[Вилла ди Кварто]

[Вилла ди Кварто]

Январь 1904 года

Эта вилла расположена в трех или четырех милях от Флоренции и имеет несколько названий. Одни называют ее «вилла Реале ди Кварто», другие – «вилла Принчипесса» (Принцесса), кто-то зовет ее «вилла Грандучесса» (Великая княжна); это многообразие имен было для меня неудобством первые две или три недели, поскольку раньше я слышал, как этот дом называется только одним именем, то, когда приходили письма для слуг, отправленные на один из прочих адресов, я предполагал, что это ошибка и отсылал их обратно. Мне объяснили, что для нескольких названий существует причина. Свое имя «Кварто» она получила по названию района, в котором расположена, радиусом четыре мили от Флоренции. Она зовется «Реале»[65], потому что когда-то ее занимал король Вюртембергский, а также «Принчипесса» и «Грандучесса» – потому что в другое время ее занимала дочь русского императорского дома. Где-то есть история этой виллы, и когда-нибудь я до нее доберусь и посмотрю, есть ли там какие-нибудь подробности, которые могут мне пригодиться в этой главе. Мне бы хотелось увидеть эту книгу, поскольку как дарвинист я бы хотел знать происхождение этого дома и несколько этапов его эволюции. Бедекер[66] утверждает, что он был построен для Козимо I архитектором [имя не указано]. Я узнал об этом три минуты назад, и это разрушает мою концепцию. Я-то предполагал, что дом начинался понемногу, скромно и был детищем бедного фермера, являя собой его представления о доме и комфорте; что через одно-два поколения явился преемник более высокого ранга и с более значительными средствами, который добавил пристройку; что с течением времени преемник за преемником добавляли все новые кирпичи и новые объемы, каждый, своим чередом, оставляя после себя деталь в виде краски или обоев, дабы отличить свое правление от предыдущих; что в конце концов в последнем столетии пришли те трое, что предшествовали мне, и добавили свои отличительные детали. Король Вюртембергский выломал в центре здания изрядное пространство – отступив примерно по сотне футов с каждой стороны, – чтобы встроить огромную лестницу, дешевую и эффектную штуковину, едва ли не единственную деревянную вещь во всем здании, и настолько же удобную, здравую и удовлетворительную, насколько она выбивается из общего характера остальной части этого бедлама. Русская княжна, которая приехала с исконно присущими ей предрассудками относительно холодной погоды, добавила канальные печи в погребе и обширную печь, облицованную зеленой майоликой, в большом зале, где находится королевская лестница, – печь, которая, как мне думается, могла бы быть церковью, маленькой церковью для детской, настолько внушительна она по размерам и так богато украшена барельефами ультраблагочестивого свойства. Она загружается и разжигается из потайного места за перегородкой, к которой примыкает спиной. Последним прибыл сам сатана в обличье графини Массильи, нынешней владелицы дома, – американский продукт и мужчина во всем, кроме пола. Графиня добавила дешевые и скаредные нововведения в виде электрических звонков, неадекватной ацетиленовой установки, устарелых ватерклозетов, примерно дюжины предметов мебели фабричного производства, выпускаемой для меблированных комнат, и нескольких купленных на дешевой распродаже ковров, которые день-деньской оскорбляют нормы цвета и искусства и никак не унимаются, пока не наступит тьма и не усмирит их.

Однако если дом был выстроен для Козимо четыреста лет назад и с помощью имевшегося под рукой архитектора, полагаю, я должен отвергнуть представления о постепенном увеличении размеров здания. Козимо явно требовался большой дом, он явно желал построить его сам, так чтобы дом был таким, как ему хотелось. Думаю, он своего добился. В архитектуре этой казармы не было эволюции. В первую очередь не было архитектуры, и позже не было добавлено ничего, кроме кричащей лестницы, церковной печи княжны и устаревших клозетов графини. Я говорю об искусстве архитектуры, его нет.

В этом длинном, уродливом и лишенном украшений трехэтажном фасаде можно обнаружить не больше архитектуры, чем в канатном заводе или кегельбане. Форма и пропорции дома предполагают украшения, поскольку он имеет двести футов в длину и шестьдесят в ширину. Но искусства архитектуры нет внутри дома, нет ее и снаружи.

Мы подходим сейчас к практической архитектуре – полезной, необходимой, которая проектирует внутреннюю часть дома и своим разумным размещением и распределением помещений делает дом удобным, пригодным и приятным местом для жительства либо наоборот. Интерьер этого дома является наглядным свидетельством того, что козимовский архитектор находился не в здравом уме. И мне кажется, несправедливо и нелюбезно вплоть до сегодняшнего времени продолжать рекламировать в Бедекере его имя и его преступление. Я благороднее, чем Бедекер, а также гуманнее, и это имя замалчиваю. Впрочем, я все равно его не помню.

Я детально опишу этот дом – не потому, что воображаю, будто он сильно отличается от любого другого старинного дворца на европейском континенте, а потому, что каждая из его безумных деталей мне интересна и, таким образом, можно ожидать, что она заинтересует и других представителей рода человеческого, особенно женщин. Я заметил, что, читая романы, дамы обычно пропускают описания погоды, но с жадностью проглатывают все, что писатель говорит об обстановке, внутреннем убранстве, удобствах и общем стиле жилища.

Интерьер этого барака так мелко накрошен и бессистемен, что невозможно оперировать точными цифрами, пытаясь перевести это крошево в статистику.

