Персидские «беспокойства»

Персидские «беспокойства»

Армия персидского шаха Надира, бывшего союзником России, однако отказавшего ей в помощи во время Русско-турецкой войны, в 1739 году обрушилась на Афганистан, а затем ворвалась в Индию. Надир разгромил Великого Могола Мухаммад-шаха и разграбил имперскую столицу Дели. «Победоносное войско, сразу в числе ста тысяч человек, с оружием в руках атаковало кварталы, улицы, базары и дома жителей той местности и занялось убийством. Детей и взрослых, юных и старых, кого бы ни находили, не стеснялись убивать и лишать жизни; луноликих девушек и целомудренных женщин пленили рукою предопределения и пустили дым бесчестья из имущества каждого богатого человека», — описал эти события придворный историк шаха²⁹⁹.

Затем настал черед Средней Азии. Иранские войска подчинили Хиву и Бухару. Приход завоевателя принес свободу томящимся в рабстве русским пленникам. В их числе был 49-летний яицкий казак Никифор Резвой, в 1717 году взятый в плен во время разгрома хивинцами экспедиционного отряда князя Александра Бековича-Черкасского, бежавший из Бухары, но пойманный на берегу Каспия «трухменцами» (туркменами) и вновь проданный в рабство. Капрал Василий Кречетов, в 1730 году везший военную почту в русские владения в Иране, угодил в плен к «трухменцам», когда его корабль штормом отнесло к восточному берегу Каспия, а сам он отправился пешком исполнять свою обязанность. Целая команда молодых рекрутов после кораблекрушения на Волге попала в плен к российским подданным — калмыкам, а у тех была «отгромлена» «киргис-кайсаками» (казахами) и уведена в бескрайние степи. Другие бедолаги — солдаты и матросы, казаки, посадские и торговые люди — были захвачены на рыбных промыслах, в разгромленных в степи «киргиз-кайсаками» и «воровскими казаками» караванах или занесены штормами на «трухменский» берег. Консул в Иране Семен Арапов докладывал в апреле 1741 года из Решта, что всего к нему по приказу Надира доставили 107 бывших рабов; каждому из них шах выдал пять рублей, два кафтана, две пары сапог, две рубахи, две шапки и еду на дорогу³⁰⁰. Для этих страдальцев воцарение Иоанна Антоновича и правление его матери оказалось по-настоящему счастливым.

Российский резидент в Иране Иван Калушкин в апреле 1741 года сообщил, что шах долго расспрашивал его о «кизлярской степи», о «положении российских мест» и о крепости в Астрахани, а затем во главе семидесятитысячного войска двинулся на север. Владыка Ирана безжалостно наводил порядок в собственных владениях. «Ни одного города, ни волости не проходит, где бы командиров не казнил», — передавал из ставки Надира резидент.

В мае он вручил шаху грамоту о вступлении Анны Леопольдовны в «правление» государством. Сразу после этого на шаха было совершено покушение: пуля повредила ему руку и убила лошадь. Стрелка же так и не нашли, хотя за его голову было обещано огромное вознаграждение. Надир нервничал («…всегда себя содержит в сердитом состоянии», — писал Калушкин): то «смертельно пил», то публично грозился дойти до Астрахани и Царицына — и тут же «дипломатично» высказывался, что «ис такого завоевания пользы не будет, понеже во всей России более казны расходится, нежели сбирается». Повелитель Персии даже замыслил объединить всех своих подданных новой религией, для чего намеревался рассмотреть учения восточных и западных христиан, ислам и иудаизм и, «изо всех оных выбрав, зделать новую веру»; советники еле отговорили шаха от проведения подобной реформы до конца похода³⁰¹.

Грозный завоеватель двигался к российским границам. Его заявления заставили Кабинет министров и Военную коллегию весной и летом 1741 года готовить к обороне Астрахань и Кизлярскую крепость; к октябрю на южных границах «в персидской экспедиции» находился корпус из семи драгунских, девяти пехотных и пятнадцати гарнизонных полков — вместе с терскими и гребенскими казаками 10 220 человек. Но принять под покровительство просивших об этом горских владетелей Дагестана Петербург так и не решился³⁰².

Тревожные новости приходили из казахских степей. Хан Среднего казахского жуза Абулмамбет враждовал с калмыками, и Военная коллегия сочла необходимым предупредить калмыцкого хана Дондук-Омбо о появлении казахских отрядов на «горной стороне» Волги. Но в феврале 1741 года тридцатитысячная джунгарская армия под командованием старшего сына хунтайджи Галдан-Церена Ламы-Доржи вторглась в Казахстан и с боями дошла до Тобола и Ишима. Абулмамбет потерпел поражение и вынужден был скрываться на Яике, а его полководец султан Абылай был захвачен в плен. Войско джунгар возвратилось с огромным полоном, и владетели Среднего жуза согласились на мир и вынуждены были дать джунгарскому хунтайджи аманатов (заложников).

