ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЧТО УВИДЕЛИ ИНОСТРАНЦЫ О чем рассказывает непредвзятый зритель. От Тифлиса до Фонтенбло. Основные принципы. Человек четвертого измерения. Повседневная жизнь в Аббатстве, увиденная со стороны. Английский издатель хочет избавиться от всяких сомнений. Несколько предварительных вопросов об

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЧТО УВИДЕЛИ ИНОСТРАНЦЫ

О чем рассказывает непредвзятый зритель. От Тифлиса до Фонтенбло. Основные принципы. Человек четвертого измерения. Повседневная жизнь в Аббатстве, увиденная со стороны. Английский издатель хочет избавиться от всяких сомнений. Несколько предварительных вопросов об искренности Учителя.

СПУСТЯ месяц после показов в Америке нью-йоркский журнал «Сенчури» попытался открыть глаза широкой публике на некоторые аспекты личности Гурджиева и особенности жизни в Аббатстве. Рассказу Э. Бекхофера, который впоследствии вынужден был порвать всякую связь с Гурджиевым и его учениками, было предпослано нижеследующее редакционное вступление:

«В послевоенные годы, годы душевных и духовных разочарований, тысячи мужчин и женщин во всем мире испытывают смутное желание примкнуть к какой-нибудь вере, к какому-нибудь необычному культу, способному вернуть им смысл жизни. Для основателей этих культов годятся любые странности, лишь бы завербовать как можно больше последователей. В «Институте гармоничного развития Человека», основанном Гурджиевым, осуществляется один из самых красочных культов нашего времени. Недавно Гурджиев начал вербовать учеников и в Соединенных Штатах. Мы представляем здесь историю этого культа, во-первых, потому, что речь идет о захватывающей истории, а во-вторых потому, что она показывает, в каком смятении находятся современные умы».

РАССКАЗ Э. БЕКХОФЕРА

ИЗ ВСЕХ мистиков, которые оказали значительное влияние на Европу в последние десять-двенадцать лет, особенно в самое последнее время, ни один, по-видимому, не вызвал такого интереса, как Георгий Иванович Гурджиев, основатель «Института гармоничного развития Человека» в Фонтенбло, вблизи Парижа. Я делаю исключение для Распутина, ибо его мистицизм был несколько особой природы и своей известностью он был обязан скорее политическому, чем духовному влиянию.

Хотя «Институт» Гурджиева существует во Франции всего около года, нет ни одного представителя интеллектуальных кругов в Англии (если говорить только об этой стране), который не сгорал бы от желания узнать о нем самые мельчайшие подробности.

Широкая публика впервые заинтересовалась этим «Институтом», когда в Фонтенбло скончалась Кэтрин Мэнсфилд. Многие тогда задались вопросом, что же за таинственное пристанище выбрала эта молодая женщина, чтобы провести там последние месяцы жизни.

Кроме пары маловразумительных статеек, появившихся в одной лондонской газете, и отклика на них в одном из еженедельников, ни одно описание «Института» Гурджиева, насколько мне известно, нигде не появлялось.

Я попытаюсь наметить здесь основные теории, легшие в основу методов Гурджиева, и ту форму, которую они принимали на практике.

Хотя я ни в коей мере не являюсь поклонником Гурджиева (и моя статья служит тому подтверждением), мне несколько раз представилась возможность при неких мистических обстоятельствах вступить с ним в определенные отношения. Наша первая встреча состоялась в далекой стране благодаря посредничеству моего старого знакомого П.Д. Успенского, русского математика, писателя и журналиста.. Дело было в Ростове-па-Дону, когда этот город был занят генералом Деникиным.

Теперь необходимо сказать несколько слов о самом Успенском, который ввел Гурджиева в английские круги. Когда я с ним познакомился в Петрограде в начале войны, он, как и я, только что вернулся из долгого путешествия по Индии. Он был известен как знаток теософии и мистики. Его книга «Tertium organum», недавно переведенная на английский, способствовала популярности в России идеи четвертого измерения. Он сотрудничал со многими серьезными газетами. Был вегетарианцем и прекрасным товарищем. Когда мы с ним встретились пять лет спустя в разрушенном сарае в Ростове, где нашли убежище у одного человека, умиравшего в то время от оспы (хотя мы об этом не знали), то обменялись впечатлениями о том, как прожили эти пять лет. Он рассказал мне о знакомстве с Гурджиевым в Москве. Вначале Успенский отнесся к нему скептически, но потом его привлекли огромные способности и познания Гурджиева. Успенский и еще кое-кто из учеников последовали за ним в Ессентуки, курорт на Северном Кавказе, где их застал вихрь революции. Когда жизнь стала невыносимой, они разбрелись. Гурджиев в сопровождении последней группы самых преданных своих последователей отправился в Тифлис, в Закавказье.