В полуподвале, или погребе, находится следующее:

Стойла, или денники, для большого количества лошадей – прямо под главной спальней. Лошади всю ночь шумно танцуют при подстрекательстве многочисленных мух.

Запасы фуража.

Каретный сарай.

Ацетиленовая установка.

Огромная кухня, выведенная из употребления много лет назад.

Еще одна кухня.

Угольный сарай.

Коксовый сарай.

Сарай для торфа.

Дровяной сарай.

Три печи.

Винный погреб.

Разнообразные чуланы для всевозможных домашних припасов.

Множество пустых неклассифицированных помещений.

Лабиринт коридоров и переходов, дающий постороннему человеку безусловную возможность заблудиться.

Обширная выгребная яма! Она вычищается каждые тридцать лет.

Пара темных лестниц, ведущих на первый этаж.

Примерно двадцать отсеков, насколько я сосчитал.

Этот подвал, похоже, простирается на всю площадь оснований дома – скажем, двести футов на шестьдесят.

Первый этаж, где я сейчас диктую, нарезан на двадцать три помещения – комнаты, холлы, коридоры и так далее. Этажом выше находится восемнадцать отсеков того же рода, один из которых – бильярдная, а другой – огромная гостиная.

Верхний этаж состоит из двадцати спален и печи. Комнаты непременно большие, потому что их по десять с каждой стороны и они занимают всю площадь, двести футов на шестьдесят, за исключением свободного пространства или коридора между ними. Там, наверху, хорошие камины, и там из этих комнат могли бы получиться очаровательные спальни, если их красиво и удобно обставить и отделать. Но там должен быть лифт – не европейский лифт, с его узким стоячим пространством и медленным движением, а просторный и быстрый американский.

В эти комнаты попадают сейчас посредством того же самого процесса, каким добирались туда во времена Козимо, – то есть с помощью грубой ножной силы. Их кирпичные полы голы и некрашены, их стены голы и окрашены в любимый европейский цвет, которым всегда был тошнотворный желтый. Говорят, эти комнаты предназначались только для слуг и там предполагалось размещать по двое-трое слуг в каждой. Кажется бесспорным, что эти комнаты за последние пятьдесят или сто лет не были заняты никем, кроме слуг, а не то бы они продемонстрировали какие-то остатки внутреннего убранства.

В таком случае, если они всегда предназначались только для слуг, где же спали Козимо и его семейство? Где король Вюртембергский размещал своих близких? Потому что под этим этажом имеется не больше трех хороших спален и пять ужасных. При наличии в доме восьмидесяти помещений, а в моей семье всего лишь четырех человек, абсолютно очевиден такой серьезный факт: мы не можем пригласить друга погостить у нас несколько дней, потому что нет ни одной незанятой спальни, которую мы могли бы предложить ему, не краснея. Скажу честно: у нас нет друга, которого мы бы так мало любили и так умеренно уважали, чтобы засунуть его в одну из этих пустующих келий.

Да, так где же спала исчезнувшая аристократия? Я имею в виду настоящую аристократию, а не американскую графиню, потому что ей не требовалось особого пространства. Когда мы приехали, ее муж был в отъезде на востоке, служа своей стране по дипломатической части, мать графини уехала домой, в Америку, и графиня в этом большом особняке вела отшельнический образ жизни, никого не принимая, имея в качестве единственного компаньона и защитника своего слугу, мажордома поместья. Продолжая перечень деталей: та маленькая комната, где я диктую эти сведения в восьмой день января 1904 года, находится на восточной стороне дома. Она на одном уровне с землей, и из громадной застекленной двери, футов девяти или десяти в ширину, можно шагнуть прямо в расположенный уступами сад, который представляет собой огромный квадратный партер, окруженный декоративным железными ограждением с расставленными поверху цветочными вазонами. Это прелестная терраса с густой зеленой травой, красивыми деревьями, большим фонтаном посредине и розами разнообразных оттенков, которые наполняют воздух благоуханием, кивая головками и блестя в лучах январского солнца. За оградой, к востоку, простирается частный парк, и меж его деревьев вьется дорога к дальним железным воротам на дороге общего пользования, возле которых нет ни привратника, ни привратницкой, ни какого бы то ни было способа снестись с особняком. При этом с незапамятных времен итальянская вилла была крепостью, герметически запечатанной высокими каменными стенами, вход за которые охранялся железными воротами. Ворота в Италии всегда запирались с наступлением ночи и держались запертыми до утра. Ни один итальянец в старину не доверял своим деревенским соседям, и его потомок не доверяет им теперь. На других виллах для удобства желающих войти чужаков имеются звонки и привратники, но на этой все по-другому, и, похоже, так было всегда. Бесспорно, время от времени должно было так случаться, что эти короли и дворяне оказывались застрявшими снаружи, после того как ворота были заперты. Тогда как же они попадали внутрь? Мы уже никогда не узнаем. Вопрос останется без ответа. Он должен занять свое место рядом с другой загадкой – где вся эта аристократия спала на протяжении тех столетий, что занимала эту крепость.

Возвращаясь к той застекленной двери. С ее наружной стороны имеются исключительно тяжелые и грубые оконные ставни, неплохая защита от катапульты.

