Н. В. Гоголь – Н. М. Языкову

Н. В. Гоголь – Н. М. Языкову

Франкфурт, 5 апреля 1845 г.

Письмо от 10 марта получил и с ним стихотворение к Шевыреву. Благодарю за него. Оно очень сильно и станет недалеко от «К не нашим», [Стихотворный памфлет Языкова против «западников» – П. Я. Чаадаева, Т. Н. Грановского и А. И. Герцена. «К молодому человеку» – К. Аксакову, с упреками в терпимости к западникам. «Старому плешаку» – Чаадаеву.] а может быть, и сравнится даже с ним. Но не скажу того же о двух посланиях: «К молодому человеку» и «Старому плешаку». О них напрасно сказал ты, что они в том же духе: в них скорей есть повторение тех же слов, а не того же духа. В том же духе могут быть два стихотворения, ничего не имеющие между собою похожего относительно содержания, и могут быть не в том духе напоминающие содержанием друг друга и, по-видимому, похожие. Эхо не есть голос, хоть и похоже на голос; ибо оно не двинуто теми же устами. В них есть что-то полемическое, скорлупа дела, а не ядро дела, и мне кажется это несколько мелочным для поэта. Поэтому более следует углублять самую истину, чем препираться об истине. Тогда будет всем видней, в чем дело, и невольно понизятся те, которые теперь ерошатся. Чт? ни говори, а как напитаешься сам сильно и весь существом истины, послышится власть во всяком слове, и против такого слова уже вряд ли найдется противник, все равно, как от человека, долго пробывшего в комнате, где хранились благоухания, всё благоухает и всякий нос это слышит, так что почти и не нужно много рассказывать о том, какого рода запах он обонял, пробывши в комнате. Друг мой, не увлекайся ничем гневным, особливо, если в нем хоть что-нибудь противуположное той любви, которая вечно должна пребывать в них. Слово наше должно быть благостно, если оно обращено лично к кому-нибудь из наших братий. Нужно чтобы в стихотворениях слышался сильный гнев против врага людей, а не против самих людей. Да и точно ли так сильно виноваты плоховидящие в том, что они плохо видят? Если ж они точно в том виноваты, то правы ли мы в том, что подносим прямо к их глазам нестерпимое количество света и сердимся на них же за то, что слабое их зрение не может выносить такого сильного блеска? Не лучше ли быть снисходительней и дать им сколько-нибудь рассмотреть и ощупать то, что оглушает их, как громом? Много из них в существе своем люди добрые, но теперь они доведены до того, что им трудно самим и они упорствуют и задорствуют, потому что иначе – нужно им публично самих себя, в лице всего света, назвать дураками. Это не так легко – сам знаешь. А ведь против них большею частию в таком смысле было говорено: «Ваши мысли все ложны. Вы не любите России, вы предатели ее». А между тем ты сам знаешь, что нельзя назвать всего совершенно у них ложным и что, к несчастью, не совсем без основания их некоторые выводы. Преступление их в том, что они некоторые частности распространяют на общее, исключение выставляют в правила, временные болезни принимают за коренные, во всяком предмете видят тело его, а не дух, и, близоруко руководствуясь аналогией видимого, дерзают произносить свои суждения о том, что духом своим отлично от всего того, в чем они сравнивают его. Следовало бы по-настоящему вооружиться против сих заблуждений, разъять их спокойно и показать их несообразность, но с тем вместе поступить таким образом, чтобы в то же время и тут им самим дать возможность выдти не совсем бесчестно из моего трудного положения. Тогда, кроме того, что многие из них сами обратились бы на истинный путь, но самой публике было бы доступней всё это и хоть сколько-нибудь понятней, в чем дело. Теперь же она решительно не понимает, в чем дело и отчего так сильно горячатся у нас одни против других в журналах… [Попытку найти компромисс, желанную середину между славянофилами и «западниками», Гоголь сделал также в статье «Споры», которую датировал 1844 г., и в письмах 1847–1848 гг. к П. В. Анненкову. Но попытки эти были безуспешны, так как Гоголь не конкретизировал ни одного из своих сочувствий «западникам» и на деле примыкал к правому крылу славянофильства.]

«Письма», III, стр. 41–43.