16 Одинокий Монк
16
Одинокий Монк
Всего в двадцати кварталах к юго-западу от отеля «Стэнхоуп», по другую сторону от Центрального парка, в доме без лифта в квартале Сан-Хуан, в крошечной двухкомнатной квартире томился Телониус Сфир Монк. В 1951 году его арестовали за хранение героина, он на семь лет лишился лицензии[11], то есть большинство клубов Манхэттена были для него закрыты. Сверстники уже выбирались на большую дорогу, Монк остался на обочине. Изредка его приглашали в Бруклин или еще в какое-нибудь место подальше от центра, но по большей части он бренчал на пианино в одиночестве у себя на кухне – разве что жена Нелли и двое детишек, Тут и Барбара, послушают. По ночам Монк слушал по радио современную музыку – если мог это вынести, – а чаще в те «негоды» (так он потом называл это бесплодное время) Монк часами лежал на спине и глядел на приколотый к потолку портрет Билли Холидей.
Вся семья жила на скудный заработок Нелли. Она работала то лифтером, то продавщицей мороженого, то швеей, но часто болела и сидела дома, и тогда супругам оставалось рассчитывать лишь на подачки родственников. Они жили в постоянном страхе перед нуждой. Даже в хорошие времена, во время мирового турне, Нелли собирала бутылки из-под выпитой кока-колы, чтобы по возвращении домой сдать их. Боялся Монк и нового ареста, постоянно носил при себе тысячу долларов, чтобы сразу внести залог. Кто-то на его месте попытался бы устроиться на работу, но Монк не умел подчиняться и соблюдать правила, да и какой работодатель стал бы терпеть его опоздания и неуважение к старшим. Но и то правда, что многие на месте Монка сломались бы – не хватило бы веры в себя.
На первый взгляд трудно представить себе более несхожих людей, чем Монк и Ника. Казалось бы, их характеры, происхождение, жизненный опыт – противоположности, общего у них только любовь к музыке. Даже если б Нике удалось разыскать Телониуса, вряд ли у них сложилось бы общение. Скептически был настроен и их общий друг Стэнли Крауч: «Монк – деревенский ниггер, он вырос не в Нью-Йорке, а в Северной Каролине. Они с Баронессой во всем разные – и по социальному положению, и по экономическому».
Я поняла наконец, что, принимаясь за эту книгу, искала в первую очередь ответа на вопрос: что притягивает людей друг к другу? Почему мы влюбляемся в этого человека, а не в того? Монк – черный, Баронесса – белая, он беден, а она богата, он христианин, она иудейка – список можно продолжать без конца, но все это лежит на поверхности. Имелась ли между ними более глубокая связь, незаметная стороннему наблюдателю? Удастся ли отвлечься от внешнего и найти другие связи между ними? Неужели правы те, кто полагал, что эта дружба – яркий пример притяжения противоположностей?
Телониус появился на свет в Роки-Маунт, Северная Каролина, в 1917 году, он был почти на четыре года моложе Ники. Его прадеда привезли из Западной Африки на невольничьем корабле, фамилию он получил от владельца плантации, Арчибальда Монка. Телониус, как и его отец Телониус-старший, был назван в честь монаха-бенедиктинца VII века. Позднее музыкант добавил второе имя – Сфир, чтобы отличаться от отца. Это имя образовано от девичьей фамилии матери – Спир.
А вот и сходство: отец Монка, как и Чарлз Ротшильд, страдал телесными и душевными недугами. У него тоже бывали периоды неадекватного поведения и депрессии. Барбара, мать Монка, кое-как справлялась с чудовищным характером мужа, его запоями, перепадами настроения, а в итоге он отгородился и от семейной жизни, и от общественной. То ли пытаясь убежать от этого брака, то ли в поисках лучшей жизни Барбара с четырехлетним Телониусом, его братом Томасом и сестрой Марион переехала в 1921 году в Нью-Йорк – отважный и неординарный по тем временам поступок: обычно женщины не решались расстаться с мужем и тем более с семейной поддержкой. Но Барбара понимала, что на Юге у нее и ее детей особых шансов нет: законы Джима Кроу все еще действовали, если не де-юре, то де-факто.