Эти ставни, как и створки стеклянной двери, распахиваются на французский манер, и замечу мимоходом, что, на мой взгляд, доходящее до пола французское двустворчатое окно настолько же рационально, насколько нерационально окно англо-американское. С внутренней стороны от стеклянной двери на расстоянии трех-четырех дюймов имеются прочные двери, сделанные из досок, добротные, крепкие и безобразные. И ставни, и стеклянная дверь, и эти оборонительные укрепления в виде деревянных дверей, предохраняющие от вторжения света и воров, – все снабжены крепкими и тяжелыми засовами, которые двигаются вверх-вниз поворотом ручки. Поскольку стены дома очень толстые, эти двери, ставни и прочие штуки не теснят друг друга, между ними масса свободного пространства, и остается еще место, чтобы установить новые, – на тот случай если нам вдруг станет страшно. Защищенная ставнями стеклянная дверь, через которую можно так удобно выйти на террасу и в сад, не единственная на этой стороне дома. Их тут целая вереница, они следуют одна за другой вдоль восточного и заднего, западного, фасадов, от южного конца виллы до северного – всего числом одиннадцать. Начиная с южного конца эти двери обеспечивают выход из следующих комнат: из большой гостиной, большой спальни (моей), вот этой маленькой гостиной, двенадцать на двенадцать, где я сейчас работаю, и точной ее копии, площадью десять на двенадцать, которая, по существу, является началом коридора сорока футов длиной и двенадцати шириной, с комплектом из трех дверей для выхода на террасу. Далее коридор вливается в столовую, а столовая – в две большие комнаты за ней, все со стеклянными выходами на террасу. Когда внутренние двери, соединяющие эти семь комнат и коридор, настежь открыты, двухсотфутовый отрезок пестрого коврового покрытия, с его непримиримым, кричащим и бранящимся сочетанием красок, создает превосходную и почти радующую глаз, удаляющуюся и сужающуюся перспективу. И ты понимаешь, что если какой-нибудь здравомыслящий человек получил бы право и возможность сжечь наличествующие ковры и учредить вместо них гармонию красок, обновленная и преобразованная перспектива была бы очень красивой. Над каждой из одиннадцати стеклянных дверей имеется ее дубликат на втором этаже. Десять на шесть футов стекла. А над каждой из тех, на самом верхнем этаже, расположено окно размером поменьше – таким образом, имеется тридцать три хороших впускных отверстия для света на восточном фасаде, столько же на западном и по девять, более обширных размеров, с обоих торцов дома. Пятьдесят шесть из этих восьмидесяти четырех окон содержат вдвое больше стекла каждое, чем требуется для оборудования среднего окна американского жилища, и в то же время внутренняя освещенность дома никак всему этому не соответствует. Не знаю почему – возможно, из-за унылой внутренней обивки стен.

Вилла ди Кварто – дворец, именно с таким замыслом строил ее Козимо; архитектор предназначал ее для этого, она всегда считалась дворцом, и один старожил Флоренции рассказал мне на днях, что это был хороший средний образчик итальянского палаццо для высокородной знати и что его гротескность, безвкусица, несообразности и отсутствие удобств присущи и остальным. Я могу в это поверить, потому что видел некоторые другие.

Думаю, в этом гигантском бестолковом скопище комнат, залов, коридоров, келий и пустых пространств нет ни единого помещения, которое бы не содержало какого-то напоминания о каждом из его знаменитых обитателей или по крайней мере о двух-трех из них.

Осмотрим большую гостиную, или салон, в начале этой длинной перспективы, которую я описывал. Сводчатый потолок прекрасен как по форме, так и по отделке. Он расписан превосходными и изысканными фресками. Потолок напоминает о Козимо. Двери, задрапированные тяжелым бледно-голубым шелком с едва заметным узором, являются реликтом эпохи короля Вюртембергского. Блестящая белая, опоясанная медью фарфоровая пагода с открытым камином для дров является напоминанием о русской княжне и присущем ей с рождения опыте взаимоотношений с холодной погодой. Светло-серые обои, украшенные золотыми цветами, могут относиться к кому угодно – мы не станем прослеживать их родословную. Остальной кусок комнаты – определенно результат пребывания графини Массильи. Его кричащие диссонансы и несообразности явно зародились в ее суматошном мозгу. Пол покрыт войлокообразным ворсом натужно-красного цвета – так и видишь барахтающееся в нем фараоново войско. По этому Красному морю на манер островов раскиданы четыре ковра, четыре свирепых по окраске острова, облаивающих друг друга и море. Есть диван, обтянутый грубой тканью, – бешенство зеленого, синего и кроваво-красного, дешевая и не способная ввести в заблуждение имитация флорентийской вышивки. Есть диван и два стула, обитые бледно-зеленым рисунчатым шелком, с деревянными частями из трех различных пород американского черного ореха – шаткие, дешевые, фабричного производства. Есть диван из французского ореха, обитый узорчатым шелком изуверского линялого оттенка раздавленной клубники, и есть кресло ему под пару. Есть простой и незамысловатый, совершенно черный ореховый стол, без всякого покрытия, которое одевало бы его наготу, под ним большая круглая оттоманка, покрытая бледнейшим из бледных зеленым шелком, – нечто вроде раздутого гриба, который что есть сил бранится и с Красным морем, и с безумными коврами, и с останками раздавленной клубники. У стены стоит высокий застекленный книжный шкаф фабричного производства, материал – американский серый орех. Он стоит достаточно близко к тяжелым шелковым драпировкам короля Вюртембергского, чтобы мощно акцентировать свои дешевизну и уродство. На стенах висят три хорошие акварели, шесть или восемь очень плохих, ханжеского вида портрет графини в подвенечной вуали и платье с низким вырезом, а также некоторое количество фотографий членов ее клана. Одна их них – это портрет графа, у которого мужественное умное лицо и облик джентльмена. Кой черт его дернул стать обладателем графини, сейчас он, наверно, и сам не смог бы объяснить.

