23 С любовью
23
С любовью
Психическое состояние Монка в 1970-х годах стремительно ухудшалось. В 1971 году у него случился приступ кататонической депрессии, его увезли в больницу «Бет Израэль». Закончив лечение, он вместе с «Джайнтс оф Джаз» Джорджа Вейна отправился в 1972 году в турне. Снова чудовищное напряжение: по два концерта за вечер в шестнадцати городах за три недели. Редкие бутлегерские кадры в берлинском клубе: Монк – тощий, вспотевший, козлиная бородка поседела и поредела – склонился над пианино и бренчит явно без удовольствия. Его некогда громадная туша словно съежилась, пиджак обвисает. Крупные золотые перстни свободно болтаются на пальцах, с висков на клавиши все время капает пот.
Помимо других осложнений увеличенная простата вызывала недержание. «У него были проблемы с недержанием, порой не удавалось сохранить контроль над мочевым пузырем, это было ужасно, Монк чувствовал себя осрамленным, – вздыхал Джордж Уэйн, вспоминая то турне. – Телониус был гордый человек. Он всегда одевался безупречно, никогда не допускал ни малейшей небрежности». Дома с этой проблемой еще как-то удавалось справляться, но в дороге никогда нельзя было заранее знать, где остановится автобус, будет ли там пригодный туалет, – и трудная ситуация превращалась в безвыходную.
Пол Джеффри встречал Монка в аэропорту Нью-Йорка. Монк еле спустился по трапу. «Идти почти не мог, так ослаб». Последние дни декабря и весь январь 1972 года Монк приходил в себя, прежде чем снова приняться за работу. Друзьям он признавался, что ищет другое жилье: Нелли со своей постоянно гудящей соковыжималкой доводила его до исступления.
Осознала наконец серьезность ситуации и Ника. «Мы ехали домой, и вдруг он сказал мне: "Я тяжело болен"». Эти слова подхлестнули Нику действовать, и действовать срочно. «Я кинулась искать врачей, пыталась как-то его спасти». Десять лет она будет упорно искать панацею. На записи, когда разговор заходит о болезни Монка, я различаю отчаяние Ники – отчаяние тихое, сдержанное. Она обращалась к врачам и в Европе, и в Америке, но не могла добиться ни окончательного диагноза, ни эффективного лечения. «Не могу передать, каково это было», – поникшим голосом признается она. Монк был «ужасно болен. Совершенно обессилел. Вероятно, страдал и от боли, в этом он никогда бы не признался. В этом смысле с ним было очень трудно. Я уверена, он сильно страдал, – говорит Ника, и ее голос прерывается вопреки британской сдержанности. – У него начались судороги. Цирроз печени… высокое давление… угроза диабета. Стопка медицинских заключений высотой до потолка».
В январе 1972 года Ника устроила Монка в больницу на Грейси-сквер. Новые врачи внесли существенное изменение в программу лечения. Ника взяла руководство в свои руки и решительно отвергла новомодные «собеседования», которые считала «нелепыми: в результате их психиатру пришлось самому лечиться у психиатра. Он их в клочья рвал, психиатров». Столь же непреклонно она запретила электрошок и сильнодействующие транквилизаторы, требовала более мягкого подхода, лечить больного, а не болезнь.
Полезные советы Ника получала от Мириам, которая также пыталась подобрать курс лечения для их сестры Либерти. У Либерти, как у ее отца Чарлза и у самого Монка, тоже диагностировали шизофрению. Детство Ники и Мириам прошло в присутствии человека, страдавшего душевным расстройством и резкими перепадами настроения. И вновь обеим сестрам приходилось иметь дело с тем же недугом. На этот раз они надеялись победить, а не проиграть. Их брат Виктор, не выносивший любых проявлений душевной уязвимости и тем более неуравновешенности, предпочитал не обращать внимания на эту беду, но Мириам и Ника все силы клали на поиски решения. Мириам даже основала фонд для поощрения исследований шизофрении – эта организация функционирует и поныне и ставит себе основной целью выяснить физиологические причины заболевания.
