На дипломатическом поприще

На дипломатическом поприще

Коллонтай обратилась с письмом к Сталину. В конце жизни она писала в дневнике: "Я написала Сталину все, как было. Про наше моральное расхождение с Павлом, про личное горе и решение порвать с Дыбенко. Написала, что меня не удовлетворяет работа в международном женском секретариате и что мне будет трудно работать в ИККИ с Зиновьевым, особенно после Одиннадцатого съезда. <…> Я прошу партию направить меня на другую работу: на Дальний Восток или за границу на год-два. Ведь можно зачислить меня корреспондентом РОСТа или рядовым сотрудником в одном из наших полпредств. Я сумею там быть полезной партии и нашей республике. Я хочу писать труд о коммунистической морали".

Сталин ответил: "Мы назначаем вас на ответственный пост за границу. Немедленно возвращайтесь в Москву. Сталин".

Коллонтай вспоминала: "Этого счастливого, светлого дня, этого подарка в моей жизни я никогда не забуду".

Правда, было тут и нечто печальное, что Александра не скрывала: "Немного грустно мне сознавать, что я уже никогда не вернусь на свою любимую работу среди женских масс, работниц и других категорий трудящихся женщин, что на моем новом поприще порвутся дорогие мне связи с тысячами советских гражданок, которые встречали меня теплыми возгласами энтузиазма: "Вот она, наша Коллонтай!" Я перестану быть "наша Коллонтай!""

Коллонтай очень привыкла быть на виду. Ей важна была не власть, а то, чтобы ею восхищалась толпа.

Инакомыслие Коллонтай стоило ей партийной карьеры. В 1922 году она перешла на дипломатическую работу. 4 октября ее назначили советником российской торговой делегации в Норвегии. Александра призналась в дневнике: "О том, что я первая женщина в дипломатии, я как-то не подумала, и что это как бы практическое осуществление нашей женотдельской работы и призыва партии: выдвигать женщин на ответственные посты".

После отказах в нескольких странах принять Коллонтай согласилась Норвегия. В октябре 1922 года она выехала к месту назначения. В дневнике Александра записала: "Финляндия пропитана духом белогвардейщины. <…> На улицах я обхожу эмигрантов, едва заслышу русскую речь. <…> Тоскую по февралю 1918-го".

На вокзале в Христиании ее встретили шофер и технический сотрудник миссии. Она отказалась остановиться в гостинице и потребовала, не заезжая в миссию, сразу везти ее в Хольменколлен. Там нашлись комнаты и для Александры, и для приехавшей вместе с ней в качестве личного секретаря Марии Ипатьевны Коллонтай.

Сталин, направляя нашу героиню на дипломатическую службу, учел как хорошее знание многих иностранных языков, в том числе скандинавских, так и аристократическое прошлое, хорошее знание великосветских манер. Считалось, что Александра Михайловна лучше многих других большевиков сможет обходиться с буржуазными политиками. Да и вчерашнюю оппозиционерку, претендующую на важную политическую роль в партии, лучше было держать подальше от Москвы и вообще от СССР в период, когда в условиях недееспособности Ленина все острее разворачивалась борьба за власть между Троцким, с одной стороны, и Сталиным, Зиновьевым и Каменевым — с другой. Можно сказать, что переход на дипломатическую работу, без последующего возвращения на партийную или хозяйственную, спас Коллонтай жизнь. Почти все другие лидеры "Рабочей оппозиции" были уничтожены Сталиным. Коллонтай же спасло то, что Сталин не видел в ней угрозы своей власти. Да и ее относительно широкая международная известность и пропагандистский имидж первой в мире женщины-посла заставляли без особой нужды Коллонтай в расход не выводить. К тому же Александра Михайловна была женщиной, а женщин Сталин стрелял гораздо реже, чем мужчин. Хотя нельзя сказать, что принадлежность к прекрасному полу гарантировала от репрессий и казней. Можно вспомнить лидера левых эсеров Марию Спиридонову, расстрелянную в сентябре 1941 года, или Анну Калыгину, бывшего 2-го секретаря Калининского областного и 1-го секретаря Воронежского городского комитетов партии, расстрельный приговор которой лично привел в исполнение "железный нарком" Николай Ежов. Но все же женщин, даже относительно их значительно меньшей доли в номенклатуре по сравнению с представителями сильного пола (Сталин феминизм и все эти суфражистские штучки ох как не любил), и в эпоху Большого террора расстреливали на порядок меньше, чем мужчин.