Вся литература этого безбрежного дома содержится в том самом купленном с торгов американском книжном шкафу. Там четыре полки. Верхняя составлена из смешанной литературы хорошего качества, на следующей стоят книги в цельнотканевых переплетах, посвященные христианской науке[67] и спиритуализму – сорок тонких книжечек; две оставшиеся полки содержат пятьдесят четыре журнальных номера «Блэквуда»[68], начиная с 1870 года. Этот книжный шкаф и его содержимое были, вероятно, вывезены из Америки матерью графини, которая несколько месяцев назад сорвалась с места и вернулась в Филадельфию. Невозможно приписать «Блэквуда» графине – в этих журналах нет ничего, что могло бы ее заинтересовать. Весьма маловероятно, что и религиозная полка могла привлечь ее симпатии, поскольку в смысле склада ума и характера эта дама состоит из зависти, ненависти, злобы и вероломства. Без сомнения, она самая дьявольская личность, с какой я когда-либо сталкивался на своем жизненном пути.

Только что описанная комната должна быть удостоена внушительного звания библиотеки из-за присутствия в ней этого самого книжного шкафа из серого ореха с его скудным содержимым. Сейчас она служит в качестве личной гостиной миссис Клеменс во время тех редких случаев, когда ей разрешается на час покинуть постель, к которой она так долго прикована. Мы находимся в дальнем южном торце дома, если существует вообще такая вещь, как южный торец, в доме, ориентацию которого я не могу определить, потому что некомпетентен во всех случаях, где объект не указывает прямо на север или на юг. Данный же объект располагается под углом и потому вводит меня в замешательство. Эта маленькая личная гостиная занимает один из двух углов того, что я называю южным торцом. Солнце встает таким образом, что все утро льет свой свет сквозь тридцать три окна, или тридцать три стеклянные двери, которые проделаны с той стороны дома, что выходит на террасу и сад, как уже объяснялось. Остальную часть дня свет заливает этот южный торец, как я его называю. В полдень солнце стоит прямо над тем местом, где вдали, на равнине, находится Флоренция. Прямо над теми архитектурными красотами, которые на протяжении нескольких столетий так знакомы миру по картинкам: над кафедральным собором, колокольней Джотто, гробницей Медичи и прекрасной башней Палаццо Веккьо. Оно стоит над Флоренцией, но не очень высоко, поскольку в эти зимние дни находится лишь на полпути к зениту. В этом положении оно начинает открывать тайны прелестных синих гор, которые толпятся с запада, ибо его свет снимает с них покров и делает видимой усыпавшую их белую порошу вилл и городов, к уверенности в существовании которых ты так и не можешь себя приучить; они появляются и исчезают столь таинственным образом, словно могут быть вовсе не нынешними виллами и городами, а призраками исчезнувших, из отдаленных и туманных этрусских времен. А ближе к вечеру солнце проваливается куда-то за эти горы, неизвестно точно, в какое время и в каком месте, насколько я могу видеть.