Натиск Надира и джунгар заставил хана недавно принявшего российское подданство Младшего казахского жуза Абуль-хайира направить своих послов Кутыр-батыра и Байбека в Петербург. Хан желал получить помощь войсками и постройкой в его владениях укрепленного города и в противном случае угрожал, что «отдастся в подданство зюнгорским калмыкам» или туркам. Для укрепления русско-казахских связей в соответствии с инструкцией Оренбургской комиссии поручик Дмитрий Гладышев вместе с предприимчивым английским купцом Романом Гоком в октябре 1741 года направился из Озерной крепости в степь. В Петербург же тем временем прибыло джунгарское посольство Ламы-Даши и Науруз Казы, в задачу которого входило просить у России «на киргис-кайсацкие орды в причиняемых ими, зюнгорцам, обидах сатисфакции», а также изменения границы в пользу Джунгарии. Послы жаловались, что «с российской стороны, переступи оные границы, построены городы Томск, Кузнецк, Красноярск, и крепости по Иртышу, и заводы медные Демидова в Кузнецком уезде, и чтоб оные снесть».

В Петербурге ожидали медленно двигавшееся на север иранское посольство — оно должно было прояснить намерения воинственного шаха. Под конвоем двухсот драгунов «великий посол» Мухаммед Хусейн-хан возглавлял огромный дипломатический караван из 2128 человек и четырнадцати слонов. Почти две с половиной тысячи лошадей съедали ежедневно 100 четвертей овса и тысячу пудов сена — фураж надо было заготовить по дороге, а также соорудить мосты через реки, обустроить места ночевок в поле, не потравить при этом полей или позаботиться о размещении массы людей в городах «без обиды обывателям». Начальник конвоя, премьер-майор гвардейского Семеновского полка Степан Апраксин (будущий фельдмаршал и неудачливый главнокомандующий русской армией в Семилетней войне) в заботах о провианте и квартирах для своих подопечных выбивался из сил, но свое дело знал. Он завязал неформальные отношения с «доброжелательными» лицами из свиты посла, информировавшими пристава о полученных из Исфахана грамотах, о действиях шахских войск в Дагестане и о настроениях самого Мухаммед Хусейн-хана.

Второго июля 1741 года посол вступил в Москву «с надлежащей церемониею»: для встречи были выстроены полки гарнизона, раздавалась пушечная пальба батарей у Кремля и церкви Григория Неокесарийского на Полянке. Посольский кортеж пересек Москву-реку по только что построенному мосту. Апраксину вместе с московскими властями пришлось немало потрудиться, чтобы разместить прибывших гостей по квартирам на Тверской, Дмитровке, Петровке и других центральных улицах, обеспечить их привычной пищей (рисом), добыть фураж для лошадей. Из Петербурга требовали «медлить», чтобы избежать одновременного содержания двух огромных посольств держав-соперниц. Апраксин сделал всё, что мог; он полтора месяца развлекал Мухаммед Хусейн-хана в Москве, но в конце концов должен был уступить его требованиям и отправиться в путь.

В отличие от турецкого коллеги представитель шаха отказался ехать в Петербург «водой», чем только добавил головной боли администрации: дорога на Петербург («першпекгива») была в постоянной «починке», мосты — «в худости», на пути лежали «великие болота и грязи» Новгородчины. Последняя попытка задержать посла «до зимнего пути» в Новгороде не удалась. Процессия приближалась, хотя и «в самой тихости». В Петербурге стали срочно готовиться к приему гостя, повелитель которого стоял с многочисленным войском у южных российских границ. У европейских негоциантов закупили десять тысяч пудов риса и прочего провианта, начались строительство «амбаров» для слонов и поиск пригодных дворов для размещения членов посольства. Под дипломатический «постой» шли временно пустовавшие дома «генералитета» — И. П. Шафирова, А. Г. Головкина, И. А. Шилова; архитектор Джузеппе (Осип) Трезини срочно приводил в порядок «дома на Санкт-Питербурхском острову»; пошли в ход и казенные здания — из одного из них просто выселили канцелярию Святейшего синода.

Основную массу приготовлений успели завершить вовремя, хотя часть свиты посла (250 человек и 720 лошадей) пришлось оставить в Торжке. 29 сентября 1741 года Мухаммед Хусейн-хан столь же торжественно, как до него Эмин Мегмет-паша, въехал в российскую столицу. 2 октября последовала высочайшая аудиенция. Анна Леопольдовна, стоя под балдахином, выслушала речь посла и приняла шахскую грамоту с поздравлением по случаю вступления в регентство. Но по части пышности иранцы превзошли соперников-турок. Вместе с послом во дворец явилось целое стадо слонов: девять из них предназначались императору, одна покрытая серебряной парчой слониха — правительнице, другая — цесаревне Елизавете и еще один слон — принцу Антону Ульриху.