Тремя или четырьмя годами позже Телониус-старший воссоединился со своей семьей. Барбара успела к тому времени освоить квартал Сан-Хуан – район, который приютит тысячи беглецов из южных штатов и с Карибских островов. Недолгое время Монки наслаждались воссоединением, но в тесной и сырой квартире у Телониуса-старшего обострилась астма, а с ней вернулись и проблемы с душевным здоровьем.
Можно ли в этом совпадении видеть некое сходство судьбы Монка и Ники? Они росли в непредсказуемой обстановке – душевная болезнь отца могла в любой момент обостриться из-за перенесенной инфекции. Так, собственно, и вышло: Чарлз провалился в депрессию после испанки, Монку-старшему стало хуже, когда начались проблемы с бронхами. Да, финансовые условия существования у них были в детстве очень разными, но в доме Монков, как и в доме Ротшильдов, царила особая атмосфера, которая сильно влияла на них обоих в детстве и сказалась на их мировоззрении. Оба они не знали, кем и в каком настроении предстанет в следующий момент отец: Телониус-старший исчезал где-то в баре, Чарлз запирался у себя в комнате.
Через несколько лет такой жизни отец Монка вернулся на Юг и поселился у своего брата. Вскоре родные перестали справляться с его болезнью и поместили его в сумасшедший дом, где он и оставался до конца жизни. Опять же, между комфортабельным швейцарским санаторием, куда Чарлз мог привозить с собой и помощника, и работу, и государственным сумасшедшим домом для цветных в Голдсборо, Северная Каролина, куда был заточен Телониус-старший, разница очень велика. Телониус попал в жуткое место, практически без удобств и без надежды на освобождение.
Также у них обоих – у Монка и у Ники – были исключительно сильного характера матери, и на них-то и держалась семья. Розика Ротшильд командовала штатом слуг из сорока человек, а Барбара Монк трудилась уборщицей в суде по семейным делам. Зато сына она отдала в престижную школу имени Питера Стайвесанта, так что образование он получил лучшее, чем Ника. Поначалу он подавал большие надежды, но к старшим классам сделался заурядным середнячком. Он даже не играл в школьном оркестре, хотя больше всего на свете интересовался музыкой. Он, как и Ника, с ранних лет слушал удивительную смесь классической музыки и джаза. Ника имела возможность слушать лучшие классические пьесы в бальных залах своего семейства, а потом танцевала на светских вечеринках под джаз самых известных в ту пору ансамблей, а Барбара водила детей в Центральный парк слушать классические концерты Голдмена: профессиональные, прославленные музыканты играли там Шуберта, Чайковского, Вагнера, Шопена и Штрауса. Сын Монка Тут рассказывал мне: «В доме у моего отца вы бы увидели целые горы пластинок – Шопена, Листа, Гайдна, Генделя, Бетховена, Вагнера. Его музыка не из вакуума явилась».
Ника, женщина, обречена была на пожизненную безработицу – но такая же участь грозила и Монку. У молодого негра выбор профессии был невелик. Я спросила современника и сверстника Монка, легендарного барабанщика Чико Гамильтона, какие ему виделись в 1930-х годах перспективы.
– Либо музыкантом стать, либо сутенером, – ответил Гамильтон.
Я приняла это за шутку, улыбнулась – и тут же получила по голове:
– Смейся-смейся, – заговорил он, подаваясь ближе ко мне и тыча в меня барабанной палочкой. Глаза его зажглись яростным огнем. – Когда мне было девять лет, десять, одиннадцать, я чистил людям ботинки и так заработал себе на первый барабан – никель с пары ботинок. Знаешь – никель, пятицентовик? Я выходил на работу по средам и субботам, в субботу на целый день, трудился, пока доллар не наберется, и только тогда возвращался домой. Заработал на чистке обуви достаточно денег, говорю тебе, чтобы купить себе первый барабан. И с тех пор я всегда сам себя обеспечивал. Мне повезло.