Эта самая так называемая библиотека, или будуар, или личная гостиная, открывается в спальню миссис Клеменс, и вместе со спальней они тянутся во всю длину южного торца дома. Солнце попадает в спальню после полудня, и та обильно пропитывается и заполняется им на весь остаток дня. Одно из тамошних окон особенно хорошо приспособлено для того, чтобы впускать щедрые запасы солнечного света, поскольку состоит из двенадцати огромных оконных стекол площадью более двух квадратных футов каждое. Спальня имеет тридцать один фут в длину и двадцать один – в ширину, и было некогда время, когда она и «библиотека» не имели между собой перегородки, а занимали всю ширину южного конца целиком. Должно быть, в то время комната служила бальным или банкетным залом. Я предполагаю это просто потому, что, пожалуй, даже Козимо не требовалось такое большое спальное пространство, которое в самом деле могло бы служить прекрасным банкетным залом из-за своей близости к кухонным помещениям, которые находятся отсюда не более чем в двухстах или трехстах ярдах – вполне приемлемое положение вещей в стародавние времена. Монархи не могут иметь удобств, которыми нам, плебеям, посчастливилось наслаждаться, – они не могут этого, даже сегодня. Если бы меня пригласили провести неделю в Виндзорском замке, меня бы это порадовало и заставило испытать гордость, но если бы там был какой-то намек насчет постоянного проживания, я бы сделал вид, что не расслышал. Как дворец Виндзорский замок великолепен, великолепен для показа, для приволья, для хвастовства, для величия и всего такого прочего, но спальни там маленькие, непривлекательные и неудобные, а приспособления для доставки еды из кухни к столу настолько нескладны и требуют столько времени, что трапеза там, вероятно, предполагает наличие новомодного холодильника. Это всего лишь гипотеза, я никогда там не обедал. В Виндзорском замке блюда доставляются бессловесным официантом из глубочайших глубин, где располагается обширная кухня, затем они перевозятся по рельсам на узком маленьком трамвайчике на территорию, где должен состояться обед. Когда я был там четыре года назад, эта вагонетка все еще толкалась вручную; все же это было, вне всяких сомнений, огромным прогрессом в системе доставки внутри Виндзорского замка по сравнению с любой довикторианской эпохой. Поразительно, как задумаешься, что то, что мы называем удобствами в жилом доме и к чему относимся как к необходимости, родилось так недавно, что вряд ли хоть одно из них существовало, когда родилась королева Виктория. Важнейшая часть – на мой взгляд, важнейшая – того, что мы зовем цивилизацией, еще не существовала в то время, когда королева появилась на свет. Она сидела на своем троне в этой освященной веками крепости и видела, как это новое разрастается из своего горчичного зернышка до колоссального дерева, которым стало еще до ее смерти. Она увидела все новое мироздание целиком, увидела все, что было создано, и без ее присутствия в качестве свидетеля не было создано ничего из того, что было создано. Право же, весьма похвальное созидание, если принять во внимание все сделанное, поскольку человек, сам, совершенно без посторонней помощи, напридумывал все это из собственной головы. Я сделал этот поспешный вывод потому, что думаю, если Провидение намеревалось ему помочь, то Провидению пришло бы в голову сделать это на несколько сотен тысяч веков раньше. Мы привыкли во всем видеть руку Провидения. Привыкли, потому что, если мы чувствовали ее отсутствие или думали, что чувствуем ее отсутствие, у нас было достаточно благоразумия, чтобы этого не обнаруживать. Мы племя тактичное. Мы немедленно поставили в заслугу Провидению эту прекрасную и поражающую воображение новую цивилизацию, и мы были совершенно невоздержанны в наших похвалах этому великому благодеянию, мы не смогли промолчать по поводу этого восхитительного пятиминутного внимания, мы можем помалкивать только относительно веков небрежения, которые ему предшествовали и которые были столь явными. Когда Провидение в бурю смывает одного из своих ничтожных червей в море, затем морит его голодом и морозит на доске в течение тридцати четырех дней и, наконец, опять выкидывает вместе с доской на необитаемый остров, где он три месяца живет, питаясь саранчой, креветками и другими моллюсками и откуда его наконец спасает какой-нибудь не просыхающий от виски нечестивый безбожник, бродяга-капитан, и бесплатно привозит домой, к близким, червяк забывает, что именно Провидение смыло его за борт, он помнит только, что Провидение его спасло. Он не жалуется и не ворчит, у него нет сарказма по поводу топорной, медлительной и тяжеловесной изобретательности Провидения в деле спасения жизни, он не видит в этих проволочках и неэффективности ничего, кроме пищи для восхищения, они представляются ему чудом, чем-то необыкновенным и замечательным; и чем больше времени они занимают, чем более неумелы и невыразительны, тем крупнее чудо. Между тем он никогда не позволяет себе разразиться сколько-нибудь сердечными и здравыми благодарностями в адрес грубого старого капитана, который действительно его спас; его он порицает, лишь слегка похвалив как «орудие в руках Провидения».

Чтобы попасть в эту угловую комнату с ее книжным шкафом, нагруженным двадцатидолларовым древним «Блэквудом» и современной литературой по спиритуализму, я прошел еще через одну, пока не описанную комнату, которая является моей спальней. Ее размер и форма хороши – тридцать футов на двадцать два. Первоначально она составляла в длину пятьдесят футов, протянувшись от одной стороны дома до другой, в истинно итальянском стиле, который делает любую спальню проходом в следующую комнату, но американская графиня, нынешняя владелица, отрезала от комнаты двадцать футов, добавив ей десять в виде ванной комнаты, а остальное отдала коридору. Эта спальня освещается одной из тех, уже описанных, высоких стеклянных дверей, которая выходит на террасу. Она поделена посредине какими-то полированными белыми колоннами толщиной с мое туловище, с дорическими капителями, поддерживающими по одной маленькой арке с каждого конца и одну длинную посредине, – это действительно образчик роскоши и весьма внушительный. Камин хорошего размера из белого мрамора, а резьба на нем – грациозного и изящного рода, характерная для той эпохи, которой, вероятно, лет четыреста. Камин и величественные колонны аристократичны, они признают свое родство и улыбаются друг другу. Это когда они не бранятся на остальные предметы в комнате. Передняя часть комнаты ослепляет кричащим рисунком обоев, отталкивающих по цвету и дешевых за пределами скупости сверхскупца. Задняя половина окрашена от пола до потолка в скучный, мертвый и омерзительный желтый цвет. Странно, что излюбленным цветом в Европе является желтый, посредством которого стена уродуется; я никогда не видел желтой стены, которая бы меня не удручала и не навевала тоску. Пол комнаты покрыт престарелым кошмаром в виде ковра, узор на котором необъятен и необуздан и чьи негодующие красный, желтый и черный цвета конфликтуют день и ночь и отказываются примириться. Имеется дверь, открывающаяся в ванную комнату, и на том же самом конце комнаты есть дверь, открывающаяся в крохотный холл, который ведет к другому удобству. Эти две двери строго следуют закону европейского жилища, будь оно выстроено для принца или для нищего. То есть они грубы, тонки, сделаны из дешевых непрочных планок – такие двери на американском Юге негры приделывают к своим курятникам. Они, как и все подобные двери на европейском континенте, вместо обычной круглой ручки имеют ручку на манер ручки буравчика. Она вывинчивает из гнезда винт, который не имеет пружин и ни за что не возвращается в это гнездо, кроме как по принуждению. Такую дверь невозможно захлопнуть, она просто отскочит обратно. Эта ручка буравчика цепляется за любую одежду, какая оказывается поблизости, и если можно ее порвать, то она ее рвет, если порвать невозможно, ручка останавливает того, кто внутри одежды с внезапностью, ожесточением и стремительностью, которые убивают в человеке все христианские чувства вне зависимости от того, что это за человек.

