствия, зарождение которого относится аж к периоду разрушения Берлинской стены.

На канале «ABC-News» его спросили, опровергает ли рыночный кризис капитализм laissez-faire или убеждение Айн Рэнд, будто рынкам можно доверить саморегулирование. За последние годы это был один из немногих случаев, когда в присутствии Гринспена упоминали имя Рэнд, но он справился с ситуацией играючи. Если Гринспен в самом деле считал, что в его образе мысли имеется некий изъян, ему предоставлялась возможность это подтвердить. «Ничего подобного», — заявил он без колебаний, будто ждал этого вопроса, чтобы защитить позиции радикального капитализма. После чего продолжил, сообщив, что у него и других политических деятелей «нет опыта работы с теми типами рисков, какие появились после падения „Lehman Brothers“».[212] Гринспен, вероятно, забыл, что Федеральная резервная система под его руководством координировала выкуп «LTCM» («Long Term Capital Management»), хедж-фонда, который рухнул в 1998 году, поставив под удар платежеспособность противных сторон, в том числе и крупнейших банков с Уолл-стрит. То была генеральная репетиция одного из ключевых событий финансового кризиса 2008 года, когда рискованное участие в деривативных сделках Американской международной группы («AIG») едва не уничтожило ее противные стороны, и снова в их числе были крупнейшие инвестиционные банки. Финансовая система опять оказалась под угрозой из-за беспечности одного-единственного игрока. «LTCM» был гораздо меньше, чем «AIG», но его все равно пришлось спешно выкупать, чтобы спасти от коллапса всю систему.

Через три дня после появления на «ABC-News», 7 апреля 2010 года, Гринспен вернулся на Капитолийский холм впервые с тех пор, как в 2008 году предстал перед Ваксманом. На этот раз он пришел на Комитет по расследованию причин финансового кризиса.[213] И тут уже не было никакого покаяния, даже притворного, даже такого, от которого можно было бы отречься в следующий миг или при следующем появлении на телеэкране. На сей раз Гринспен не извинялся, а нападал. Волнения в обществе поутихли, рынок начал восстанавливаться, и можно было продолжать атаку. Гринспен воспользовался этой возможностью, чтобы решительно отречься от своего частичного покаяния, которое произошло в октябре 2008 года.

Федеральная резервная система, сказал он, действовала, чтобы предотвратить рост субстандартного кредитования. Он раздал комиссии распечатки под заглавием «Инициативы Федеральной резервной системы по ограничению „злоупотреблений“». Даже тут Гринспен не смог удержаться от искушения и поставил кавычки, сомневаясь, стоит ли здесь говорить именно о злоупотреблениях. То, что он назвал «инициативами», представляло собой несколько методических документов. Все были подготовлены совместно с другими агентствами, в некоторых случаях их насчитывалось до пяти. Никаких ограничений не вводилось. Регулирующие органы сообщали о своих ожиданиях, однако, что бы ни говорил в своем отчете Гринспен, не указывали банкам, что делать. Не было никаких требований.

Государственная «пушка» так и не выстрелила.

Член комиссии Бруксли Борн, которая также возглавляла Комиссию по срочной биржевой торговле, когда Гринспен отверг ее план по регулированию деривативов,[214] сосредоточилась на идеологии Маэстро. «Суть вашей идеологии сводится к тому, что финансовые рынки саморегулируются, а правительственное регулирование — либо не нужно, либо вредно, — сказала она. — Вы также утверждали, что в результате финансового кризиса обнаружили в этой идеологии изъян. Вы находились на посту председателя Совета управляющих ФРС более восемнадцати лет, вышли в отставку в 2000 году,[215] и за этот период сделались самым уважаемым в мире экспертом по финансовым рынкам. Я хочу спросить: повлияла ли на уровень регулирования финансовых рынков в США и в мире ваша убежденность в пользе дерегулирования?»

Борн продолжила методично выстраивать обвинения против Алана Гринспена: неспособность регулировать экономику, неспособность предотвратить слияние банков в громадные корпорации, которые уже не имеют права на банкротство. «Неужели Федеральная резервная система не в состоянии нести ответственность за свои действия, не в состоянии исполнять свои обязанности?»

Гринспен был не в том настроении, чтобы признавать ошибки или каяться. Он, кажется, был рад возможности обставить все так, будто он и не поворачивался спиной к Айн Рэнд. Первым делом он заявил, что никогда не сомневался в правильности своей идеологии.

«Прежде всего, — начал он с нажимом, и его голос звучал сипло и решительно, — изъян системы, который я признал, заключался в том, что она не позволяет в полной мере осознать состояние и масштаб потенциальных рисков, которые до тех пор были еще не испытаны». Дав ложную трактовку своей октябрьской исповеди 2008 года, Гринспен продолжил переписывать историю, опровергая саму мысль о том, что когда-то был Маэстро. «Может быть, вам и казалось, будто мои идеи относительно регулирования имели какой-то вес и влияние на Конгресс. Но лично я так не считаю».