Спустя несколько недель (ужасных недель, когда все надежды Деникина рухнули, а его войска вынуждены были погрузиться на пароходы при обстоятельствах, полных неописуемого ужаса и отчаяния) я пересек Черное море, приехал в Закавказье и нанес визит Гурджиеву. Я нашел его без особого труда в маленьком домике в Тифлисе. Вывеска «Институт гармоничного развития Человека» красовалась на стене лавчонки, которую он арендовал.

Сразу же было видно, что это восточный человек маленький, смуглый, почти лысый, с длинными черными усами, высоким лбом и пронзительными глазами. Он ничем не был похож на Успенского высокого, светловолосого, по-европейски культурного человека. По-русски Гурджиев говорил отрывисто и запинаясь. Его родными языками были армянский, греческий и какой-то кавказский диалект, но языком литературным, на котором он, если можно так выразиться, думал, был персидский.

Он принял меня доброжелательно, и в последние месяцы я много времени проводил в обществе Гурджиева, то в доме, наблюдая за тренировками двенадцати слушателей его «Института», исполнявших упражнения и танцы, которые я опишу позже, то беседуя с ним на веранде, где он кроил и шил костюмы для балета, который надеялся показать в Тифлисской опере, то обедая с ним в восхититель- ных грузинских и персидских ресторанах, на берегу быстрой горной речки Куры или около знаменитых бань, давших на-звание городу. Однажды мы даже отправились вместе в эти бани, где какой-то голый перс массировал нас кистями рук, предплечьями и даже ногами; пять лет спустя я увидел, как это проделывал сам Гурджиев с несколькими учениками в Фонтенбло.

Однажды мне удалось присутствовать на одной из его лекций. Мне она показалась занудной и бессодержательной. Гурджиев отстаивал спорное мнение, будто ум ребенка подобен чистой пластинке граммофона, на которой запечатлевается всякий опыт, выявляющийся, когда обстоятельства пробудят в нем определенную ассоциацию идей. Но в то время он требовал абсолютного послушания и добивался его от каждого из своих учеников. Словам Гурджиева верили, и он царил, будто тиран среди преданных рабов.

Мне кажется, ничего не изменилось в нем со скромных тифлисских времен до нынешнего великолепия в Фонтенбло. Размах стал большим, число учеников значительно возросло, работают они в гораздо более жестком режиме, а Успенский теперь читает публичные лекции, которые привлекают в «Институт» иностранцев. Но те, кто, как я, знал маленький «Институт» в Тифлисе, увидят в Фонтенбло мало нового.

Спустя несколько месяцев я вновь встретил Успенского, на этот раз в Константинополе. Он сообщил мне о скором приезде Гурджиева и некоторых членов его колонии. Потом Гурджиев и его соратники отправились в Берлин, где вновь был открыт «Институт» и где возобновились танцы, упражнения и лекции.

Два года назад Успенский неожиданно приехал в Лондон. Этой поездкой он обязан одному издателю, страстно увлеченному мистикой, то был его старый знакомый, а также одной светской даме-англичанке, супруге преуспевающего газетного издателя. Первый обеспечил Успенского интеллектуальной аудиторией, вторая деньгами. Издатель и дама совместно позаботились о помещении, и мы встречались то в личных апартаментах, расположенных во флигеле великолепного дома, то в конференц-зале у некого теософа из Кенсингтона, то у одного доктора на Харли-стрит. Среди слушателей можно было встретить врачей, психологов, представителей духовенства, а также неизменную стайку мужчин и женщин, обожающих все мистическое.

Психологи, естественно, питали к лекциям профессиональный интерес. Они понимали, что психоанализ никогда не даст полного объяснения всего человеческого поведения, что бы там ни провозглашали его основоположники, и надеялись найти в доктрине Успенского основы нового психологического направления, которое бы позволило им выйти за рамки психоанализа.

По многим причинам проект открытия «Института» в Берлине был отвергнут, и Гурджиев, по-видимому вдохновленный успехом Успенского, решил отправиться в Англию.

Русским в то время было трудно добиться разрешения жить в Лондоне. Делегация, состоявшая из нескольких заинтересованных психологов, издателя и друга светской дамы, отправилась в министерство внутренних дел, чтобы попросить для Гурджиева и его колонии разрешения на пребывание в Англии и открытие там «Института». Но министерство внутренних дел было в то время напугано русской революцией и в каждом русском видело большевика. В разрешении было отказано.

