Государственные милости

Государственные милости

Настала пора и нам приглядеться к правительнице. Молодая 22-летняя принцесса по праву заняла свое место, но едва ли к нему стремилась. Во всяком случае, в нашем распоряжении нет свидетельств о каких-либо ее честолюбивых намерениях и тем более попытках вмешиваться в дела при грозной тетке-императрице. И всё же в ноябре 1740 года ее сын стал императором великой державы, а она — регентшей, «благоверной государыней великой княгиней Анной, правительницей всея России».

Суждения маститых современников — прусского короля Фридриха II и фельдмаршала Миниха, — как мы уже знаем, были откровенно враждебны: принцесса ленива, беспечна, бестолкова, неряшлива и с детства усвоила «дурные привычки». Таким же был и приговор историков, начиная с С. М. Соловьева: «Не было существа менее способного находиться во главе государственного управления, как добрая Анна Леопольдовна… Не одеваясь, не причесываясь, повязав голову платком, сидеть бы ей только во внутренних покоях с неразлучною фавориткою, фрейлиною Менгден».

Именно такой она и изображена на хорошо известном портрете кисти Ивана Вишнякова из Русского музея: в оранжевом капоте с белой косынкой на плечах и повязкой на голове, сидящей в черном кресле. Она позирует живописцу одетой по-домашнему, без всяких официальных атрибутов. Перед нами как будто полное совпадение письменного и живописного свидетельств современников о ленивой и неопрятной барышне. Однако известная картина явно выпадает из портретного ряда «персон» того времени — изображать на официальном портрете пусть и не совсем царственную, но весьма высокопоставленную особу в затрапезном платье было не принято.

После исследований искусствоведов авторство и примерная дата создания картины были подтверждены — Вишняков действительно писал Анну Леопольдовну в 1740–1741 годах. Но лабораторный анализ с помощью рентгена, инфракрасных и ультрафиолетовых лучей, позволяющих «увидеть» все слои живописи, показал, что сперва было написано другое, парадное платье с украшением на груди. А самое главное — в нижнем углу полотна проступило лицо ребенка, можно рассмотреть и фигурку в камзольчике. Получается, художник писал вполне обычный парадный портрет правительницы с сыном — императором Иоанном III Антоновичем, но так его и не закончил, а потом, по неизвестной нам причине, изображение было не уничтожено, а переписано: мальчик исчез с холста, парадное платье опальной Анны Леопольдовны обернулось домашним халатом, а она сама из правительницы Российской империи превратилась в частное лицо в домашнем интерьере²⁰¹.

На полотне опытного придворного живописца Луи Каравака Анна изображена уже как положено — гордо и чуть-чуть брезгливо с полотна смотрела холодная красавица в роскошном серо-голубом платье с андреевской звездой. «Первый придворный моляр» свое дело знал — не случайно караваковские портреты продолжали ценить императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II, хотя при их дворах работали и другие достаточно крупные художники. Но нам всё же думается, что переписанный портрет Вишнякова точнее отразил характер модели — на нем Анна выглядит старше своих двадцати двух лет. В ее взгляде и позе ощущаются усталость, напряженность; чувствуется, что принцессе неуютно и неспокойно. Судя по вышеприведенным отзывам, так оно и было — принцесса не очень умела и не стремилась быть «публичным политиком».

Но так ли уж объективны свидетельства лиц, которые не могли испытывать к правительнице чувства признательности? Не повлияло ли на оценку историков отношение к «незаконному правлению» Анны Леопольдовны ее более удачливых преемниц? Свидетельства неплохо знакомых с правительницей и не имевших к ней политических претензий лиц представляют ее в несколько ином свете.

«Поступки ее были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нея несноснее, как столь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, приобыкшие в прошлое правление к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменной и якобы всех презирающей. Под видом внешней холодности была она внутренно снисходительна и чистосердечна. Принужденная жизнь, которую она вела от 12 лет своего возраста вплоть до кончины императрицы Анны Иоанновны (поскольку тогда кроме торжественных дней никто посторонний к ней входить не смел и за всеми ее поступками строго присматривали), породили в ней такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время ее регентства надлежало ей принимать и являться в публике.