Вместе со слонами Надир прислал «презенты индейские» — «предрагие вещи» из разграбленной им сокровищницы Великих Моголов. В их числе находились золотые «наручники» (два ножных браслета) с эмалью и драгоценными камнями, две «бутылки серебряные», «столик, золотом окованной», «цветок из рыбьей кости зделанной, украшен алмазами» — всего 22 предмета, 15 перстней — лаловых, яхонтовых[41], изумрудных. Среди даров шаха имелись две «джики»-эгрета высотой 15,5 и 17,1 сантиметра (в реестре даров они названы перьями) из золота и нефрита с драгоценными камнями, ранее служившие украшениями головных уборов правителей Индии, а также золотое кольцо с рубинами, изумрудами и большим алмазом, принадлежавшее одному из самых могущественных из них, Шах-Джахану (1627–1658), которого до сих пор помнят за то, что он воздвиг на могиле любимой жены знаменитый мавзолей Тадж-Махал. Не все подарки шаха дошли до нашего времени, но хранящиеся поныне в Эрмитаже 16 предметов и перстень составляют одну из лучших в мире коллекций ювелирного искусства эпохи Великих Моголов, чьи богатство и роскошь поражали воображение. Так, золотой столик-подставка был отделан эмалью и украшен алмазами, рубинами, изумрудами и жемчугом (на поверхности столешницы и ножек сохранились 2783 драгоценных камня и 280 жемчужин)³⁰³.

К облегчению российского двора, воинственный шах никаких претензий к России не имел и просил лишь о «продолжении дружбы»³⁰⁴. На аудиенциях у Остермана 9 и 13 октября Мухаммед Хусейн-хан сообщил об успешном походе в Индию и беседовал «о некоторых делах, заключающих пользу обеих высочайших держав», однако содержание этих бесед в документах не раскрывается.

После триумфа в Индии и Средней Азии Надир вознамерился сделать то, на что не претендовали ни турецкий султан, ни прежние шахи, ни российские генералы: покорить горцев Дагестана. В июле 1741 года персидское войско шаха двинулось в горы, но встречало на своем пути лишь брошенные жителями селения. С изъявлением покорности к шаху выехали дагестанские владетели — тарковский шамхал Хасбулат, Сурхай-хан Казикумухский и кайтагский уцмий Ахмед-хан. Но Надир желал не обычного номинального подданства, а полного подчинения и даже вознамерился переселить дагестанцев в Иран. Все решившиеся на малейшее сопротивление подлежали уничтожению, а их селения разорялись. Воины Надира разгромили знаменитый своими мастерами аул Кубачи, но в аварских горах попали в ловушку. Шах сумел вырваться, а его отступавшая армия в течение нескольких сентябрьских дней подверглась настоящему разгрому, потеряла тысячи воинов и отбитую горцами казну. Победители отправили Надиру послание, в котором вопрошали завоевателя: «Скажи для Бога, где твой ум? Для чего ты к нам в горы пришел и столько богатства в них оставил?»³⁰⁵

Иван Калушкин со страхом вспоминал ущелья, что «между ужасными крутыми горами находятца, где только по одному человеку надобно ехать каменистою рекою, в которую при дождях с верху гор великие камни падают». Лишь в начале октября Надир с остатками войска добрался до Дербента. Российский резидент был свидетелем того, как шах плакал от злости, «в шатре не умолкая, кричал», что «счастье от него начинает отступать», и даже «хулительные Богу нарекания произнес». Он в ярости обещал «в пепел обратить» весь Дагестан, но выполнять его угрозы было некому — потери убитыми, ранеными и пленными составили, по сведениям Калушкина, почти 30 тысяч человек. Горцам досталась значительная часть обоза, включая пушки и 33 тысячи голов лошадей, верблюдов и прочего скота. В ноябре от грозной армии остались всего 22 тысячи человек, умиравших от голода и болезней³⁰⁶. Лагерь шаха под Дербентом фактически находился в осаде, периодически подвергаясь атакам горцев.

После очевидного поражения «грозы вселенной» местные владетели уже не только не изъявляли желания быть ему хотя бы номинальными «холопами», но в ответ на подобные предложения позволяли себе «поносительные» речи. Дошло до того, что Надира стали именовать «пастушьим сыном», имея в виду его незнатное происхождение и узурпацию шахского престола. Шах еще несколько лет безуспешно пытался покорить Ширван и Дагестан, в 1743–1746 годах опять воевал с Турцией, но былых успехов повторить не смог.

Российской же империи настоящая опасность грозила на севере — от Швеции, так и не смирившейся с поражением в Северной войне.