После этого отказа Гурджиев начал подыскивать для «Института» подходящее место во Франции. После многих злоключений его выбор остановился на Авонском Аббатстве, неподалеку от Фонтенбло, в тридцати милях от Парижа. Это был большой старинный дом, в котором когда-то жила любовница короля, а впоследствии адвокат Дрейфуса. У него-то и было куплено это владение. Оно состоит из самого Аббатства, большого сада и многих гектаров леса. Община расположилась там, а сам Гурджиев отправился в Лондон, чтобы проверять учеников, собранных Успенским. При этом он должен был казаться им очень странным типом, ибо обращался к ним на ломаном русском, но говорил при этом властным тоном и всячески подчеркивал свое превосходство. Тем не менее они сразу же увидели в нем выдающуюся личность, живущую в мире более высокого уровня сознания. Многие из них предали все что имели, отдали деньги в пользу «Института» и приготовились к тому, чтобы последовать за Гурджиевым в Фонтенбло. Среди них было два психоаналитика, располагавших хорошей клиентурой. Один издатель продал свою долю в газете, отдав деньги в пользу «Института». Другие тоже давали в соответствии со своими возможностями, что при наличии одного-двух состоятельных людей составляло приличную сумму. Потом, маленькими группками, постепенно они перебрались в «Институт». Все эти люди были убеждены, что находятся на пороге нового видения, способного возвысить их над уровнем обычного сознания, в результате чего они станут существами высшего порядка.

В конце 1922 года «Институт гармоничного развития Человека» открылся в Фонтенбло, в нем насчитывалось 60 70 учеников. Среди них примерно половину составляли русские из Тифлиса и Константинополя мужчины, женщины и дети. Были также русские из Берлина и Лондона, разорившиеся во время революции; привлеченные мистическими идеями, они при этом отдавали себе отчет в том, что жизнь в «Институте» будет ненамного слаще, чем жизнь русских эмигрантов в других местах. Остальные были в основном англичане. Если я не ошибаюсь, в колонии было только две француженки жены английского и русского учеников. По-видимому, истинные французы так и не услышали зова новой веры. Жители Авона признали «Институт» как источник дохода, но именовали его «сумасшедшим домом».

Среди англичан, так же как и среди русских, преобладали женщины, большинство из которых были «теософками». Среди мужчин выделялись издатель, два психоаналитика и два чиновника, Было еще несколько молодых людей, пациентов психоаналитиков, которым те предложили посетить «Институт».

Нескольких человек трудно отнести к какой-либо категории, как, например, светскую даму, которая в первые дни создания «Института» время от времени наведывалась туда и брала на себя простую и мало связанную с психикой обязанность приносить Гурджиеву в сад кофе. Но, увы! Попорхав этакой очаровательной бабочкой в строгих кулуарах Фонтенбло, она быстро утомилась и, в жажде новых впечатлений, полетела, как мне говорили, искать духовный комфорт в области кино. Членов колонии нередко навещали их друзья, к которым иногда присоединялись люди из кружка Успенского в Лондоне.

Во время моих визитов в «Институт» я, как правило, устраивал себе штаб-квартиру в Фонтенбло или Париже, но неоднократно останавливался и в самом Аббатстве, в комнате неподалеку от Гурджиева, где нам прислуживали труженики-колонисты. Меня часто торопили поскорее стать членом колонии, частично для собственного духовного здоровья (о котором всегда заботились мои друзья), частично чтобы я служил переводчиком между Гурджиевым и его английскими друзьями. Но я предпочитал оставаться нейтральным зрителем, сохраняя при этом контакт со всеми в «Институте», начиная с самого Гурджиева и кончая последним поступившим англичанином, постепенно набирая таким образом количество впечатлений и сведений, которые впервые излагаю здесь.

Вероятно, читатель хотел бы теперь получить краткое описание основных принципов, на которых базировался «Институт гармоничного развития Человека».

Нужно начать с того, что для меня, как и для всех других англичан, знакомых с «Институтом», именно Успенский, а не Гурджиев, был представителем этой философии. Тем не менее мы знаем, что Успенский перенял свои идеи у Гурджиева, а у последнего они сформировались во время долгих путешествий по Востоку.

Эта философия может быть описана с разных точек зрения. Я сконцентрирую свое внимание на теории, которая находит прямое выражение в работе «Института». Прежде всего, цивилизация, развивая определенные способности человеческой личности, полностью подавила или разрушила некоторые другие черты, причем самого высокого порядка. Наши способности, способности обычных людей, группируются вокруг трех центров: интеллектуального, связанного с мыслительной деятельностью, планированием и формулированием мысли; эмоционального, который ощущает, любит и ненавидит; и, наконец, физического, или инстинктивного, который действует, движет, творит. В каждом из нас один из этих центров преобладает. В человеке доминирует либо интеллектуальное, либо эмоциональное, либо физическое начало.