Приятнейшие часы для нее были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, сколько и весела в обращении. Дела слушать и решить не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подать во дворце кабинетскому секретарю. Она умела ценить истинные достоинства и за оказанные заслуги награждала богато и доброхотно. Великодушие ее и скромность произвели, что она вовсе не была недоверчива, и много основательных требовалось доводов, пока она поверит какому-либо, впрочем, даже несомненному обвинению. Чтобы снискать ее благоволение, нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем была она усердна, но от всякого суеверия изъята. Обращение ее большей частью было с иностранцами, так что некоторые из чужестранных министров ежедневно в приватные с ней беседы приглашались ко двору. Хотя она привезена в Россию на втором году возраста своего, однако пособием окружавших ее иностранцев знала немецкий язык совершенно. По-французски понимала она лучше, чем говорила. До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих упомянутых языках…» — эту характеристику дал принцессе ее обер-гофмейстер Эрнст (по-русски Сергей Христофорович) Миних, сын фельдмаршала, дипломат и придворный²⁰².

Принцесса Анна принадлежала к младшему поколению современников Петровских реформ, еще не имевших возможности похвастаться хорошим образованием и светским воспитанием (вспомним манеры и развлечения ее побывавшей в Европе матери, «дикой герцогини» Екатерины). Сверстники нашей героини допускали в светских беседах непарламентские выражения, а по отношению к домочадцам рукоприкладство. Новые веяния как будто застали врасплох и дам. «Непорядочная девица со всяким смеется и разговаривает, бегает по причинным местам и улицам, разиня пазухи, садится к другим молодцам и мужчинам, толкает локтями, а смирно не сидит, но поет блудные песни, веселится и напивается пьяна. Скачет по столам и скамьям, дает себя по всем углам таскать и волочить, яко стерва», — неодобрительно отзывалось о таких эмансипированных особах петровское наставление для молодежи — «Юности честное зерцало».

Чего стоят, например, соревнование придворных дам Екатерины I на скорость выпивания полуторалитрового кубка пива или нередкие происшествия вроде ссоры, случившейся во дворце в царствование Анны Иоанновны: «Всемилостивейшая государыня! В день коронации вашего императорского величества… пришед… Чекин и толкнул его, Квашнина-Самарина, больно, отчего он, Квашнин-Самарин, упал и парик с головы сронил и стал ему, Чекину, говорить: "для чего-де ты так толкаешь, этак-де генералы-поручики не делают". И без меня в тот час оный Чекин убил (побил. — И. К.) дворянина Айгустова, с которым у него, Чекина, в вотчиной коллегии дело, а оный Айгустов в то число был у меня, а после того он же, Чекин, пошед к князь Ивану Юрьевичу и стал ему на меня жаловаться и бранил меня у него князь Ивана Юрьевича матерны и другими срамными словами».

Представители «высшего света» той поры пили неумеренно, били лакеев прямо во дворце, отличались грубым шутовством, жульничали в картежной игре и платили штраф за нежелание посещать театр даже в более изысканные времена царствования Елизаветы Петровны. На фоне пьющих дам или дерущихся во дворце генералов даже забавы придворных шутов не выглядят из ряда вон выходящими. А юная Анна сумела овладеть двумя иностранными языками; по-французски она не только «понимала», но и писала (о чем свидетельствуют ее собственноручные письма любезному другу Линару), да еще откуда-то получила пристрастие к «драматическому стихотворству», совсем не свойственному дамам того времени. Французский посол Шетарди заметил, что ей не нравилась еще одна привычка той эпохи — она не нюхала табак.