По настоянию Мириам Либерти сделали анализы клеточного обмена и установили, что она больна также целиакией; чтобы облегчить ее состояние, следовало исключить из питания растительные белки. По совету Мириам Ника также распорядилась сделать Монку целый ряд биохимических анализов, выявить отклонения на клеточном уровне, установить баланс витаминов, минералов, аминокислот и жирных кислот. Она рассчитывала таким образом найти метод лечения, который снимет тревожные симптомы. Новые врачи первым делом отменили торазин и вместо этого стали давать Монку литий. Нужно было точно определить дозу: печень отказывала и не справилась бы с излишком солей. Ему также строго запретили наркотики и алкоголь, но, по свидетельству друга и товарища-музыканта Пола Джеффри, Монк не мог устоять перед понюшкой кокаина и запивал ее неразбавленным скотчем.
Анализы обнаружили в организме Монка излишек меди и недостаток цинка. Врачи попытались восстановить баланс, кормя Монка витаминами и усиленными дозами цинка, однако до нормального уровня содержание цинка так и не поднялось. В моче Монка нашли также грибок плесени. Мириам посоветовала Нике призвать на помощь восточную медицину, в которой особое внимание уделяется излишку влажности в организме человека, в его энергии. Ника пригласила китайских специалистов по иглоукалыванию и акупунктуре.
Обе сестры Ротшильд были убеждены, что их подопечных следует лечить дома, избавить от всякого стресса и строжайше соблюдать специфический режим. Хотя поведение Либерти зачастую становилось непредсказуемым, Мириам разрешала ей делать все что вздумается. Последние годы жизни Либерти провела в Эштоне – порой бродила вокруг дома, порой садилась за пианино или вмешивалась в общий разговор. Никогда ей не давали понять, что она тут не к месту.
Однажды, незадолго до смерти, Нику спросили, о каких упущениях в своей жизни она сожалеет. Я думала, она скажет: о том, что позволила разлучить себя с детьми. «Сожалею? – переспросила Ника. – Да, об одном я не перестаю сожалеть: что так и не смогла найти Телониусу хорошего врача. Только об этом, а больше ни о чем».
В январе 1972 года Монку предложили дать несколько концертов в «Виллидж Гейт». Помогал ему саксофонист Пол Джеффри.
– Я приезжал к Монку домой, помогал ему собраться, вез его в клуб. После концерта снова доставлял его домой. Как-то выдался чудовищно холодный вечер, и Ника – она сидела возле сцены и слушала Монка – предложила завезти его домой, а потом меня на станцию.
Джеффри запомнилось, как они ехали в «бентли» к дому Монка, падал снег, укутывая Нью-Йорк глухим белым молчанием.
– Мы подъехали, но Монк отказался выходить. Ника докрутила обогреватель до максимума, потом пришлось убавить, чтобы мы не перегрелись. Так мы сидели, было часов шесть утра. Я жил тогда в Кони-Айленд, на конечной станции метро, так что я сказал: «Ладно, мне пора домой» – и оставил их там.
Монк все же вышел из машины и пошел к себе. Но там его ждала завывающая соковыжималка, и утром Монк позвонил Нике и попросил забрать его вместе со всем добром. Ника приехала, у Нелли началась истерика, она не могла поверить, что муж уходит от нее к другой женщине. И ведь в чем-то она была права. Но в конце концов Ника взяла решение на себя. Подхватила Монка под руку и сказала: «Пошли, Телониус, пошли отсюда к черту».
Назавтра Ника позвонила Полу Джеффри.
– Баронесса сказала: «Можете больше не ездить за Монком к Нелли. Он теперь живет у меня, и я сама привезу его».
На том Монк и расстался с Нелли.
В первые годы Нелли регулярно ездила в Уихокен, готовить мужу и общаться с ним, но постепенно эти визиты сошли на нет. Когда в 1976 году Мэри Лу Уильям попросила прислать ей официальные фотографии Монка, Ника в ответном письме спрашивает: «Давно ли ты видела Нелли (у нее нет телефона)? Она бывает у нас крайне редко». Сама Ника готовить так и не научилась. Ее хозяйство кое-как вела мисс Д., имелась также уборщица Грейси, но в кухне редко удавалось найти что-нибудь кроме кошачьего корма, так что Ника питалась по клубам. Монк устроился в спальне наверху, и какое-то время казалось, что он сможет вести приятную, почти пенсионерскую жизнь.
Монк сыграл на юбилейном концерте в Ньюпорте в июле 1975 года и дважды выступил в 1976 году – в марте в Карнеги-Холле, а 4 июля в «Брэдли». Ника говорила, что начиная с 1972 года Монк редко садился за пианино, хотя мог сыграть в пинг-понг или в шашки с ее внуком Стивеном. Последняя запись, поступившая в продажу, – «Ньюпорт, штат Нью-Йорк» – была сделана 3 июля 1975 года в зале филармонии, а последняя запись на магнитофоне Ники – «Около полуночи».