В 1932 году дебютантка Ника открыла сезон охоты на женихов – реверанс перед тортом королевы Шарлотты и бальные карточки с именами приемлемых партнеров, – а Монк собрал свой первый оркестрик, бросил школу и обзавелся подружкой. Он был уже знаком с Нелли, младшей сестрой своего приятеля Сонни Смита, но не обращал внимания на тощую десятилетнюю девочку, которой предстояло стать его женой и матерью его детей.
В тот год, 1935-й, когда Ника вышла замуж, Монк отправился в турне в свите женщины-проповедника. Нату Хентоффу он рассказывал: «Мальчишкой я снарядился в путь с группой, игравшей церковную музыку под проповеди. Играли рок-н-ролл и блюз, обычную нашу музыку, только на другие слова. Эта женщина проповедовала и исцеляла, а мы играли. Так мы ездили без малого два года». Больше у него никогда не будет такой стабильной работы.
По возвращении в Нью-Йорк Монк пытался участвовать в различных крупных оркестрах, играл с Лаки Миллиндером, Скиппи Уильямсом и Диззи Гиллеспи. «Никто из них от меня не отказывался. Но я хотел играть свою собственную музыку», – рассказывал Монк Джорджу Саймону. Его сын Тут подчеркивал: может, в то время его отец и не был звездой эстрады, но «в своем квартале он стал звездой задолго до того, как получил международную известность. Проигрыватели имелись далеко не у всех, чуть ли не на каждую вечеринку звали музыкантов».
В Гарлеме имелся клуб «Минтонз Плейхауз» – здесь сбывались мечты многих начинающих музыкантов. Это маленькое, невзрачное заведение изменило историю джаза. Каждый понедельник здесь проходили джем-сейшн, музыканты забывали о правилах и принципах и всей душой отдавались неистовству джаза. Здесь Монк свел знакомство с гигантами – Коулменом Хокинсом, Беном Уэбстером и Лестером Янгом.
В этом клубе четыре молодых человека – Телониус Монк, Чарли Паркер, Макс Роуч и Диззи Гиллеспи – закладывали основы новой формы джаза, бибопа. «Многие называют бибоп революцией, но это скорее эволюция, – сказал мне писатель и критик Айра Джитлер. – Бибоп соответствовал эре быстрого транспорта, тревог военного времени, надеждам на будущее. Он покорил всех молодых музыкантов – огромная, огромная сила».
Я побывала у Джитлера в квартире на первом этаже в Верхнем Ист-Сайде, где он обитал вместе со своей женой Мэри-Джой. Здесь его навещала и Ника. Джитлер, как и Ника, влюбился в музыку Нью-Йорка и всю жизнь писал о джазе. В его доме каждый сантиметр пространства, любой уголок, вся открытая поверхность мебели были заставлены памятками джаза: музыкальные инструменты, фотографии, собранные за семьдесят лет пластинки. Джитлер оказался одним из немногих людей, кто помог мне по-настоящему понять Нику и джаз той эпохи.
– Я познакомился с Никой почти сразу, как она переехала в город. Люди из джаза заговорили о баронессе, которая разъезжает на «роллс-ройсе». Впервые я увидел ее в клубе «Открытая дверь» в Гринич-Виллидж, как-то в воскресенье, на джем-сейшн, после полудня и до глубокой ночи, – там играл Чарли Паркер и, понятное дело, собралось много народу.
Тяжело было Монку сидеть дома в одиночестве, сказала я, когда вокруг разворачивались такие события. Джитлер кивнул и добавил, что Монку вообще жилось нелегко.
Ника была с мужем в Африке, потом вернулась во Францию – а в эти годы зародился бибоп. Музыку она слушала чаще по радио, чем на пластинках. В начале 1940-х годов музыку вообще не записывали, звукозаписывающие компании вели переговоры, добиваясь более выгодных для себя условий, поэтому ранний бибоп вовсе не был записан. Лишь к 1945 году появились маленькие студии звукозаписи, и тогда новая музыка попала на шеллак и начала распространяться[12]. Писатель Гэри Гиддинс говорил: «Джаз – музыка, сближающая людей, нечто вроде оазиса в нашем болоте».