Уже потому она могла вызывать некоторое недоумение у современников и казаться «белой вороной» в кругу сверстниц. А уж «вкус к уединению», желание уклониться от публичных церемоний, нелюбовь к «притворству» и подавно разнились с принятыми при дворе нормами поведения. Добавим, что при этом она не была «синим чулком»: регулярно появлялась на придворных балах и маскарадах и за модой следила. Ее багаж, отправленный за границу в 1742 году (тогда ссыльная правительница и ее муж еще не теряли надежды на выезд из России), содержал десятки туалетов — робы, самары, «кафтаны», юбки, корсеты, шлафроки и полушлафроки, домино, шубы, епанчи[16], платки, ленты, башмаки, уложенные в несколько огромных сундуков²⁰³.

Современники принцессы, знавшие ее лично, отметили ее доброту и великодушие, не только во времена дворцовых переворотов не слишком подходившие для придворных «обхождений». «Сострадательное и милосердое сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона как в регентство его, так и в государствование Анны Иоанновны. Каждый день просматривала она дела о важнейших ссыльных, предоставив Сенату облегчить судьбу прочих… Такое прекрасное вступление в правление, доказывая превосходство сердца правительницы, долженствовало бы предвещать благополучную участь самой великой княгини. Но в книге судеб предначертан был ей жребий самый злополучный», — писал об Анне неизвестный автор примечаний к запискам Манштейна. Да и по мнению самого Манштейна, скептически относившегося к правительнице, «Россия никогда не управлялась с большей кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее ее поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей»²⁰⁴.

И отрицательные, и положительные характеристики принцессы сходятся в том, что Анна Леопольдовна не вполне вписывалась в окружавший ее придворный мир с его этикетом, интригами, развлечениями. Она умела при случае проявить характер; пренебрежение условностями светской жизни и стремление замкнуться в кругу близких людей составили ей репутацию «дикой» и «надменной» принцессы. «Великая охотница» до книг должна была среди дам 1730-х годов выглядеть по меньшей мере странно — в этом кругу чтение отнюдь не было модным занятием. Другое дело, что отчуждение от «света», его дел и забот лишь усиливало с годами природную застенчивость Анны — и при этом мешало узнавать и привлекать к себе людей, не давало научиться пользоваться их пристрастиями и слабостями, что составляет важнейший элемент искусства управлять.

Однако ей действительно было присуще милосердие — не самое типичное качество для придворных нравов той эпохи. Свидетельства мемуаристов о пересмотре приговоров предшествовавшего царствования подтверждаются документально. 9 декабря 1740 года правительница потребовала к себе дело казненного Артемия Волынского, а 29 декабря Тайной канцелярии было предписано подать «экстракты» обо всех отправленных в ссылку в годы правления Анны Иоанновны. 7 января следующего года Анна Леопольдовна повелела Сенату «облехчение учинить» сосланным «по первым двум пунктам», а семьям умерших в застенке или в ссылке «некоторое удовольствие пожаловать»; аналогичные указания о пересмотре дел и снисхождении к осужденным были даны Тайной канцелярии²⁰⁵. Такой милости по отношению к государственным преступникам практика тогдашней российской юстиции не знала. Анна сама читала следственные дела арестованных при Бироне офицеров и требовала их реабилитации.

В последующие месяцы Тайная канцелярия исправно подавала требуемые экстракты, а с мест приходили запрошенные сведения. Из них следовало, что в Оренбурге содержались 108 ссыльных, в Архангельске — 26, на заводах — 49 и в Иркутской провинциальной канцелярии — 184²⁰⁶. Судя по этим справкам, итоговый реестр был подан в Кабинет 2 ноября 1741 года — как раз накануне нового дворцового переворота.

Судя по сохранившимся документам, экстракты сначала рассматривал Кабинет. Министры выносили на высочайшее имя свои рекомендации, а Анна их утверждала. Так, 4 апреля 1741 года она завизировала доклад об освобождении из ссылки друзей Артемия Волынского — бывшего генерал-кригс-комиссара Ф. И. Соймонова и чиновника Коллегии иностранных дел И. де ла Суды, а 20-го постановила отпустить на свободу бывшего белевского воеводу Ивана Юшкова, прапорщика Семена Перкусова (осужден за «небытие» у присяги), живописцев Ивана и Романа Никитиных (сосланы за чтение памфлета на Феофана Прокоповича). Только заточенный в Соловках адмиралтейский магазейн-вахтер Дмитрий Мещерский был оставлен в монастыре, но в «свободном» состоянии — моряк вел себя совсем уж неприлично, публично заявляя, что знакомые офицеры уговаривали его поближе познакомиться с принцессой Елизаветой: «Она таких хватов любит — так будешь Гришка Рострига»²⁰⁷.