Что такое «я»? Каждая мысль, каждое чувство, каждый поступок это лишь механическая реакция, отвечающая на внешние обстоятельства. Это не я думаю, но что-то думает во мне. Это не я чувствую, но что-то вне меня определяет мои чувства. Это не я действую, но внешние условия требуют от меня определенного действия.

Человек подобен неуправляемому кораблю, блуждающему по житейскому морю, ведомому подводными течениями, увлекающими его и определяющими его курс.

Кого же среди людей можно назвать хозяином самого себя? Именно на этот вопрос и отвечает Гурджиев.

Во-первых, человек должен научиться познавать самого себя таким, как он есть, а он является лишь трехчастной машиной, полностью подчиненной обстоятельствам. Чтобы отдать себе в этом отчет, он должен наблюдать за собой в любых жизненных ситуациях, работает он или отдыхает, счастлив или несчастен, полон сил или устал. Вскоре он увидит, что не он сам контролирует свои действия и эмоции, но что их определяют внешние обстоятельства.

Когда же человек убедится в своей неспособности властвовать над собой, его задача начать работу по гармонизации своих трех центров, которые должны в равной мере участвовать во всем, что он делает. Когда ему это удастся, он будет «гармонизировал». Тогда у него выработается иммунитет против механического реагирования, и он будет ответствен за свои действия, перестанет быть игрушкой в руках внешних обстоятельств.

Поскольку путь, ведущий к этой цели, проходит прежде всего через наблюдение и познание себя, Гурджиев создает такие условия, при которых каждый сразу же сможет начать наблюдать за собой в самых различных обстоятельствах. При этом Гурджиев принуждает своих интеллектуалов к тяжелому физическому труду, с тем чтобы они могли наблюдать за собой в этих непривычных условиях, Если бы к колонии его учеников присоединился каменщик, Гурджиев, вероятно, предложил бы ему заняться чтением или просто ничегонеделанием, чтобы тот мог наблюдать за собой в этих новых, непривычных условиях. Начинает Гурджиев с того, что разрушает ваши привычки самые сильные механические сцепления, которым вы подчинены. Он говорит, что чем незначительнее привычка, тем труднее от нее избавиться. Ему удается помочь вам в этом. Выявляя присущие вам привычки, он заставляет вас их осознать.

Так, к примеру, издатель был заядлым курильщиком. Гурджиев сразу же отобрал у него табак. Если кто-то испытывает пристрастие к сладкому, его сразу же сажают на бессахарную диету или, наоборот, дают только очень сладкую пищу, так что в результате он от этого заболевает. Таким способом и, разумеется, многими другими, более тонкими, Гурджиев стремится отучить учеников от их привычек, чтобы они все в большей и большей степени становились хозяевами самих себя.

Сколько потребуется времени, чтобы ученик приобрел власть над собой, знание самого себя и ощущение четвертого измерения своего существа? Это зависит от врожденных качеств субъекта и от того, насколько он позволяет Гурджиеву ему помочь. Все личностные барьеры должны быть сломлены. Если человек горд, Гурджиев намеренно его унижает перед остальными учениками. Если он испытывает к чему-то особую любовь или отвращение, они должны быть искоренены. В «Институте» был человек, который совершенно не переносил вида крови. Его сразу же заставили забивать животных для кухни. Существует и другая методика, которую Гурджиев использует для большей гармонизации центров, это танец. Он пытается научить учеников осознавать свое тело так же хорошо, как и свое духовное начало. И в ритмических упражнениях, и в танцах ученики ощущают, насколько неразрывно связаны дух и тело. Вот почему «Институт» уделяет много времени балетам и групповому танцу, а также физическим упражнениям.

Резюмируя, можно сказать, что первой целью «Института» было разрушение искусственных барьеров, сковывающих личность. Только после этого становятся возможными развитие и гармонизация различных умственных и физических центров. Это достигается посредством самонаблюдения, практического курса танца, ручного труда и физических упражнений, различных видов психического анализа, а также серии психологических и физических тестов, используемых Гурджиевым с учетом каждого конкретного случая.

Для овладения четвертым измерением сознания (все мы живем в плане третьего измерения) гармонизированный человек может продолжать свое развитие, обретая контроль над новыми психическими центрами.

Вероятно, читателю интересно было бы увидеть на конкретном примере разницу между обычным сознанием третьего измерения и гармонично развитым сознанием четвертого измерения. Приведу один пример. Я встречаю на улице Джойса, которого не люблю. Я испытываю к нему чувство ненависти. Этот эмоциональный акт совершается механически, независимо от моей воли. Я сжимаю кулаки, как будто собираюсь его стукнуть. Но потом решаю, что нападать на него было бы неосмотрительно, так как он гораздо сильнее меня, или по какой-либо подобной причине. Если бы все три моих центра находились в это время в равновесии или были гармонизированы, я смотрел бы на Джонса спокойно; я бы не сжимал кулаки, и даже если бы меня ударили, я смог бы подставить другую щеку, как сделал бы это тот, кто, по мнению Гурджиева, был великим мистиком, обладавшим сознанием четвертого измерения. Короче говоря, я должен быть хозяином самого себя.