В.И. Ленин и И.В. Сталин в 1922 г.

В.И. Ленин и И.В. Сталин в 1922 г.

Первую в мире женщину-посла назначили потому, что Коллонтай имела прочные связи с европейским социалистическим движением, причем как с левым, близким к большевикам, так и с реформистским. Кроме того, у нее был опыт работы на должности секретаря Международного женского секретариата при Коминтерне в 1921–1922 годах. В 1923–1926 и 1927–1930 годах Коллонтай работала советским полпредом и торгпредом в Норвегии, во многом повлияв на решение о признании Норвегией Советского Союза. Последний любовный роман Александры Коллонтай был как раз в Норвегии с французским коммунистом, секретарем советской миссии Марселем Боди. Он был младше Александры Михайловны на 21 год. Увлеченный революцией, Марсель Боди приехал в Петроград и создал там группу французских коммунистов в изгнании. Он начал работать в аппарате Зиновьева и вместе с ним перешел в Коминтерн, где редактировал журнал "Коммунистический Интернационал". Затем его определили в миссию в Норвегию, учтя знание нескольких языков. Будучи вторым секретарем, Боди был помощником полпреда Якова Сурица. Марсель постарался уговорить Коллонтай обосноваться в столице, а не в горах. И через несколько дней она переехала в пансион рядом с советским представительством. В ее квартире были спальня и гостиная.

Статус Коллонтай в миссии оставался по-прежнему непроясненным, и они с Марией вернулась в Хольменколлен. Здесь Александра Михайловна ударными темпами написала самую знаменитую из своих книг — "Любовь пчел трудовых", переведенную на многие языки. Там был дан образ женщины будущего, которую автор характеризовала так: "Если в буржуазном обществе право выбора принадлежит мужчине, а на долю женщин достается половая пассивность, быть избираемой или покупаемой, то в коммунистическом обществе это право непременно перейдет к женщине. Женщина, свободная и равноправная труженица, будет сама выбирать себе мужчину, по первому влечению, как "пчелка трудовая"".

А тут Боди сообщил, что наконец пришла шифровка заместителя наркома иностранных дел Литвинова с разрешением "интегрировать" Коллонтай в персонал советского представительства на правах советника. На самом деле еще до отъезда Коллонтай в Москве было решено, что она сменит Сурица на посту главы миссии — дипломатического представителя в Норвегии. В Христиании Яков Захарович, оставив в Москве законную жену, продолжил связь с машинисткой миссии Елизаветой Николаевной Карповой, с которой познакомился еще в 1921 году, в бытность полпредом в Афганистане. Лиза к моменту приезда Коллонтай была уже на третьем месяце беременности. Дальнейшее пребывание Сурица в Норвегии в таких условиях становилось слишком скандальным, и он не сегодня завтра должен был вернуться в Москву.

Тем временем Дыбенко, чья дивизия стояла в Могилеве, забрасывал супругу покаянными письмами, умолил простить и принять. Александра записала в дневнике: "Письмо за письмом летело ко мне из Могилева с одним рефреном: "хочу в Норвегию", "тоскую", "люблю". Я поверила и растаяла <…>".

Теоретически Дыбенко могли, конечно, назначить в состав советской миссии в Норвегии, но далеко не факт, что он получил бы визу, поскольку за ним была репутация "буйного матроса" и головореза. Тогда при содействии своего давнего друга, лидера социал-демократической рабочей партии Швеции и лауреата Нобелевской премии мира Карла Брантинга, тогдашнего главы шведского правительства, ей удалось получить визу для Дыбенко как для своего мужа.

Коллонтай вспоминала: "Визы удалось добиться только после моей беседы с министром иностранных дел Мувинкелем. Я говорила с ним начистоту: собственно, с Дыбенко я уже разошлась, у него другая жена, но нам надо еще повидаться и поговорить окончательно.

— Я понимаю, — сказал Мувинкель сочувственно, — когда брак расторгается и люди расходятся, есть всякие материальные и юридические вопросы, которые надо урегулировать. Я внутренне улыбнулась, но не стада разубеждать его".