Одними из первых помилованных ссыльных стали сын и дочь Волынского и проходившие по его делу бывший секретарь императрицы Иван Эйхлер, архитектор Иван Бланк. Возвратились из ссылки «консультант» князя Д. М. Голицына и бывший вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик, адъютант князя В. В. Долгорукова Николай Чемодуров. Вернулись уцелевшие после репрессий князья Голицыны и Долгоруковы и безвестные канцеляристы Придворной конторы. Всего же в правление Анны Леопольдовны ее указами были освобождены 73 человека, проходившие по процессам 1730-х годов²⁰⁸. Среди них были и те, про кого ничего не знали даже сами следователи: в апреле 1741 года начальник политического сыска А. И. Ушаков распорядился доставить к нему из Выборгской крепости «безымянного арестанта» и хоть какие-то указы о нем, которых в самой Тайной канцелярии не оказалось.

Об участи Бирона мы уже говорили. Анна имела все основания сослать его первого «сообщника» А. П. Бестужева-Рюмина в сибирскую глушь, однако распорядилась не только помиловать его, но и всего лишь отправить с лишением чинов в белозерские вотчины, а все конфискованные «пожитки» отдать жене и детям опального²⁰⁹. Другой милостивый указ повелел освободить капитана Петра Калачова, угодившего при Бироне в Тайную канцелярию за то, что желал попасть к цесаревне Елизавете и убедить ее «принять» российский престол: «Вся наша Россия разорилась, что со стороны владеют!» — и отправленного на Камчатку²¹⁰. Калачов был прощен, но донесший на него племянник, Преображенский капрал Василий Кудаев, 25 февраля 1741 года получил «за правой извет» на дядю заслуженную награду (выполнение им гражданского долга было оценено в полсотни рублей).

Тайная канцелярия работала и при Анне Леопольдовне, но серьезных дел в ее короткое правление не было. Под следствие попадали неосторожные или загулявшие служивые вроде солдатика Ивана Бабаевского из Ладожского канального батальона. Тот не мог скрыть удивления, когда узнал, что за царским столом подается «нечистое» заячье мясо: «Мать де их гребу и выговорил по-соромски прямо, что они такое кушанье кушают», — но вместо сибирской ссылки по милости правительницы получил всего лишь вразумление плетьми. А рядовой Пензенского полка из гарнизона далекой Оренбургской крепости Иван Балашов во время дружеской гулянки брякнул: «Я-де пьян, да царь», но отделался шпицрутенами и продолжил службу в родном полку. Но так везло не всем. Иван Герасименок из Глуховского слободского драгунского полка за то, что лихо срезал своего капрала, гордившегося дворянским происхождением: «Ты де шляхтич, а я царевич», — отправился на каторгу в эстляндский Рогервик²¹¹.

Другие «сидельцы» оказывались в застенке «з глупа», «в пьянстве» и со страху, «боясь наказания» — к примеру, убегавшая от побоев мужа солдатка, избитый наглым гвардейцем служивый Выборгского полка или не слишком прилежные школяры. Малолетний Сила Иванов заорал «слово и дело», «убоясь школьного учителя из салдат» Федора Шипилова, а Ваня Маслов таким же образом спасался от «инженерной науки учителя», капрала Михаила Капустина — видно, в XVIII веке наука тяжело давалась подрастающему поколению. Случались и казусы, с которыми и многоумные чиновники не сразу могли справиться — например, дело грамотного и сообразительного доносчика — каргопольского посадского Афанасия Пичугина. Тот при угрозе разоблачения «лживое свое челобитье взял и сварил в ухе и выхлебал», за что был поставлен перед выбором — заплатить двадцатирублевый штраф или, «если не похочет», быть выпоротым батогами²¹².