Для человека четвертого измерения все проблемы ясны, ибо он одновременно осознает и причину, и результат. Поэтому его власть над вещами и людьми неизмеримо выше власти самого могущественного, но обычного человека.

Многие ли из нас, обычных людей, способны достичь этого благодатного состояния? Сможем ли мы этого достичь, занимаясь самонаблюдением самостоятельно у себя дома?

Нет. Этот путь опасен, потому что попытка фундаментально изменить работу собственного мыслительного механизма может вызвать такие же непредвиденные и печальные последствия, как если бы мы, к примеру, попытались починить двигатель внутреннего сгорания, ничего в нем не понимая. Необходимо, чтобы работа по гармонизации проводилась под руководством наставника, который в оккультных школах Востока научился диагностировать и выправлять ошибки каждого человеческого механизма.

В этом, по мнению Гурджиева, смысл работы «Института». Гурджиев, по оценкам его учеников, является человеком четвертого измерения, с уравновешенными и гармонизированными центрами, способным помочь другим в достижении желаемого состояния.

Вероятно, полезно будет проиллюстрировать реализацию его идей на практике, описав один день жизни в Фонтенбло. Колонисты просыпаются в восемь-девять часов утра. Это довольно поздно для монастырского образа жизни, но здесь нужно напомнить, что ложатся они в четыре-пять часов утра. Гурджиев полагает, что из семи-восьми часов сна обычного человека половина растрачивается на поверхностный сон, хотя пользу приносит лишь глубокий сон. Его можно достичь немедленно, если лечь спать в момент наибольшей усталости.

Вы будете удивлены пустотой комнат. Кровати представляют собой твердые лежаки (я, разумеется, имею в виду кровати колонистов, а не самого Гурджиева), они покрыты лишь двумя-тремя грубыми покрывалами. Иногда можно заметить следы огня в камине, но, как правило, камины практически не используются, топливо выдается редко. Иногда две-три печки горят в коридорах, но Аббатство остается холодным и сырым даже в самые суровые месяцы года.

Иногда на полу можно увидеть кусок ковра; два разваливающихся стула и осколок зеркала вот практически все, что составляет убранство комнаты. В «Институте» не стремятся к комфорту.

В комнатах живут по два-три человека. Утром они одеваются и, еще сонные, отправляются на работу. Иногда они ухаживают за свиньями, коровами, овцами или какими-нибудь другими животными, недавно купленными Гурджиевым. (В скобках отмечу, что и животным здесь живется несладко. Возможно, «Институт» способен дать людям физическое, психическое и моральное здоровье, но он безусловно не способен содержать в хороших условиях животных.) Иной раз колонистам приходится перевозить в тачках камни из одного конца владения в другой… или заниматься строительством стены для нового здания, задуманного Гурджиевым как театр, турецкая баня или свинарник. Новые здания строятся там постоянно. Я вспоминаю, что во время пребывания в монастыре Кэтрин Мэнсфилд Гурджиев предложил пристроить балкон к стойлу, где она жила, с тем чтобы у нее была возможность лежать на балконе и вдыхать запах навоза, который, как уверял Гурджиев, смог бы излечить ее от истощения.

Иногда учеников заставляли чистить стойла и курятник, подрезать деревья, чинить фонтан, прислуживать в трапезной или мыть посуду. У женщин была своя отдельная трапезная, где они должны были нести дежурство. Нужно отметить, что, за исключением нескольких супружеских пар с детьми, особы разного пола в «Институте» были строго разделены. Мужчины и женщины встречались лишь во время танцевальных сеансов и при выполнении некоторых работ.

Случалось так, что, когда наши друзья работали, возле них словно из-под земли вырастал Гурджиев в своей кавказской шапке из черного меха, в потрепанной одежде, с сигаретой в зубах.

«Скорры! Куикер! Куикер! повторял он на ломаном русском и английском. Работайте хорошо, становитесь лучше! Вы начинаете лучше думать. Очень хорошо». Иногда он сам принимался за работу, впечатляюще демонстрируя, как именно нужно это делать.