Спальня имеет по одной двери с каждого конца, так что кто угодно может протопать через любую из них в любое время дня и ночи, поскольку это единственный способ попасть в помещение за спальней, где располагается бесценная библиотека с бесценным книжным шкафом. Мебель: шелковый диван цвета семги, пара простых деревянных стульев и один обитый; обит он неведомой мне, но адской тканью; в углу – обычный кухонный стол на тонких ножках, у одной стены гардероб и туалетный столик, у противоположной – рахитичный комод из белой сосны, выкрашенный в черный цвет и украшенный имитацией медных ручек, также имеется двуспальная кровать с медным остовом. Приходится признать, что эта комната не перегружена мебелью. Две дощатые двери, о которых уже было сказано, милосердно скрыты пестрыми портьерами из неведомой страны и неведомого происхождения, другие двери, уже упомянутые, прикрыты длинными, спускающимися до полу занавесями, которые разведены по сторонам, чтобы обеспечить проход людей и света. Эти занавески имеют надменный вид, который никого не способен обмануть, поскольку основывается на гибриде шелка с хлопком в виде главного ингредиента. Цвет – ровный желтый, причем более густой, чем у стен задней половины комнаты. А вот вам любопытная вещь: можно переводить взгляд с одного из этих цветов на другой хоть пятьдесят раз, и всякий раз будешь думать, что тот, на который смотришь сейчас, более отвратительный. Это весьма любопытный и интересный эффект. Думаю, если бы человеку удалось настроить себя так, чтобы смотреть на эти цвета бесстрастно, тогда бы он понял, что оба являются безобразнейшими из известных в искусстве.

Мы рассматривали эти два желтых, но ими дело не исчерпывается, в комнате есть еще один. Это цвет высокого и пышного балдахина над медным остовом кровати; балдахин сделан из блестящего и кричащего атласа лимонно-желтого цвета – настоящего атласа, это почти единственная подлинная вещь во всей комнате. Он относится к знати, он относится к аристократии, он стоит в одном ряду с величественными белыми колоннами и изящным белым камином, все остальные вещи в комнате глубоко плебейские, они изгнанники, они скорбные изгои из своего законного дома, коим является дом бедняка.

На стене передней стороны в огромных рамах висят фотографии четы, которая ответственна за присутствие графини в этом мире. Было бы более согласно с хорошим вкусом, если бы они не так радовались по этому поводу. На торцевой стене в желтой половине комнаты висит парочка оправленных в рамки гравюр: женственные ангелы, занятые своим обычным делом по транспортировке скончавшихся особ на небеса над раскинувшимися далеко внизу городами, равнинами и горами.

Диссонансы этой комнаты – в красках, в смиренной бедности и показной, самодовольной претенциозности – повторяются в этом необъятном доме всюду, куда ни пойдешь.

Мне надоело описание деталей. Можно пройти двести футов вдоль любой стороны этого дома, через бессмысленную кучу бесполезных маленьких гостиных и кричащих коридоров, не найдя ничего здравого или уютного, вплоть до самой столовой в торце.

На следующем этаже над блэквудовской библиотекой расположена хорошая спальня, хорошо обставленная, с прекрасным каменным балконом и величественным видом, только что упомянутым, расширенным и улучшенным. Оттуда в северном направлении дома тянутся те же две сотни футов и примерно по такому же хаосу, что и на нижнем этаже. Но посреди находится огромная гостиная футов сорока в длину и ширину и, пожалуй, столько же в высоту, со вкусом обитая парчовым глазетом и с очень красивым фресковым потолком. Но комната эта имеет весьма сердитый вид, поскольку в ней по всему пространству разбросаны диваны, оттоманки, стулья и напыщенные оконные драпировки того же самого свирепо-лимонного атласа, уже ранее упомянутого при описании балдахина над медным остовом кровати этажом ниже. Войти в это величественную комнату ослепительным флорентийским днем – все равно что попасть в ад воскресным утром, когда там разводят наиярчайший и наижелтейший огонь.

Мне кажется, я говорил, что верхний этаж имеет двадцать комнат. Они не меблированы, они просторны, и лишь из одной открывается широкий и очаровательный вид. Надлежащим образом обставленные, они были бы приятны, уютны и во всех отношениях удовлетворительны.

Конец марта. Теперь, когда мы прожили в этом доме четыре с половиной месяца, предубеждения отпали одно за другим, и дом стал для меня очень уютен. При определенных условиях я бы хотел продолжать жить в нем бесконечно. На самом деле я мог бы свести эти условия к двум и быть вполне довольным. Я бы хотел устранить ту конюшню, которую держит графиня, поскольку неприятно иметь лошадиное стойло под спальней миссис Клеменс. А еще я бы желал, чтобы графиня выселилась из Италии, из Европы, вообще с этой планеты. Я бы хотел, чтобы она была связана обязательством отправиться туда, где ей место, – в мир иной, и уведомить меня, который именно из миров это будет, чтобы я мог принять меры насчет собственного загробного будущего.