Одна из тайн в истории джаза: почему Монк перестал играть и улегся в постель. О последних годах своего друга Ника отзывалась как о «сплошном разочаровании». «Он был тут, и в то же время его не было. Представьте себе, человек просто лежит в постели, и все. Он как будто приготовился умирать, принял ту позу, которую покойникам обычно придают в гробу. И он целыми днями молчал. Я приносила ему еду, давала таблетки. Обычно мне удавалось добиться какой-то реакции, но больше ни у кого не получалось».
Пол Джеффри, друживший с Монком вплоть до его смерти в 1982 году, рассказывал:
– Когда Монка спрашивали [почему он лежит], он отвечал: «Я на пенсии». Полагаю, это вполне разумно. Бейсболисты выходят из игры, а от музыкантов требуют, чтобы они играли, даже когда силы на исходе. Музыканты не уходят на пенсию. Но если проживешь достаточно долго, может случиться так, что уже не сумеешь играть, как прежде. И Монк попросту решил, что больше он играть не будет.
Сын Монка Тут предпочитал медицинское объяснение:
– Моему отцу прооперировали простату, удалили предстательную железу. Не скажу точно, примерно в 1973 или 1974 году. В результате возникли проблемы с мочеиспусканием. Говорили, что он перестал играть, потому что в нем не было больше прежнего огня, или он потерял интерес, или после стольких курсов лечения в сумасшедшем доме утратил связь с реальностью, но дело не в том, не в другом и не в третьем. Ему просто было плохо, неудобно.
От таких теорий Ника – что для нее необычно – впадала в неистовый гнев. «Телониус перестал играть только потому, что физически не мог. Иначе его бы ничто не остановило. Все дело в нарушении биохимического баланса, в последние годы он был тяжело болен. Он очень хотел выздороветь, он слушался врачей на все сто процентов, и они все перепробовали, но не помогло».
Ника не сдавалась. В 1977 году она пишет Мэри Лу: «Меня связали с новым врачом для Т… Лучший специалист в стране по биохимическому балансу, то есть как раз по тому, чем страдает Т. Я НИКОМУ (даже Т) пока об этом не говорю, но прошу ТЕБЯ, ПОЖАЛУЙСТА, помолись за нас, чтобы это СРАБОТАЛО. С любовью». Два года спустя она вновь пишет Мэри Лу о враче из Принстона и о сеансах шиацу: «Т просто золото, строго соблюдает диету, каждый день принимает все предписанные таблетки». В письме кузине в 1981 году Ника все еще с энтузиазмом повествует об очередном искуснике, который, быть может, сумеет помочь.
Как-то раз Ника и Пол Джеффри попытались пробудить у Монка интерес к жизни: попросили молодых музыкантов прийти и сыграть у него под окном. Никакой реакции. В другой раз Ника позвала пианиста Джоэля Форрестера играть перед открытой дверью в комнату Монка. Монк поднялся и захлопнул дверь.
Старый друг и продюсер Монка Оррин Кипньюс навестил его в Уихокене в конце 1970-х.
– Монк, ты к пианино хотя бы подходишь?
А он ответил:
– Нет.
Я спросил:
– И не хочешь снова играть?
И Монк сказал:
– Нет, не хочу.
Я предложил:
– Хочешь, я буду приезжать к тебе, будем вспоминать былые дни?
И на это он тоже ответил:
– Не хочу.
Барри Харрис, пианист, одно время живший вместе с Никой и Монком, прокомментировал: Оррину, мол, еще «повезло получить в ответ от Монка целую фразу. Обычно он буркал "нет" или вовсе молчал».
Когда мой дядя Амшель приехал на денек в Нью-Йорк повидаться с Никой, он видел, как Монк растянулся на постели, словно покойник, руки сложены на груди. Он молчал и не двигался, предоставляя миру вращаться вокруг него. Кто-то из родных Ники время от времени появлялся, но в основном она оставалась наедине с Монком и кошками. «Я ставила ему пластинки, ему это нравилось, – начала она рассказывать, но тут припомнила один осенний день: – Я видела, как он поднялся. Я сидела в большой комнате, слушала записи и видела, как он пошел с постели в ванную, услышала страшный грохот, прибежала – он упал в ванной, а дверь открывалась вовнутрь, ванная тесная. Ногами он прижал дверь, и я не могла ее открыть. Никак не могла к нему подобраться. Я вызвала "скорую", и они его как-то извлекли».