Всего же за год «незаконного правления» было сослано только 40 человек «подлого звания»²¹³. Интенсивность работы Канцелярии тайных розыскных дел в 1741 году заметно снизилась, и по столице ходили слухи о предстоявшей ее ликвидации. Похоже, что и ее сотрудники при Анне Леопольдовне несколько расслабились, а потому их начальнику канцелярии Ушакову приходилось напоминать подчиненным о дисциплине. Гребцы принадлежавшей канцелярии шлюпки позволяли себе в рабочее время заниматься «халтурой» — перевозить по Неве всех желающих. К иным же «клиентам» грозного учреждения, как видно, благоволила фортуна — лихой дезертир Афонька Семенов, попавшийся на грабеже в деревне Забытовке, вотчине Александро-Невского монастыря, объявил за собой «государево дело» — и безнаказанно ушел из-под стражи в Новгородской губернской канцелярии, подговорив отправиться в бега на вольную жизнь караульного солдата Емельяна Зайцева²¹⁴.

Указы Анны Леопольдовны и резолюции на делах, поступавших к ней через Сенат и другие учреждения, показывают, что она правила на редкость милостиво. Регентша разрешила подданным строить каменные здания по всей империи (что было запрещено Петром Великим) и отменила взыскание с них недоимок в размере 142 963 рублей и пяти с половиной копеек. Она даровала амнистию приговоренным к смертной казни «инородцам» при условии крещения (эту, признаться, не очень справедливую поблажку Елизавета потом отменила)²¹⁵.

Сохранились «отпуски» (черновики) некоторых «милостивых» писем принцессы. В одном из них (от 13 марта 1741 года) она благодарила черниговского архиерея за присланный им бочонок груш и заверяла в своей «высокой милости»; другим (от 6 июля того же года) отвечала на послание какого-то Александра Григорьевича (скорее всего, камергера и солепромышленника барона Строганова): «Писмо твое мы получили, за которое благодарствуем, и на оное в ответ к тебе иного не находим, кроме того, что мы неотменно в милости нашей тебя содержим и впредь не оставим, и во высочайшем нашем милостивом благоволении пребываем»²¹⁶.

Правительница продолжила традицию земельных и денежных раздач. Больше всех получили вдова и дети фаворита Петра II князя Ивана Долгорукова — вологодское село Старое Никольское с 1113 душами. Награды нашли и участников неудавшегося заговора против Бирона в октябре 1740 года Льва Пустошкина, Ивана Алфимова, Илью Мячкова; бедный капитан Петр Ханыков стал помещиком «средней руки» — обладателем 284 душ из владений «бывшего Меншикова» в Пошехонском уезде. Обычных же конфискаций имений в ее короткое правление практически не было; лишь у бывшего обер-гофмейстера Олсуфьева по указу Сената были отписаны в дворцовые владения три деревни с 107 душами да у секретаря Коллегии иностранных дел Семенова взяты 82 души в Козловском уезде — впрочем, последнему тут же выдали взамен 95 душ под Москвой²¹⁷.

По именным повелениям Анны Сенат издавал столь же милостивые указы. К примеру, 2 декабря 1740 года сенаторы избавили от смертной казни бывшего уфимского воеводу и притеснителя башкир Степана Шемякина, «сложили» уже наложенные штрафы за злоупотребления по службе с бывшего тобольского обер-коменданта бригадира Алексея Сухарева, губернатора Плещеева, бывшего судьи и секретаря Сибирского приказа Михаила Владимирова и Михаила Морсочникова (оба в январе 1741 года получили новые назначения), воевод Серединина и Рукина, секретарей Баженова и Андреева; генерал-лейтенанту де Брильи «простили» деньги, «излишне выданные» по его приказу на жалованье казакам, а вдовам Анне Крамеровой и генеральше Декулон — недоимки. 28 января 1741 года сенатские распоряжения отправили в отставку с повышением в чине майора Семена Шишкина, назначили коллежского советника Семена Молчанова рекетмейстером при Московской сенатской конторе; пожаловали капитана Ивана Строева в майоры, асессора Вотчинной коллегии Василия Полякова в надворные советники, коллежского советника Якова Маслова и советника Юстиц-коллегии Петра Квашнина-Самарина в статские советники, статского советника Бориса Неронова — в генералы (по чину действительного статского советника); «простили» вину взяточнику-чиновнику Алексею Владыкину, «начет» умершему комиссару «при канальной работе» Степану Путятину (вместе с возвращением его вдове уже отписанного было в казну имения мужа) и недоимки московским питейным компанейщикам Гавриле Клюеву «с товарищи»; лифляндец майор Глазенап получил в аренду долгожданную мызу, а обер-директор Романчуков — невыплаченное жалованье²¹⁸.