Тут неожиданно Дыбенко прислал письмо от своей пассии, которую в сопроводительной записке назвал "светлым Лучиком". Валентина Стафилевская выразила желание вступить в переписку с "дорогой Александрой Михайловной" и прислала в дар свою фотокарточку. Письмо не сохранилось. О его содержании можно судить лишь по ответному письму Александры Михайловны:

"Милая Валя, ясная моя девочка с горячим наболевшим сердечком! Ваше письмецо <…> — радостный подарок. Я не ошиблась в Вас. И после Вашей весточки ко мне яснее вижу Ваш облик. Пишу Вам и думаю: а что если мой порыв сердца просочится через песок непонимания? <…> Что если она из тех чужих мне женщин с мелко бабьими черепочками? Нет, Вы юная, порывистая, горячая и "человечек". Хочется взять Вашу милую головку обеими руками и нежно Вас поцеловать.

Вы пишете о чувстве "неправоты" и "раскаяния".

Не надо этого, девочка! Ведь страдания все позади. Давно не было так светло, покойно и радостно у меня на душе, как с тех пор, как все стало ясно. Вся мука этих двух лет для всех нас троих построена была на том, что до лета прошлого года не было ПРАВДЫ, а с осени была ПОЛУПРАВДА. Из писем Павла Ефимовича <…> у меня создалось впечатление, что Вас с ним нет, что эта "связь" (я ведь все время считала, что это просто "связь") порвана. Иначе неужели же, милая Валя, Вы думаете, что я бы устраивала приезд Павла сюда? Чтобы длить общую муку? <…>

Но теперь все сложилось к лучшему. Приезд Павла <…> помог мне наконец понять, на чем основаны Ваши отношения с Павлом. Если бы я знала, что здесь не "связь", а любовь, красивая, властная, молодая обоюдная любовь, неужели я не сделала бы еще два года тому назад то, что делаю радостно сейчас? Сколько мук и страданий было бы этим спасено! <…>

Милая девочка, настойте теперь, чтобы Павел признал Вас открыто своею женой. Пусть кончится эта никому не нужная игра в "прятки". Это вовсе не значит, что я "рву" с Павлом, нет, мы слишком большие друзья-товарищи с ним, чтобы такой разрыв был нужен. Но женой Павла, признанной всеми, должны быть Вы, девочка милая. <…> А я ведь всегда была "холодная женщина" и, как ни старалась, из любви к Павлу, надеть на себя личину "жены" — это мне совсем не удавалось. <…>

Не терзайте себя сомнениями, юная, милая девочка, что я хочу отнять у вас Павла. <…> И не жалейте, что Павел приехал сюда, — теперь всем будет легче, потому что все ясно. <…> Забирайте Павла и с просветленными глазками и успокоенным сердечком уезжайте ВМЕСТЕ в Могилев, в открытую. Мое дело — позаботиться о том, чтобы это не повлекло неприятностей Павлу ни с какой стороны. А в дни сомнений помните: "Вы — Павлика Она". Теперь улыбнитесь мне и протяните руку той, для кого всегда близка боль женского сердца. А. К.".

Но с "Лучиком" любовь у Дыбенко продлилась не так уж долго. Оказавшись в Москве, Валентина отказалась следовать с Павлом к новому месту службы и лишь изредка навещала его. Узы брака их нисколько не сковывали, оба активно крутили новые романы. В письмах к Коллонтай Дыбенко сообщал своей "бывшей", что Валентина "стала совсем невыносимой". После одиннадцати лет супружества, в 1934 году, последовал вполне ожидаемый развод. У Дыбенко завязалась громкая связь с бегуньей-рекордсменкой Зинаидой Ерутиной, с которой познакомился в Средней Азии. После двух лет сожительства она подбросила ему ребенка (не факт, что от него) и ушла. У Дыбенко был уже роман с другой Зиной — 27-летней учительницей Зинаидой Карповой.

Совершенно неожиданно Мария Ипатьевна сообщила, что выходит замуж за норвежского коммуниста Лайфа-Юлля Андерсена, который помогал советским сотрудникам делать обзоры прессы.