Мне часто приходилось слышать, что Гурджиев был прекрасным работником. Восторженные ученики, задыхаясь, рассказывали мне, с какой необычайной скоростью и ловкостью он прокладывал дорожки, пилил дрова, клал кирпичи или, к примеру, складывал печи, чтобы сушить на них селедку. Но недавно мне пришлось усомниться в правомерности этих высказываний. Дорожки оказывались непригодными, стены давали трещины, печки не работали и селедку не высушивали. Видимо, Гурджиев был не таким уж мастером, как о нем говорили. Быть может, это так, но есть и другое объяснение, часто приводимое издателем. «Это только наметки», заявляет он. Гурджиев мог бы безусловно все сделать гораздо лучше, если бы этого захотел, но он лишь испытывал веру и преданность своих учеников.

Наконец в полдень начинался завтрак. Труженики строились и направлялись в трапезную. Еда состояла только из одного блюда: жидкой овсянки, которую, впрочем, подавали в изобилии. Когда я питался в «Институте», то разделял меню Гурджиева в старой и удобной монастырской кухне. Так что я могу судить о качествах этой бурды. Избранным разрешалось также немного рисового пудинга или другого лакомства. Я был поражен, с какой завистью смотрели на этих счастливчиков остальные посетители трапезной. У меня появилось ощущение, что я снова оказался в школе (только я был уже дядюшкой, а остальные детьми).

Иногда Гурджиев предписывал некоторым из учеников абсолютный пост. Продолжая работать, они не принимали никакой пищи в течение какого-то времени (иногда нескольких дней, иногда нескольких недель), как это считал необходимым Гурджиев.

После завтрака наступал короткий отдых, а потом вновь работа до самого вечера, когда все, за исключением дежурных, отправлялись к себе в комнаты до начала танцев. Тогда, в девять-десять часов вечера, ученики собирались в самой большой комнате Аббатства и предавались долгим упражнениям, монотонно повторяемым в течение многих месяцев, а для тех, кто приехал с ним из Тифлиса, и в течение многих лет. Иногда, хотя и не часто, Гурджиев изменял программу. Он читал лекцию, или скорее более или менее уклончиво отвечал на вопросы, которые ему задавали любопытные или скептически настроенные ученики. Танцы были двух видов: экзерсисы и балеты. Первые заключались в разнообразных движениях и некоторых испытаниях на выносливость, например, надо было ходить по кругу с вытянутыми руками, что некоторым удавалось проделывать около часа, не отдыхая.

Другой вид упражнений был связан с системой Далькроза. В разгар сложных телодвижений Гурджиев внезапно кричал: «Стоп!» Выполняющие упражнение тут же должны были замереть в том положении, в котором их застал приказ, и, невзирая на усталость, оставаться в нем до тех пор, пока Гурджиев не разрешал им расслабиться. Смысл всего этого состоял в том, чтобы каждый, действуя, мог наблюдать за собой. Другое упражнение сочетало физические движения с арифметическими действиями в уме. Духовное развитие, как считал Гурджиев, в большой степени зависит от выполнения этих упражнений.

Балеты в основном являются воспроизведением восточных священных танцев. Каждый из них, по мнению Гурджиева, имеет тайное значение, не всегда очевидное непосвященным. Уверяют, что Гурджиев видел и изучал эти танцы во время своих путешествий по Востоку и что он воспроизводит их в точности так, как видел, с оригинальной музыкой, исполняемой русским музыкантом Хартманом, верным своему учителю еще со времен Тифлиса.

Для иностранца танцы представляют собой интересный аспект деятельности «Института». Зрители открытых сеансов, которые Гурджиев давал в Париже в декабре прошлого года, признали умение, с которым Гурджиев представлял свою труппу. Упражнения приблизительно двадцати исполнителей были выполнены с исключительным мастерством. В течение всей программы не было ни одного неточного движения. Это объяснялось либо — как мне подсказал один из поклонников Гурджиева глубоким осознанным или неосознанным проникновением в мистический смысл танцев, либо, что мне кажется не менее вероятным, долгой и систематической тренировкой учеников.

Техническая сторона танцев также представляет большой интерес. Гурджиев, должно быть, и впрямь отчетливо помнил все, что он видел и слышал, а также обладал недюжинным даром импровизации. Как мастера я ставлю его очень высоко среди других постановщиков балетов (правда, с точки зрения стилистической движения бывают чересчур резкими, но этот недостаток легкоисправим).

После повторения упражнений и танцев вечерняя работа в Фонтенбло заканчивалась, и усталые колонисты отправлялись спать. Но иногда, по какому-нибудь специальному поводу, например ко дню рождения какого-нибудь очень популярного колониста, Гурджиев устраивал праздник, во время которого его азиатский вкус проявлялся вовсю. Дюжины кушаний, начиная с поросенка в молочном соусе и кончая восточными сладостями и бесчисленными бутылками, ставились на пол, и, сидя на коврах, все наслаждались заслуженной передышкой. Но на следующий день работа возобновлялась с новой силой.