Знакомые, которые зарезервировали для меня этот дом, пока я еще находился в Америке, были точно так же хорошо знакомы с тлетворным характером графини, как и любящая посплетничать Флоренция, но они позволили ввести себя в заблуждение, что графиня уедет жить в Париж, как только сдаст свой дорогостоящий дом. Это была ошибка. Она не собиралась делать ничего подобного. Она бы не вынесла жизни без ежедневного и ежечасного общения со своим красивым дворецким, а она не настолько богата, чтобы взять его с собой.

Поскольку в договоре об аренде не было условия, оговаривающего отъезд графини в Париж или какой-то другой рай, приспособленный к ее образу жизни, я вскоре понял, что способа ее устранить нет, и потому спустя два с половиной месяца ее благовонного присутствия в округе, с присутствия на территории поместья ее конюшни, я отказался от этой надежды и нахожусь с тех самых пор в поисках жилья. Поиски жилья в любой стране трудны и угнетающи, в местностях, окружающих Флоренцию, они ведут к упадку духа и, если в них упорствовать, заканчиваются самоубийством. Профессор Уиллард Фиск, ученый, который купил виллу Уолтера Сэвиджа Лэндора четырнадцать или пятнадцать лет назад, говорил мне, что осмотрел триста вилл, прежде чем нашел одну, которая его устроила; однако он был вдовцом, без детей или других членов семьи и нуждался в вилле просто для себя самого. Я был на ней двенадцать лет назад, и мне показалось, что он купил не виллу, а только единственное право – право ее заново перестроить и сделать пригодной для обитания людей. В течение первых трех недель февраля я облазил все вдоль и поперек, осматривал в среднем по шесть вилл в неделю, но не нашел ничего, что бы отвечало требованиям в данных обстоятельствах. Одним из этих обстоятельств, и самым важным из всех, является то, что мы находимся в Италии по указанию врачей, в надежде, что в этом мягком климате миссис Клеменс восстановит свое здоровье. Она неожиданно утратила его девятнадцать месяцев назад, будучи поражена нервным истощением, осложненным многолетней болезнью сердца, и со времен этого упадка случаи, когда она была способна простоять на ногах пять минут подряд, были чрезвычайно редки. Я осмотрел две виллы, которые были почти так же велики, как эта, но были так плохо спроектированы, что в них не хватало удобного пространства для моей семьи из четырех человек. Как правило, спальни служили в качестве коридоров и проходов, как это происходило веками. Все, кому не лень, без разбору пола и возраста, дефилировали туда и сюда через эти якобы отдельные комнаты.

Каждая вилла из тех, что я обследовал, обладала определенными качествами, которые мне было велено найти, четыре из них обладали почти всеми. В случае этих четырех врачей не удовлетворила высота над уровнем моря: две из них были расположены слишком высоко, другая пара – слишком низко. Все эти пятнадцать или двадцать вилл были меблированы. Читатель этих записок легко найдет это слово в словаре вместе с его определением, но это определение может не иметь ценности для человека, который хочет понять, что это слово означает здесь, когда оно прилагается к объявлению с предложением о сдаче жилого дома внаем. Здесь оно означает скудный и беспорядочно рассеянный набор дешевых и шатких стульев, столов, диванов и проч., обитых потертыми кусками ткани унылого и скорбного оттенка, который наводит на мысль о могиле и вызывает желание поскорее туда сойти. Средняя вилла, собственно говоря, представляет собой больницу для хворой, отжившей свой век мебели. Даже в лучшие свои дни эта мебель никогда не была ни доброкачественной, ни привлекательной, ни удобной. И когда были эти лучшие дни – вряд ли кто может сейчас сказать.

Всякий раз, возвращаясь с этих поисков, я был вынужден признать, что цветовой мятеж на вилле ди Кварто – просто отдых для глаз после того, над чем я вздыхал и скорбел на тех, других виллах, и что она – единственная вилла на рынке, коль скоро внутри ее достаточно мебели для нужд обитателей.

Также я признаю, что был не прав, считая эту виллу бедной и убогой в смысле удобств, ибо по контрасту с теми, другими, этот дом богат удобствами.

Некоторое время назад одна дама сказала мне, что только что вернулась после посещения загородного дворца одной княгини, громадного здания, стоящего посреди огромного, красивого и тщательно ухоженного цветника; цветник же, в свою очередь, располагался в большом и красивом частном парке. Она была встречена появлением великолепного ливрейного лакея, который проводил ее в величественный и просторный зал, богато уснащенный скульптурой, картинами и другими произведениями, прекрасными и дорогостоящими, а оттуда – в чрезвычайно длинный коридор, который блистал схожей отделкой, до последней степени роскошной и впечатляющей, и в конце этого чарующего путешествия ее привели в спальню, где она была принята княгиней, которая слегка недомогала и находилась в постели. Комната была очень маленькая, не имела старинных безделушек и других красивых вещей, которые бы радовали взор и дух, остов кровати был медным, там же находились два деревянных стула и маленький стол, а в углу стоял железный треножник, который поддерживал обычный умывальный таз. Дорогостоящие красоты дома были все напоказ, на комфорт его хозяйки никаких денег потрачено не было. Когда мне в первый раз рассказали эту историю, у меня имелись сомнения; теперь я более склонен верить.

Еще несколько слов в отношении меблировки виллы ди Кварто. Комнаты содержат в среднем по четыре картины каждая – скажем, две фотографии или гравюры и две масляные или акварельные картины. Некоторые из этих картин принадлежат кисти графини, и несколько из них выявляют талант умеренного уровня. Одна из этих работ – портрет, сделанный, очевидно, с фотографии того самого жителя Филадельфии, чьи близкие с ней отношения привели к тому, что ее первый муж избавился от ее общества путем развода. Когда эта разведенная дама вышла в Филадельфии замуж за графа, она процветала под своей девичьей фамилией Пакстон. В Америке она замужняя женщина, в Италии – нет.