Коллонтай писала Щепкиной-Куперник: "Видишь ли, мои муж стал засыпать меня телеграммами и письмами, полными жалоб на свое душевное одиночество, что я несправедливо порвала с ним, что случайная ошибка, "мимолетная связь" не может, не должна повлиять на чувства глубокой привязанности и товарищества, и все прочее… Письма были такие нежные, трогательные, что я уже начала сомневаться в правильности своего решения разойтись с Павлом, прервать наш брак. И вот явилась моя секретарша Мария Михайловна. Первое, что она рассказала мне, что Павел вовсе не одинок, что, когда его корпус перевели из Одесского округа в Могилев, он захватил с собою "красивую девушку", и она там живет у него…

Взбесило меня другое. Моя секретарша тут же рассказала, что Павел заказал на мое имя и будто бы по моему поручению всякого рода женского барахла. Ты знаешь мою щепетильность на этот счет, и вдруг "заказ" в Наркомпрод для Коллонтай — сапоги, белье, шелковый отрез и бог знает что еще. Все это для "красивой девушки" под прикрытием имени Коллонтай. Я не помню, когда я возмутилась и взбесилась в своей жизни… Тут же написала письмо в ЦК партии, прося их не связывать моего имени с именем Павла, мы с ним в разводе де-факто. Я ни в чем не нуждаюсь и прошу известить Наркомпрод, что никаких заказов не делала и впредь делать не стану. В Норвегии все необходимое имею и купить могу… Пусть Павел поплатится…"

В Москве он получил отпуск "для лечения легких в горах Норвегии". Но после приезда Павла возродить прежнюю любовь так и не удалось. Александра разочарованно писала в дневнике: "Ложь, помноженная на ложь! Каждый день, каждый час. <…> Он пишет ЕЙ все время, неумело скрывая от меня <…>.

Невероятная усталость и тупая до отчаяния тоска. Сознание <…> непоправимого. Наконец-то я поняла: надо уступить, немедленно уступить Павлиной красавице место жены. <…> Если ему нравится молодая содержанка, это, в конце концов, его дело. <…> Говорят, что она из типа совбарышень. <…> Ну и вкусы у нее! Заказала Павлу список заграничных подарков. Вполне типично для этого типа. Des maillots de soie, de la belle lingerie etc (шелковые рубашки, красивое белье и т. д. — фр.) <…> Павел о ней говорит как о дочери польского аристократа. А по-моему, просто плебейка <…>". И она порвала с Павлом, подарив ему на прощание последнюю бурную ночь. "Это конец, — предупредила Александра. — Раз и навсегда". И после этого они предались небывалой страсти. В дневнике Коллонтай охарактеризовала их последнее любовное свидание, заставившее ее вспомнить молодость, как "пик страсти", "угар". Секс продолжался много часов подряд. Она не вышла ни к чаю, ни к ужину. Может быть, еще надеялась, что их любовь обретет второе дыхание. Но не получилось. Дыбенко моментально собрал свой багаж и тотчас уехал, хотя виза его была действительна еще целый месяц. С дороги послал телеграмму — ее содержание комментировать трудно, смысл очевиден, цель неясна: "Мой большой крылатый голуб моя голандская девочка Павел любит тебя последней встречи твой твой Павел". Александра не ответила. А в дневнике записала: "Вот и конец! <…> Вот и конец! <…> Вот и конец! <…>".

По приезде Дыбенко в Осло Коллонтай записала в дневнике: "Первое время на душе было светло, хотя… оттеночек чего-то недосказанного чувствовался. И рада, и будто "любят", а что-то в душе на дне грызет… Иду из полпредства и думаю: "Ну, чего же тебе еще надо, неудовлетворенная, мечущаяся душа? Павел здесь, все ясно, отношения — без боли, нежные. Чего же не хватает?"