Сочинения Монка не укладывались в один какой-либо жанр. В них слышны и госпел, и страйд, и блюз, ощущается влияние того проповеднического тура и вместе с тем радио. Звук совершенно неповторимый: достаточно услышать два-три аккорда – и неважно, понравилось вам или нет, но «подпись» Монка вы уже узнали. И я хотела понять, каков именно вклад Монка в историю музыки.
– Телониус – основоположник современного джаза. Те гармонические возможности, которые он первым открыл, освободили и Чарли Паркера, и Джона Колтрейна, и Диззи Гиллеспи от оков тогдашней популярной музыки, – настаивал Тут. – Прежде музыка состояла в основном из простых аккордов, но бибоп выбросил старые правила в окошко или, как думали многие, разбил дивный витраж молотком: бибоп как будто распадался на тысячи осколков.
Монк зашел в своем гармоническом бунте дальше большинства современников. Те сочетали ноты в странные последовательности, пренебрегая мелодическими законами, извращая аккорд, но Монк добавил к этому нечто особенное. Больше всего мне нравится, как об этом говорил Чико Гамильтон: «Я играл с пианистами, которые лупили только на белых клавишах, играл с пианистами, которые признавали только черные, но этот сукин сын ухитрялся играть на стыках между клавишами».
В глазах музыкантов Монк, возможно, был героем, но в ту пору, когда Ника впервые услышала «Около полуночи», критики не находили добрых слов для Монка и его музыки. Влиятельный промоутер Джордж Вейн говорил мне: «Впервые я слушал его в конце 1940-х и решил, что он просто не умеет толком играть». Ведущий музыкальный журнал той эпохи, Downbeat, отзывался о нем как о «пианисте, который НЕ изобрел бибоп и в целом играет плохую, пусть местами и интересную, музыку».
Если б не одна молодая женщина-промоутер, Нике, возможно, и не довелось бы услышать ту песню. Лорейн Лайон Гордон[13] влюбилась в музыку Монка и решила, что эту музыку должны услышать все. Она отправилась к Монку домой. «У него дома стояло пианино – комната была узкая, словно у Ван Гога в Арле, только кровать и комод с зеркалом». Пока Монк играл, гостья вынуждена была сидеть на кровати. «Он сидел спиной к нам и играл композиции, каких мы никогда прежде не слышали. Я подумала: это великий блюз! Вот почему он мне так понравился».
Лорейн разъезжала по стране словно коммивояжер – с чемоданом, набитым пластинками. «Ездила в Филли, в Балтимор, и в Кливленд, и в Чикаго. Я была тогда девчонкой и пыталась продавать Монка и других, кого мы записывали в "Блю Ноутс". И в Гарлеме тоже. Ребята из магазинов говорили мне о Монке: "Он не умеет играть. У него обе руки левые". Приходилось попотеть, чтобы заставить их купить пластинку и послушать». По словам Лорейн, она скоро сделалась у Монка девочкой на побегушках: «Он вызывал меня и просил: "Отвези меня туда. Сделай то-то", и я возилась с ним, потому что даже тогда понимала, что он особенный. Сделалась его странствующим рыцарем женского пола».
Умел Монк находить женщин, которые брали на себя все заботы о нем, – сперва мать, потом жена Нелли, Лорейн, Ника. В 1930-х годах он лишь один раз добыл себе работу, и то на короткое время, а так вполне счастливо сочинял музыку, болтался с ребятами, лабал и окончательно уверился в том, что работа по расписанию – не для него. В те времена гениям разрешалось чудить и даже нарушать общепринятые правила, как будто принадлежностью к миру искусства оправдывалась и безответственность, и вполне эгоистический образ жизни. Лорейн Лайон Гордон подала пример, сравнив комнату Монка с обителью Ван Гога, и другие агенты Монка и авторы, писавшие о нем, подхватили тему, заговорили о его плясках, о его шляпах, о его необычном поведении.