В январе правительница подтвердила важный для дворянства указ 1736 года об отставке после двадцати пяти лет выслуги, исполнение которого «генерально остановилось», и охотно предоставляла отпуска и даже увольнения со службы²¹⁹. В числе прочих отставников был отпущен с майорским чином несчастный шут Анны Иоанновны — князь Михаил Голицын-«Квасник».

Протоколы Сената свидетельствуют о получении именных указов «за подписанием именем его императорского величества ее императорского высочества государыни правительницы великой княгини Анны всея России собственныя руки»:

«По 1-му, на докладе коллегии иностранных дел, о произвождении той коллегии ассесорам Михаилу Семенову и Василью Бакунину жалованья по 600 рублей каждому в год.

По 2-му, на докладе той коллегии о даче умершего кахетского князя Багратиона жене его с дочерью, для их чужестранства и сиротства, из определенного ему, Багратиону, жалованья каждой по сту рублей на год, по смерть их и по то время, ежели кто из них в замужество выйдет.

По 3-му, об определении мызы Центенгоф на чин перновскому коменданту, без платежа арендных денег, и об отдаче нынешнему коменданту Поникау, тако ж и впредь кто по нем там коменданты будут, таким же образом им ею о владении.

По 4-му, на челобитной двора его императорского величества бывшего камер-цалмейстера Александра Кайсарова, о пожаловании ему с женою и детьми на пропитание конфискованного у него движимого и недвижимого имения, которое по ныне еще не продано и никому не отдано, и о даче ему указа из Сената о непорицании его тем, что в Оренбург сослан был.

По 5-му, на докладе от кабинета его императорского величества, о освобождении из ссылок разных чинов людей, а именно: конного казацкого полка калмык четырех человек из Рогервика и о определении к кому они пожелают; секретаря Гаврила Замятнина из Оренбурга и о определении к делам по разсмотрению Сената; по следственной комиссии о подлогах, офицеров, подпоручиков Никиту Назимова, Тимофея Култашева с красноярских селитреных заводов, прапорщика Дмитрия Шолкова, каптенармуса Ивана Чоглокова, капралов Ивана Свешникова, Макара Журавлева из Сибири с железных заводов, туленина Родиона Горбунова из Сибири ж, и об отсылке на прежнее жилище; полковника Дорогния о свободе в Сибири из под ареста и о употреблении в сибирской губернии к делам, к каким способен по разсмотрению тамошнего губернатора; морскаго флота лейтенанта Ивана Чирикова, дворянина Перфирия Юрлова из Оренбурга и ни к каким делам не определять»²²⁰.

К примеру, только за период с 3 по 24 марта 1741 года Анна Леопольдовна направила в Сенат 41 такой указ, не считая присланных «из придворных рекетмейстерских дел» и «отданных от двора его императорского величества». Указы жаловали чины, разрешали отставку с повышением ранга, позволяли получить жалованье, даровали «деревни» с крепостными душами и мызы в аренду в Прибалтике. «Столярного дела мастер» Иоганн Еринг получил отсрочку на взыскание с него заемных денег, назначенный сибирским губернатором генерал-майор Шипов — 345 душ, а майор Михаил Бабтист «за службы и что он принял веру греческого исповедания, пенсион по смерть его, на год по 200 рублей, а когда умрет, то оставшим по нем дочери его, вдове с сыном о даче на каждого человека по 50 рублей на год»²²¹. Порой она даровала жизнь — олдерману (старейшине) серебряного цеха Матвею Боку, осужденному на казнь за убийство сторожа морского рынка, или «каторжному невольнику» дезертиру Федору Михайлову, который и в каторжной казарме ухитрился украсть штуку полотна. До самого конца правления Анны такие «милостивые» распоряжения (иногда даже по несколько в день) повышали в чинах, освобождали от штрафов и «начетов», объявляли помилование²²².