Решение добиться известности, устраивая представления в Париже, сильно изменило атмосферу в «Институте». Как забавно было слышать этих философов в ложах театра на Елисейских Полях, когда они обсуждали, достаточно ли рьяно хлопают. Затем Гурджиев отобрал группу учеников для выступлений в Соединенных Штатах, и я предполагаю, что тамошние спектакли станут одним из главных способов привлечения в «Институт» новых членов и раздувания рекламной шумихи. Поистине это довольно необычно для эзотерической школы.

Разумеется, гораздо легче понять психологию членов «Института гармоничного развития Человека», чем психологию самого Учителя.

Для русских эмигрантов жизнь в «Институте» во многом была не хуже, чем она могла оказаться вне его. Более того, будучи русскими, они в большинстве своем лучше реагировали на беспрекословное восприятие мистических убеждений Гурджиева. Они охотно переносили все унижения с его стороны и в ответ на его строгость платили ему преданностью, лишенной и намека на скептицизм. Однако некоторые из русских мужчин (к женщинам это не относится) искали любой предлог, чтобы увильнуть от ручного труда. По-видимому, они больше уповали на веру, чем на физическую работу. В этой связи мне вспоминается забавное замечание английского издателя. «Ну и бедняга, говорил он своему соседу-англичанину, указывая на пожилого русского, отдыхающего рядом с тачкой. Но, я думаю, мы должны простить старика. В конце концов, его центры еще не уравновешены!»

Мне кажется, эта шутка довольно хорошо показывает полу-терпимый, полускептический топ, типичный для колонистов-англичан. Они поступили В «Институт» с одной целью увидеть реальное подтверждение заявлений Гурджиева. Они скрупулезно следовали всем его инструкциям и, как мистические персонажи из «Дэвида Копперфилда» Диккенса, терпеливо ждали, когда же наконец произойдет нечто сверхъестественное.

Думаю, впрочем, что вскоре у многих из них зародились сомнения. Легко предвидеть, что если бы Гурджиев потерпел крах, то именно в отношении практических результатов, которые поддаются проверке. Не так уж трудно поддерживать мистический престиж, но присутствие двух таких опытных докторов, как английские психоаналитики, представляло для Учителя реальную угрозу. У меня нет никаких данных о том, всегда ли они ему верили, но ни для кого не секрет, что оба они в конце концов покинули Фонтенбло. Среди самых трудных испытаний, с которыми сталкивался Гурджиев в прошлом году, была как раз его ссора с одним из этих врачей. Она была связана с тяжелой болезнью одной из женщин-колонисток, во время которой, по словам английского доктора, у нее началась рвота с кровью. Гурджиев уверял, что это была не кровь. Врач, даже не осматривая ее, заявил, что у больной язва желудка. Гурджиев это отрицал и поставил совсем другой диагноз. Приблизительно месяц спустя ее оперировали в одной из лондонских больниц, и причина болезни была установлена: действительно, у нее оказалась язва. Когда доктор сообщил об этом Гурджиеву, тот его попросту отругал за недостаточное доверие к нему, а когда врач рассказал обо всем издателю, своему соседу по комнате, последний заявил, что Учитель, как обычно, хотел просто испытать своего ученика. «Гурджиев прекрасно знал, что у женщины была язва, но в его метод входило утверждение заведомой лжи, для того чтобы посмотреть, как прореагирует его ученик».

Неправильно было бы думать, судя по этому наивному случаю, что издатель был человеком неопытным и лишенным здравого смысла. Напротив, это был человек с ясной головой, хорошо информированный, хорошо разбирающийся в делах и в людях, проявляющий подчас весьма язвительный ум. Мало кто из читателей не узнал бы его имени, если бы я его здесь назвал. На своем жизненном пути он прошел через многое, в том числе занимался и теософией до того, как очутился в Фонтенбло. Но я полагаю, что он всей душой хотел верить в Гурджиева и боролся с собственными сомнениями дольше, чем большинство англичан.

Думается, что отношение Кэтрин Мэнсфилд к Гурджиеву мало чем отличалось от отношения издателя. Я видел Кэт-рин в последний раз за несколько дней до ее смерти, и мне запомнился хрупкий силуэт этой обреченной женщины, наблюдающей за танцами в «Институте». Она уверяла меня, что абсолютно счастлива. При этом она настолько верила в выздоровление, что даже посвятила меня в планы своей буду- щей книги. Она не говорила, будут ли в ней фигурировать Гурджиев и его колония, но благоговейно-язвительная усмешка в ее глазах свидетельствовала о том, что рано или поздно она высмеет всю эту компанию.

Можно ли сказать, что «выпускники» «Института» остаются такими же, какими были до поступления в него? Они, безусловно, становятся крепче физически, но теряют в умственном отношении, почти превращаясь в роботов. Они овладевают искусством танца, но утрачивают профессиональные навыки в том, чем занимались раньше. Теряют старые привычки, но приобретают новые, так что, в сущности, ничего в них не меняется во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление.