В конце марта 1943 года, когда Ника в Африке сражалась за «Свободную Францию», Монк явился на призывной пункт и, как гласит семейное предание, заявил, что отказывается сражаться за страну, которая держала его предков в рабстве и до сих пор ничего толком не сделала для искоренения расизма. Ему выдали белый билет по форме 4F, как страдающему психическим расстройством. Вообще-то Монк редко высказывал какие-либо политические убеждения. В отличие от многих сверстников он не присоединился к Исламским братьям, не участвовал в маршах во имя равенства: делом его жизни была музыка. «Я вам что, соцработник? – накинулся он на одного интервьюера. – Мне плевать, что будет с тем чуваком или с этим. Мне есть чем заняться: сочинять музыку и заботиться о семье».
Он прекрасно знал себе цену. «Полагаю, я сделал для современного джаза больше, чем все остальные музыканты вместе взятые, – заявил он корреспонденту французского джазового журнала. – Поэтому мне противно слышать, как говорят: "Гиллеспи и Паркер совершили революцию в джазе". Большинство новых идей принадлежит мне. Я у Диззи и Птицы ничего не заимствовал, они ничему меня не научили. Они то и дело обращались ко мне, а в итоге вся слава досталась им».
Тем не менее знатоки уже признавали Монка верховным жрецом джаза. Он стал наставником молодых музыкантов – саксофониста Теодора «Сонни» Роллинза, трубача Майлза Дэвиса. «Монк научил меня большему, чем все остальные. По сути дела, всему научил», – говорил Дэвис.
Но это было признание лишь среди знатоков, оно не материализовалось в виде популярности и денег. Монк злился, глядя на то, как Диззи Гиллеспи и Чарли Паркер, что ни день, выступают, окружены славой. В середине сороковых годов Диззи зарабатывал по несколько тысяч долларов в неделю, а у Монка – ни работы, ни стабильного дохода. На исходе 1946 года Монк даже перестал платить взносы в профсоюз музыкантов. «Они играли со мной, повторяли мои мелодии, спрашивали совета, как добиться настоящего звука, как писать аранжировку, просили разбирать и исправлять их композиции, они пользовались моими темами… А меня даже в клубы не приглашали. Порой я даже не мог сходить в "Бердленд". Можете себе представить, каково музыканту слышать с улицы, как играют его темы, и не иметь возможности зайти в клуб?»
Первую пластинку Монк записал в 1948 году. На одной стороне – «Телониус», на обороте – «Пригородные глаза». Вскоре после этого он был арестован за хранение марихуаны и провел месяц в тюрьме. Сидел в тесной камере душным летом и думал о том, что после отсидки его как минимум на год лишат лицензии, дававшей право выступать в кабаре и большинстве клубов. Тут еще и Лионард Физерс опубликовал «Бибоп изнутри» (Inside Bebop) и одним абзацем расправился с Монком: «Он написал несколько неплохих мелодий, но едва ли достигнет успеха как пианист – техника у него слабая и непоследовательная». Зимой 1949 года, случайно столкнувшись с писателем, Монк ухватил его за грудки и наорал на него: «Ты вырвал у меня последний кус хлеба».
Монк и Нелли поженились в 1948 году. Собственное жилье было молодым не по карману, они жили то с сестрой Нелли, у которой уже имелись свои дети, то с матерью Монка Барбарой. Большую часть жизни Нелли страдала от боли в желудке, однако Монк не считал нужным снять с жены часть ее обязанностей по дому или обеспечивать семью: он музыкант, и в этом – его миссия.
Наркотики были неотъемлемой частью джаза. Монк употреблял дьявольский коктейль из спиртного, бензедрина, марихуаны, героина, кислоты и некоторых сильнодействующих лекарств. Здоровье у него было на зависть, но такое количество психотропных средств никто не мог бы принимать безнаказанно. Друзья оправдывали Монка, дескать, он всего лишь расслабляется. Но в ту ночь, когда должен был появиться на свет его сын, Монк расслабился так, что Нелли пришлось самостоятельно добираться до городской больницы на «острове Велфера», он же «ад посреди канала» (поблизости от тюрем и сумасшедших домов). В местном секонд-хенде купили вещички для новорожденного, и, едва оправившись после родов, Нелли снова вышла на работу – устроилась портнихой в «Марвел Клинерз» за 45 долларов в неделю.