Иногда к правительнице как-то попадали челобитные с самого «низа» — например, прошение прихожан Гавриловской слободы Суздальского уезда или слезная просьба «лакейской жены» Авдотьи Карповой; по рассмотрении последней принцесса велела московскому главнокомандующему С. А. Салтыкову выдать просительнице 200 рублей²²³. Через жену вице-канцлера М. Г. Головкина Анна жаловала деньги монастырям.

Выполнила она и просьбу служившего при Кунсткамере «монстра» Петра Воробьева. Тот был в 1737 году привезен отцом в Петербург из Тюмени. На левой ладони у него имелся нарост, постоянно увеличивавшийся, пальцы на руках росли неправильно, на правой ноге пальцы вовсе отсутствовали, а выше лодыжки пролегала опоясывающая впадина, словно ногу перевязали ниткой. Еще в августе 1739 года им была подана челобитная: «Во Академию наук доносит той же академии монстр Петр Воробьев, а о чем, тому следуют пункты. В прошлом 1737 году июня 6 дня прислан я, нижайший, при указе из Правительствующего Сената в вышереченную Академию наук, при которой и поныне обретаюсь. А ее императорского величества жалованья получаю токмо денежное для пропитания по осмнадцати рублев в год, а мундира против бывшего монстра Фомы Игнатьева и поныне мне не дается, отчего ныне стал наг и бос. И дабы указом ее императорского величества повелено было против вышеозначенного бывшего монстра Фомы Игнатьева давать мне в три года мундир. К сему доношению Петр Воробьев руку приложил». Конференция академии постановила выдать мундир и добавить два рубля к жалованью, что так и не было выполнено. Бедный «монстр» вновь напомнил о себе в июне 1740-го, и вновь соответствующее решение залежалось, пока по императорскому указу в сентябре 1741 года заждавшийся Петр Воробьев не получил-таки долгожданный мундир зеленого сукна с шитьем и шляпу ценой в 9 рублей 97 копеек²²⁴.

Правительница и сама проявляла инициативу: вероятно, по ее просьбе Кабинет запросил Сенат и комиссию по составлению Уложения, «до которых лет малолетние от пытки… увольняютца»²²⁵. Перекрещенная лютеранка отменила ограничения при пострижении в монахи и фактически проведенную в 1740 году ее теткой секуляризацию церковных владений: «заопределенные» вотчины, управлявшиеся Коллегией экономии, были возвращены архиерейским домам и монастырям²²⁶.

Как и в предыдущее царствование, правительство стремилось поддержать спокойствие в столице: были установлены твердые цены на продовольствие, контролировавшиеся полицией. Вопрос о ценах в новой столице, где сосредоточена была масса мастеровых и работных людей и куда многие товары и продукты везли за сотни верст, всегда волновал власти. Комиссия о коммерции еще в 1733 году просила издать указ об установлении постоянной таксы на хлеб и мясо «знающими людьми купецкими» в общем присутствии Главной полиции, ратуши и Камер-конторы, но при Анне Иоанновне этого так и не было сделано, тем более что торговцы возражали. Петербургские рыбники объясняли: «…живую рыбу в садки покупают они на прибывших судах общим числом, а не считая по родам рыб, для того, что ежели живую рыбу покупать на счет — она перемнется, и от того станет скоро снуть; из чего им будет великий убыток. И затем сколько числом каких рыб купят, подлинно знать не могут. А с садков ту живую рыбу продают разными ценами; с весны, когда больше привозу, продают дешевле, а с Петрова дня, в июле, в августе и сентябре месяце та живая рыба снет скоро, и для того чтобы им возвратить свои истинные деньги, оставшуюся] за тем живую рыбу продают уже дороже. К тому же де ту живую рыбу одного звания и одной меры, и в одно время покупают сами и продают неравными ценами, потому что раннего лова, которая иссиделась и коя утомилась, продают дешевле, а последнего лова дороже; и затем умеренной цены той живой рыбе установить невозможно».