Должны ли мы видеть в Гурджиеве настоящего мистика, и в самом деле посвященного в эзотерические доктрины Востока? Этого нельзя ни утверждать, ни отрицать, но можно задать себе в этой связи несколько вопросов. Во-первых, стал ли бы Учитель тайной веры декларировать свою истину на всех перекрестках, как это делал Гурджнев? Во-вторых, трудно поверить, что истинный посвященный, если таковые вообще существуют, стал бы столь рьяно рекламировать свое имя и свое учение, некую тайную доктрину. А ведь на обложке русской брошюры, опубликованной Гурджиевым несколько лет назад и рекламирующей «Институт» в Тифлисе, его фамилия не только выставлена напоказ, но и сопровождена портретом, находящимся в центре мистической фигуры, символизирующей основу оккультной мудрости. В-третьих, трудно представить себе, что настоящий мистик требует платы со своих учеников. Спору нет, он приютил бесплатно кое-кого из русских, но не надо при этом забывать, что им были получены весьма значительные суммы от «сочувствующих» англичан, которых хватило, чтобы почти целиком покрыть расходы на покупку Аббатства со всеми его землями, а также скота, ковров, автомобиля, словом, всего, что он приобрел. Остальное, вероятно, оплачивалось за счет щедрых гостей «Института» или гонораров за исцеления, которые Гурджиев совершал в Париже. Так что мы можем безоговорочно принять тот факт, будто Гурджиев является мистиком, на которого возложена миссия верховными оккультными властями в Азии.

В противовес всему этому нужно сказать, что мнение, будто Гурджиев самый обычный шарлатан, не находит ни малейшей поддержки ни у кого, кто был с ним связан. Это человек слишком интересный и необычный, чтобы быть просто жуликом. К тому же налицо весьма своеобразная философия, созданная им вместе с Успенским, и поистине восхитительные танцы, которые мы видели в театре на Елисейских Полях. Нет, грубое предположение, что он шарлатан, совершенно не объясняет феномена Гурджиева, и говорить об этом просто не стоит.

Третья версия утверждает, что Гурджиев страдал манией величия. Он искренне верит в то, что делает, и сможет сделать все, о чем заявляет. Действительно, многие из его заявлений явно абсурдны, в чем можно убедиться, например, ознакомившись с проспектом, распространявшимся в театре на Елисейских Полях. Заявления, содержащиеся в нем, полны явной лжи и обмана:

«Институт» насчитывает не менее пяти тысяч человек (чуть ли не всех национальностей и религий), прибывших из всех стран мира.

Среди основных учреждений «Института» имеется медицинское отделение, производящее химические анализы и экспериментальные психологические исследования, направленные на проверку теорий и положений, которые представляются неточными или неправомерными.

Общая программа деятельности «Института гармоничного развития Человека» включает в себя изучение ритма, искусств и ремесел, а также иностранных языков. Параллельно проводится углубленная работа по изучению взаимодействия человека и космоса на основании источников, почерпнутых как из европейских наук, так и из древней науки Востока. Эти исследования требуют применения новых методов понимания и восприятия действительности. Они расширяют горизонты человеческого мировосприятия.

«Институт» располагает также секцией, занимающейся исправлением функциональных нарушений, присутствующих у пациента и нуждающихся в ликвидации до того, как сможет быть начато гармоничное развитие его личности».

Наконец, в одном из параграфов упоминается о существовании «Институтской газеты», содержащей отчеты обо всех конференциях, дискуссиях и происшествиях, происходивших в «Институте». Спрашивается, как Гурджиев мог себе позволить выдавать подобные фантазии за действительность? Пять тысяч сотрудников можно с уверенностью свести к пятистам. Медицинские службы, химические анализы, экспериментальная психология, равно как и упомянутая газета, неизвестны, мне думается, никому из людей, связанных с «Институтом», включая меня самого. «Углубленная работа по изучению взаимодействия человека и космоса» это чистое пустословие, а «медицинская служба» состоит лишь из нескольких обычных электрических аппаратов и оснащена, безусловно, недостаточно, чтобы служить достижению важной цели, указанной в проспекте.

Я предвижу, что каждая из трех вышеизложенных версий по-прежнему будет иметь своих сторонников. Может быть, ни одна из них не достаточна для понимания этого необычного человека; возможно, следовало бы искать глубже, чтобы уловить мотивы, толкнувшие Гурджиева к созданию «Института гармоничного развития Человека».

Как бы то ни было, факты достаточно любопытны, чтобы объяснить то внимание, которое было к ним привлечено во всех интеллектуальных кругах.