Она изучала искусство. Двадцать пять или тридцать рисунков увешивают стены северной комнаты дома – которая, должно быть, является студией. Эти обнаженные мужчины и женщины демонстрируют подробную и бескомпромиссную наготу, которая является специальным продуктом учебных наставлений в художественных школах. Если я правильно понял графиню, она с трудом удержалась от того, чтобы вывесить их в гостиной.

Высоко на стенах огромного вестибюля висят несколько маленьких сияющих белых херувимов из тех, что ассоциируются с именем делла Роббиа[69]. Стены этого вестибюля сверх того декорированы или по крайней мере оживлены обычными большими безрамными овальными портретами маслом давно отошедших в мир иной аристократов, которые обычно обнаруживаешь на флорентийских виллах. Поскольку я не учился искусству, то не могу судить, какая картина согласно принятым нормам является хорошей, а какая – нет, и вынужден полагаться на свои незрелые представления. Согласно им картина, которую я сейчас рассматриваю, изображает человека с весьма благородным, серьезным и красивым лицом, безупречным во всех отношениях, и с безупречно красивыми руками; если бы она принадлежала мне, я бы никогда не взял ни одного урока по искусству, чтобы эта картина не потеряла для меня своего законченного, полного и убедительного совершенства.

Графине года сорок два – сорок три, и по изобилию ее портретов и фотографий, развешанных по всему дому, понимаешь, что когда-то она была привлекательной и временами красивой. Сейчас она подмалевывает лицо, красит волосы и в прочих отношениях старается сохранить традицию тех давно ушедших дней, но внутри себя она носит нечто такое, что сводит на нет самые старательные ее усилия и ухищрения искусства сохранить внешние стороны в удовлетворительном состоянии. То внутреннее нечто – это ее нрав, ее характер. Она раздражительная, злобная, мстительная, безжалостная, эгоистичная, скупая, алчная, грубая, вульгарная, нечестивая, непристойная – остервенелая задира снаружи, внутри же малодушная трусиха. Ее губы так же привычны к лжи, обману, мошенничеству и вероломству, как ноздри привычны к дыханию. У нее нет ни единого друга во Флоренции, ее не принимают ни в одном доме. Я думаю, она самая ненавидимая особа, какую я когда-либо знал, и наиболее презираемая. Она угнетатель по натуре и любительница воспользоваться чужой оплошностью. Ее ненавидят все крестьяне и все люди в поместье и его окрестностях, за единственным исключением ее любовника, дворецкого. Графиня сказала мне, что первое, что она сделала, купив поместье, – выгнала из него все крестьянские семьи, кроме одной. Она говорила это не в порядке исповеди, ее тон был хвастливым, и в нем не звучало ни малейшего оттенка сожаления. Она знала, что эти люди и их отцы занимали эти маленькие домики на протяжении поколений и с разрешения благосклонных обычаев страны считали их для себя гарантированными, коль скоро ведут себя должным образом. Она понимала, что возвращение в мир означает для них ужасное несчастье, что это равносильно тому, что сбросить островитян в море. Она знала, что эти люди были привязаны к своим домам глубочайшими чувствами. Один из выселенных ею крестьян прожил после этого шесть недель и умер вроде бы ни от чего. То есть у него не было ничего, что могли бы излечить физические лекарства, ничего такого, что поименовано в медицинских справочниках, ничего такого, для чего наука приготовила диагноз либо лекарство. Друзья этого человека не сомневались в отношении природы его заболевания. Они сказали, что его сердце находилось там, где положено находиться сердцу любого человека, – в его доме, и что, будучи у него вынуто, оно осталось там, и таким образом его жизнь была изуродована и больше уже никуда не годилась. Графиня хвасталась мне, что в ней не осталось ничего американского, что она теперь истинная итальянка. Она явно расценивала это как унижение для Америки и явно верила, что удостаивает Италию изысканного и высокого комплимента. Америка до сих пор стоит. Италия, может, и переживет великую милость в виде одобрения графиней, нам это пока неведомо.

Есть что-то трогательно-комичное в этих мечтах жалкой изгнанницы и их крушении. Она воображала, будто титул сам собой откроет ей доступ (беспошлинно доставит ее) в рай избранных слоев общества Европы, и вот она обнаруживает, что не в состоянии проникнуть даже на самую его периферию. Она не учла крайне важной детали – денег. Обладай она ими, ее отвратительный характер не имел бы значения. При их отсутствии ее замаранное имя, ее отталкивающая натура и ее проживание в хлеву со своим слугой и прочим домашним скотом – все играет против нее. Она не принесла с собой денег, ей было нечего принести. Будь у нее банковский кредит миллионов в десять, не многие двери закрылись бы перед ней, при тощем же кошельке перед ней ни одна не открыта. Она критиковала, она яростно критиковала дам на улицах за то, что те не возвращают ей визиты, и за то, что делают вид, будто их нет дома, когда она к ним приезжает. Это сочтено дурным тоном. Мы видим здесь любопытную ситуацию. Хорошо быть истинным аристократом, хорошо быть истинным американцем, но горе не быть ни тем ни другим, а каким-то социально-политическим бастардом с обеих сторон.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.