В июле 1741 года в Главной полицмейстерской канцелярии появилось особое отделение с целью «смотрения за продажею харчевых припасов и установления оным цен» и в Сенат была представлена «таблица, по каким ценам ныне в Санкт-Петербурге съестные припасы продавать велено». Согласно этому прейскуранту говядина в правление Анны Леопольдовны продавалась «по грошу фунт ссек[17], кострец и грудинка, по грошу без полушки за фунт бедра и по три деньги[18] фунт — край, ребра и переды». Фунт свинины стоил три копейки; баранины — две-три копейки, солонина «московского привоза и соленья» шла за полторы копейки; за ветчину же надо было платить от трех до четырех копеек за фунт.

Свежая осетрина и черная икра продавались по три — пять копеек за фунт, «свежепросольная осетрина и белужина здешнего соленья» — по три-четыре копейки; «белужина коренная и косящетая и теши матерые, засольные» шли за две с деньгой — три копейки, «сиги соленые» крупные — за четыре копейки, средние — за три, меньшие — за одну-две; «судаки и щуки по разновеску» стоили от одной до двух копеек, семга — четыре-пять копеек за фунт, полтора рубля за пуд. Дешевле всего стоила селедка — от полутора копеек до деньги за фунт. Лещи продавались «без веса», поштучно: большие — по пять копеек, средние и меньшие — от четырех до одной копейки.

Торговлю спиртным контролировали и того строже. 3 марта 1741 года в столице открылся новый питейный дом «близ двора купца Истомина». Не успел целовальник Иван Седельников вступить в должность, как попался на жульничестве: продал вина на пятак, а «по перемеру заорлеными указными мерами» вышло всего на две с половиной копейки. Продавец утверждал, что ошибся исключительно из-за «многолюдства» в заведении, но ему не поверили. Наказание было строгим: целовальника водили по улицам и отпускали по четыре удара кнутом «перед каждою знатною фартиною», после чего вырвали ноздри и отправили в вечную ссылку «в страх другим целовальникам», поскольку не только была нанесена «народная видимая обида», но и пострадал государственный интерес: «видя те обмеры, питухи, оставя казенные продажи, принуждены искать корчемной продажи»²²⁷.

Цены должны были устанавливаться по сезонам — зимой, весной, летом и осенью, — исходя из обстановки на рынке и количества завоза, и публиковаться в «Санкт-Петербургских ведомостях»²²⁸.

Солидный обыватель или дворянин с высоким жалованьем, которому к тому же высылали продукты из имения, вполне мог себе позволить вышеперечисленное продовольственное разнообразие. А не самые низкие «оклады» мастеровых уже заставляли экономить. Так, строившие новый летний дворец Анны Леопольдовны флотские охтинские плотники получали «по силе коллежских (Адмиралтейств-коллегий. — И. К.) определениев помесячно по 3 рубля каждому на месяц, а за прогул вычиталось у них из оного месячного трехрублевого окладу каждому небытно… при работе… день втрое, а за небытие за болезнею при работе дачи… не бывает; а буде оные плотники употреблены будут в работу в воскресные, праздничные и шабашные дни, производится же сверх их месячного трехрублевого оклада по 10 копеек на день». Так же оплачивался труд столяров, присланных из конторы строения Невского монастыря, — их годовая зарплата составляла 24 рубля в год; столько получал опытный мастер-работник на текстильных мануфактурах. Но каково было тем, кто отправлялся на заработки и за свой неквалифицированный труд получал 8—12 рублей в год при прожиточном минимуме в семь рублей?²²⁹

Данный текст является ознакомительным фрагментом.