Музыку Монк ценил превыше всего, но дорожил и дружбой – даже больше, чем свободой. 9 августа 1951 года он вез своего подопечного Бада Пауэлла в Нью-Йорк. Полицейские остановили их автомобиль. Пауэлл, наркоман со стажем, держал при себе в кармане пакетик героина. Запаниковав, он выбросил пакетик в окно – прямо к ногам полисмена. Обоих музыкантов выволокли из машины, воткнули лицом в капот, стукнули пару раз для вразумления и заковали в наручники. Монк знал – пусть копы и сам Пауэлл об этом не догадывались, – что Баду не выдержать еще одного срока в тюрьме. Психическое расстройство молодого музыканта, покушение на самоубийство, постоянные нервные срывы многие связывали с избиением, которому он подвергся в полиции в 1945 году. Затем его поместили в психиатрический центр Кридмур и провели интенсивный курс электрошоковой терапии. По словам друзей, в результате у музыканта ослабла память и усилились перепады настроения.
Итак, Монк заявил, что наркотики принадлежат ему. Более того, он просил отпустить Бада, а сам получил три месяца заключения в печально прославленной тюрьме на Рикерс-Айленд – тяжелейший травмирующий опыт. Не он первый, не он и последний: в 1998 году, почти полвека спустя, вопреки заметному прогрессу в области прав человека и прав заключенных в том числе, New York Times писала, что «заключенные тюремного корпуса на Рикерс-Айленд годами систематически подвергаются как спонтанным избиениям, так и спланированным нападениям охранников, о чем свидетельствуют судебные протоколы. За последние десять лет многие заключенные были жестоко избиты, отмечены переломы костей, разрывы барабанной перепонки, тяжелые черепно-мозговые травмы». Тут особо не драматизирует: «Телониуса жизнь полюбому не баловала. Он не умел ходить по струнке и играть по правилам». По крайней мере, когда после освобождения Монк вынужден был сидеть дома, то написал несколько песен, ставших классикой джаза и образцом для подражания.
Так я начала обнаруживать черты сходства между Монком и Никой. Обоим хватало безответственности, повседневные бытовые заботы они умели сваливать на других. Расписание, установленный распорядок дня, разумные траты и прочее мещанство – все это не для них. И оба без колебаний выбирали верный, даже героический путь в тот момент, когда речь шла о принципе и преданности, оба прекрасно отличали добро от зла. Ника сражалась на войне во имя свободы; Монк ради свободы и жизни друга сел в тюрьму.
Так и не отыскав в тот раз Монка, Ника в 1954 году вернулась в Англию, чтобы на родине спокойно поразмыслить о дальнейшем своем пути. Она виделась с семьей и обсуждала с Жюлем условия развода. Ближайшие родственники давно уже поселились в разных уголках Англии: Виктор делил свое время между Кембриджем и образцовой экодеревней, которую он строил в Саффолке; Мириам рожала детей и занималась наукой; Либерти продолжала лечиться от шизофрении в частной больнице.
Ника не имела ни дома, ни работы. Да и кем она могла бы работать? В сорок один год, с пятью детьми и ее биографией едва ли она могла рассчитывать и на замужество. В английском обществе ей не представлялось, по сути дела, никаких возможностей, хотя само общество заметно изменилось («Давно пора», – комментировала Мириам). Шелковые нити, скреплявшие воедино этот пестрый космополитический мир, после Второй мировой войны порвались. Нике хватало и способностей, и желания что-то делать, но не к чему было применить свою энергию. Пока она сражалась за «Свободную Францию», училась управлять самолетом и заставляла своего коня прыгать через самые высокие препятствия, Ника еще справлялась с собой. Но в 1954 году она уперлась в пустоту. Первоначальное возбуждение от переезда в Нью-Йорк и погружения в мир джаза успело схлынуть. Позднее она признавалась, что, оказавшись в вакууме, начала попивать. Ее все время видели в клубе «Сторк» – слегка подшофе, напряженно высматривающую очередную знаменитость. Мне кажется, Монк появился в ее жизни как раз вовремя.
Узнав, что ее герой выступает в Париже, Ника села на первый же самолет. Две столь несхожие жизни вот-вот сольются воедино.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.