Старинное

В тьму оборвался как с кручи «там-там»; у колонки бесстрастием дышащий мавр, из-за сложенных красным колечком двух губ снова выкинул синие кольца кальянного дыма; и матовым сам себе так улыбается профилем; розовый цветок дрожит над щекою его.

А он – бледный дервиш?

Порыв изошел из него; и слетели на грудь напряженные темные руки, откинулась мертвенно вся голова отвисающей прядью; и вот подгибаются тонкие ноги; рука, упадая бессильно, – медлительно тянется за головною повязкою, брошенной наземь.

Таким он зажил в нашей памяти; мумией фараона Рамзеса Второго; казалось, что ветер провеявших дудок в прибое «там-тама» нечеловеческим что-то ему рассказал языком: о древнейших мирах.

* * *

О чем ты воешь ветр ночной,

О чем так сетуешь безумно?

Что значит странный голос твой,

То глухо-жалобный, то шумный?

Понятным сердцу языком

Твердишь о непонятной муке,

И ноешь, и взрываешь в нем

Порой неистовые звуки.

Казалось, что в образе невыразимого лика его говорили нам тайны: века и народы; известное что-то, что после забыть невозможно —

– «Ты знаешь меня?» – просунулось в складки его сумасшедшего лика из Вечности; лик этот я узнавал; я не раз уже видел его (я был должен увидеть его очень скоро: и много позднее)…

Я видел тот лик уже… в Нижнем; однажды, гуляя по Нижнему, встретил я бледный и белый таинственный профиль с кругами вокруг испугавшихся глаз; и – покрытый платочком:

– «Кто это, смотрите?»

– «Наверное это хлыстовка», – ответили мне: «через три поколения хлыстов у хлыстов прорезается этот разительный отпечаток».

И вот отпечаток такой же я видел у дервиша; видел и – ранее: на лице побледневшего Никиша за исполнением C-dur-ной симфонии Шуберта; у величайшей же исполнительницы песен Шумана и Гуго Вольфа, насквозь просиявшей духовным искусством, Олениной[43], видал я то выраженье, когда на эстраде она вырастала… до Атласа; вскоре увидел в Каире я то выраженье у мумии Фараона Рамзеса Второго и после оно, выраженье это, вперилось в меня из глаз – Штейнера.

Блеск брильянтовых глаз кайруанского дервиша в пестрых циновках и желтых колонках был – тот же; он лишь просветленный горел на лице Олениной; и рассказал о себе очень многое… в глазах Штейнера; блеск этот в дервише матово как-то подернулся давней тоскою о мире; и был как бы остро раздроблен ударами злой современности; взгляд поглядел из веков: это встала прекрасная мумия; проговорила; и – снова погасла.

Каир 911 года, Карачев 919 года

Данный текст является ознакомительным фрагментом.