В ту пору Эдди Хендерсон навещал Монка и Нику.
«Баронесса сидела в гостиной, в руке мундштук с сигаретой, вокруг семьдесят пять кошек. Она сказала: „Привет, доктор, мистер Монк наверху“. Мистер Монк сидел в большой комнате, где пианино, и смотрел вдаль на линию небоскребов Нью-Йорка – полностью одетый, при галстуке-шнурке и шляпе с узкими полями. Не глядя на меня, он произнес: „Привет, док, как дела?“ Я сказал: „Чем занимаетесь, мистер Монк?“ Он ответил: „Жду телефонного звонка“. Он смотрел в потолок, но несколько секунд спустя телефон и в самом деле зазвонил. Он взял трубку. Стал слушать – молча, даже не сказал „алло“. Секунд через двадцать, максимум двадцать пять положил трубку и сказал: „Не тот звонок“».
Навещал Монка и старый друг Амири Барака. Он, как и Ника, считал Монка по-прежнему вполне дееспособным. На вопрос, что нового в жизни, Монк ответил ему: «Полно всего, чувак. Каждую милипусекунду». Ника рассказывала, что Монк любил стоять перед большим окном с видом на линию небоскребов Манхэттена. Иногда ему удавалось управлять погодой.
– Он мог заставить тучу двинуться в другую сторону. Или вот там, по соседству, голубятники выпускают птиц. Телониус вставал у окна и заставлял их лететь в другую сторону. Я видела, как он это делал. И тучу он тоже мог заставить свернуть.
Восемь лет подряд, с 1972 года, Ника не отлучалась от Монка. В 1980 году старому другу семьи исполнилось 90 лет, и Ника собралась в Европу на празднование юбилея. Описывая момент прощания с Монком, Ника признавалась:
«Я не плакса. Могу по пальцам сосчитать все случаи в жизни, когда я плакала. Но когда я подошла к Телониусу, чтобы попрощаться, он так расстроился, что я заплакала и не могла остановиться. Помню, как он сказал мне: все в порядке, ты вернешься, я буду тут. Я никуда не денусь, я буду тут. Я впервые летела на „конкорде“ и всю дорогу до Англии плакала. Наверное, сотню платков промочила. Мне казалось, мы простились навеки».
Но Телониус оказался прав: Ника вернулась и застала его на месте, и он прожил еще два года. 5 февраля 1982 года, в Уихокене, его настиг обширный инфаркт. Ника вызвала «скорую», поехала вместе с Монком в больницу Инглвуд, и там он пролежал в коме двенадцать дней. Ника, Нелли и родственники сменяли друг друга у его ложа. 17 февраля шестидесятичетырехлетний музыкант умер на руках у Нелли. Ника была в тот момент у себя дома, на другом берегу реки.
На похоронах Монка Ника и Нелли сидели в церкви бок о бок, в переднем ряду. Мимо них проходили музыканты, друзья, родственники – выразить соболезнование двум матриархам – и направлялись к Телониусу, который лежал в открытом гробу с белой обивкой. Он был, как всегда, одет в безупречный костюм – серый, с жилеткой под пиджаком, с узким галстуком и носовым платком в тон, выглядывавшим из нагрудного кармана. Крупные ладони были сложены, как на молитве, лицо, ставшее слегка одутловатым и восковым, казалось спокойным и умиротворенным. Непривычный вид: Телониус без шляпы. Ника, все та же – тяжелая шуба, жемчуга, розовая помада, – неподвижно смотрела прямо перед собой, лицо бесстрастно.
Однако сдержанность мгновенно покинула ее, как только выяснилось, что «бентли» не отвели почетное место во главе кортежа. После того как она много лет заботилась о великом музыканте, ее задвигают! Ника расшумелась так, что Нелли, Тут и Бу-Бу (Барбара) Монк вылезли из предоставленного родственникам лимузина и пересели в «Бибоп бентли». Погребальная процессия объехала все любимые Монком места, а затем двинулась к кладбищу Фернклифф в Хартсдейле, примерно за 40 километров.
В километре от Хартсдейла автомобиль Ники сломался. Монки вернулись в наемный лимузин, а Нику вместе с «бентли» оставили на обочине. До кладбища Ника не добралась – так бесславно, унизительно и печально закончилась эта глава ее жизни.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.