Время выступления Борн истекло, и больше никто не развил ее мыслей. Ни один из членов комиссии не зачитал Гринспену расшифровку стенограммы его покаянного выступления 2008 года. Никто не возразил в ответ на его ошеломляющее заявление, будто он не имел никакого влияния на Конгресс. Попытка переписать историю удалась: никто ничего не заметил. Гринспен прибегнул к излюбленной технике объективистов, проверенной временем: отрицай реальность.

В одном отношении Гринспен был прав. От своей идеологии в речи об «изъяне» он не отрекся. Разумеется, его выступление перед комиссией Ваксмана оставило совсем иное впечатление. Однако пудрить мозги — это искусство, в котором Гринспен был виртуоз. Его появление перед комиссией Ваксмана послужило своей цели — перенаправило гнев общественности и конгрессменов в другую сторону. И отрекаться от благословенного Гринспену не пришлось.

Он покинул зал заседания комиссии и занял почетное место в обществе, продолжая продвигать программу Айн Рэнд. Пока длилась рецессия, к которой привела его политика, он в марте 2011 года написал статью для журнала «International Finance», в которой уверял, будто правительственный «активизм» замедляет темпы восстановления.[216] Откуда такая высокая безработица и недостаток инвестиций? «Я делаю вывод, — сказал он, подводя итог, — что как минимум половина, атои три четверти причин проистекают от громадного потрясения и неуверенности, которые поселились в конкурентной, регулирующей и финансовой среде со времен крушения „Lehman Brothers“ и были порождены волной правительственного активизма». В конце статьи он написал: «Нынешний правительственный активизм мешает всеобъемлющему и динамичному восстановлению экономики».

Тоже самое мнение Гринспен высказал и в комментарии для «Financial Times», опубликованном в марте 2011 года.[217] Его миссия состояла в том, чтобы атаковать акт Додда — Фрэнка — наполовину оформленный закон, которым Конгресс с таким большим опозданием ответил на ужасы 2008 года. Хотя закон был слабый, ной в таком виде его было довольно Алану Г ринспену. Гринспен, посещавший салон на Тридцать шестой улице, Гринспен, писавший для антологии «Капитализм», противостоявший любым формам правительственного регулирования, вернулся. Правда, вряд ли он вообще уходил.

Статья начиналась с краткой истории финансового кризиса по версии Алана Гринспена. «Регулирующие органы были захвачены врасплох крахом, для борьбы с которым, как нам ошибочно казалось, у нас запасено достаточно средств». Проблема, иными словами, заключалась не в безрассудстве банков и страховой компании «AIG», которое усугублялось слабым регулированием, а в неспособности банков сохранить достаточно резервных средств, чтобы компенсировать собственную некомпетентность. С самого начала финансового кризиса он твердил одно и то же, как мантру: беда не в разгуле дерегулирования инев злоупотреблениях со стороны банкиров, а в неспособности банковского руководства сохранить необходимые резервы на случай тех самых злоупотреблений, которые он поощрял. Это все равно что обвинять сетку-рабицу, из которой сделан забор, в том, что воры постоянно ее разрезают.

А от следующего утверждения просто глаза лезут на лоб: «Сегодняшние конкурентоспособные рынки, хотим мы это признать или нет, приводятся в движение „невидимой рукой“ Адама Смита, только на международном уровне, и ее действия совершенно не поддаются[218] пониманию. За редчайшими исключениями (например, в 2008 году) всемирная „невидимая рука“ обеспечивала относительно стабильный валютный курс, стабильные ставки кредитования, цены и размер заработной платы[219]». Финансы, заявил Гринспен, — материя слишком сложная, регулировать их невозможно.

На «редчайшие исключения» последовала желчная реакция от комментаторов вроде Генри Фаррелла, университетского блоггера, который попросил своих читателей отыскать другие примеры «редчайших исключений»: «За редчайшими исключениями, „русская рулетка“ — это веселая, безопасная игра для всей семьи».[220] Пол Кругман презрительно хмыкнул, написав в своей колонке в «New York Times»: «Алан Гринспен не оставляет попыток закрепить за собой репутацию худшего из бывших председателей Совета управляющих ФРС за всю историю ее существования».[221]

Гринспен может сколько угодно бежать от реальности, однако стереть его слова и поступки нельзя. Факт состоит в том, что Рэнд потерпела крах. Ее идеи разбились о реальный мир, в котором маниакальный эгоизм — не благо, а вред; в котором бизнесмены, привлеченные запахом денег, пускаются во все тяжкие, а капитализм требует правительственного надзора, потому что иначе неумеренность капиталистов погубит и финансовую систему, и общество в целом.

Бытие по-прежнему бытует, и это замечают все, кроме рэндианцев. Натаниэль Бранден хорошо сформулировал в своих мемуарах эту мысль: «Сегодня кажется болезненно очевидным, что если уважение к реальности является главной добродетелью объективиста, то мы далеко не всегда развивали в себе это качество, а в один прекрасный день реальность неизбежно возникает на пороге и предъявляет вексель к оплате».[222]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.