А мне тоскливо… Как бывало только летом в Одессе, когда я, слепая, незнающая, что-то чувствовала, улавливала, отбрасывала, сама стыдилась своих подозрений и страдала от клубка лжи, что нас всех окутывал. Вхожу в комнату, Павел пишет письмо… Увидела — ей!.. Сначала думала, что лечу в мировое пространство (что пропасть! Именно чувство, что теряешь связь с землей, нет опоры). Объяснялись, все, как полагается. Вспылила. Потом пришла в отчаяние. Потом была минута чисто женского удовлетворения — мести. Ага, все-таки любит! Ага, сейчас он со мною! Потом невероятная усталость и тупая до отчаяния тоска. Два дня ходила во хмелю тоски-боли. Потом приняла веронал, заперлась на ночь одна. Наутро встала будто новая, внутренне освобожденная. Поняла: надо "уступить", немедленно уступить ей, Павлиной красавице, место "жены". Если он любит еще частью сердца — останется душевная связь со мной. Но роль жены нет, довольно! Вся история-то из-за того, что все последние годы щеголяла в роли жены. Мне душно в этом наряде, я сама не своя… Пожалуйста, Валентина Александровна, вы желаете стать женой Павла Ефимовича? Честь и место. Я отхожу. И с этого дня отношения наши с Павлом круто изменились. Я точно сбросила с себя чужую мне личину, я перестала "угождать". Павел увидел меня "новую", и в нем вспыхнул огонек — не любви, а тяготенья-страсти. Мы пережили угар, какого еще не было. Горечь, боль пережитого, неизбежность расставания подхлестывали страсть, придавая ей напряженность небывалую. Раньше фоном наших отношений с Павлом была моя забота о нем матерински-настороженная и его бережливая нежность ко мне как к чему-то "маленькому" и "хрупкому". Меньше всего я была для Павла женщиной. Сейчас это вдруг изменилось. Угар крутил нас со странной силой и мукой… А счастья, светлой, греющей радости не было ни часу… Одним решением, оба сразу мы решили, что пора расстаться.

Павел уехал спешно, точно оба боялись, что угар минует и тогда останется один серый, холодный и страшный, перегоревший пепел страсти… А у меня-то еще любовь жива… Злая волшебница еще держит меня в своих чарах…"

6 апреля 1923 года она записала в дневнике: "Я на этом сама настояла, так лучше, справедливее, и мне это легче, не могу совмещать работу с личными переживаниями. С уходящей почтой написала Сталину, что оповещаю партию, что прошу больше не смешивать имен Коллонтай и Дыбенко. Трехнедельное его пребывание здесь окончательно и бесповоротно убедило меня, что наши пути разошлись. Наш брак не был зарегистрирован, так что всякие формальности излишни. В конце письма я горячо поблагодарила Иосифа Виссарионовича за все, что он сделал для меня, чтобы вывести меня из личного тупика жизни, и за всегда чуткое отношение к товарищам.

"Красивой девушке" — жене Дыбенко — я также написала теплое и хорошее письмо, желая им обоим счастья, и в душе я действительно чувствую облегчение. Надо всегда ставить точку на личные неприятности, тогда открывается незасоренный путь для дальнейшей работы и творчества".

Александра Михайловна написала о разрыве многим, не только самым близким подругам. Она занесла в дневник: "Я известила "друзей" в Москве, что рада за счастье Павла Ефимовича и что у него "прелестная молодая жена". Этим я хочу пресечь невыносимое положение "жены", от которой тщательно скрывают всему свету известную связь мужа".

А подругам признавалась: "Теперь мучает еще одно. Кто она? По типу, облику. Скажете, не все ли равно? Нет, Павел — в значительной мере мое творение. Он растет, и в этом что-то мне дорогое. А вдруг она потянет его вниз, в болото обывательщины? Слухи-сплетни говорят, что она из типа "совбарышень-содержаночек". Она заказала Павлу список подарков из-за границы… Н-да… Типично… Павел о ней говорит, как о "замечательной красавице", дочери "польского аристократа" (гм… гм). Кое-чему она научила Павла. Танцевать, носить шелковое белье — на ночь. Но есть и положительное. Павел бросил пить, кроме пива — и то за едой… И все-таки у меня щемит, что Павел нашел именно ее… Боль матери… Представьте, здесь никто не догадывается о том, что со мной. Я работаю вовсю. И после "Эроса" с его муками и изломами сразу деловито перехожу к закупке стольких-то бочек сельди, к шкурам тюленей, к продаже зерна, к бесконечному вопросу о Шпицбергене".

Щепкиной-Куперник она писала: "Надо имен" дух себе самой признаться: в нашем возрасте влюбленности в нас быть не может. Есть многое другое, что привязывает мужчин к нам: вспышка-тяготение, удобство (мы умеем создавать комфорт и удобство), польщенное самолюбие и т. д. Но все же это не любовь, не та любовь, какую мы получали, когда были в юном возрасте. Что сделать, чтобы от того не страдать? Мой совет: отмежеваться. Я — одно, он — другое. Л любимого брать как приемлешь приятную, необязательную встречу с интересным, приятным человеком… Брать встречи, как читаешь с наслаждением час-другой интересную книгу. Закрыл книгу, положил на стол — и до следующей свободной минуты. Если вздумаешь на отношениях к "ним" в наши годы строить жизнь, получится одно горе, одни унижения, уколы, муки… Надо научиться быть одной, внутренне одной. Ни на кого не рассчитывать! Скажешь: холодно? Да. И немножко горько. Но зато меньше мук. Зато как подхватываешь неожиданную радость, брошенную "им"! И внутренне удивляешься: "Да ну! Неужели он еще так любит?"…

Я купаюсь в бассейне одиночества. Только из недр собственной, а не чужой, даже любящей души можно получить накопление новых сил для труда и борьбы на моем новом пути. А путь этот новый и немного жуткий своей неясностью".

Теперь у Александры начался роман с Марселем Боди, который считал Дыбенко "неотесанным грубияном" и который был моложе ее на 21 год. Сохранились воспоминания о Боди жившего в Париже русского эмигранта Кирилла Дмитриевича Померанцева: "Он был женат на Евгении Павловне Орановской, которая долго была секретаршей Чичерина, одно время — стенографисткой Ленина.

Это был настоящий самородок, в смысле несоответствия той среде, из которой он вышел. Сын простого ремесленника, он начал свою "карьеру" типографским рабочим в Лиможе, но с 16 лет "влюбился" в Толстого и начал изучать русский язык. Потом стал активным пацифистом и вступил в социалистическую партию Жореса. В марте 17-го он уже в Петрограде, а в октябре — в Москве, где с Паскалем основал "Французскую коммунистическую группу". В эти годы Боди знакомится с Лениным, Троцким, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым и другими "красными звездами" того времени. В какой-то момент он стал даже советским гражданином. Когда А. Коллонтай была назначена советским послом в Норвегии, Боди очень быстро стал ее ближайшим сотрудником и советником…

Я не знаю, как иначе представить столь оригинальное "человеческое явление", каким был влюбленный в Россию, в Толстого и в русский народ этот "лимузинец" (уроженец Лиможа). Во Францию он вернулся не без труда в марте 27-го года. С конца 25-го он почувствовал, что "пахнет жареным", — его начали подозревать в "уклонах", а затем он окончательно стал persona non grata. Ему пришлось чуть ли не пешком пройти часть Украины, укрываясь в незнакомых хатах, где его в любой момент могли выдать. Вернулся Боди начисто излеченным от советизма, а вскоре вышел и из французской компартии. Остались лишь нежные воспоминания об Александре Михайловне Коллонтай, портреты которой украшали стены его квартиры в Шату…

Познакомившись, мы очень быстро сошлись. Он был человеком без комплексов, любил рассказывать о своем советском "опыте", причем рассказывал красочно, потрясая кулаками, как будто был на митинге. А говорить он умел, как настоящий оратор. Иногда мы даже боялись — входя в раж, он так краснел и волновался, что его мог хватить удар.

— Я их знаю, этих ко-ко! Сколько раз я им подписываль чеки! Сколько раз посылаль доллары в дипломатической вализ!

Он любил природу, зверей, птиц. В садике, окружавшем cm дом, он завел кролика, и нужно было видеть, с какой заботой и любовью он за ним ухаживал и как горевал, когда кролика кто-то украл…

Как Рафальские, так и Боди любили природу и мы не раз на моем автомобиле ездили за Париж собирать грибы, ездили на целый день с пикником на какой-нибудь уютной полянке или под деревом, прячась от разгулявшегося солнца. Грибы он собирал честно, хорошо в них разбирался и часто пел при этом русские песни. И тогда его старческий голос звучал молодецки, приводя в восторг и Рафальских, и меня.

Ко всему этому прибавлялись его недюжинные кулинарные способности и радушное гостеприимство…

Я задумал организовать у него (в моей квартирке места бы не хватило) "пикантную" встречу: три "большевика" — Боди, Суварин, Паскаль — чета Рафальских, мой сотрудник и друг Рыбаков (который раньше их и не знал) и я. Боди пригласил еще Паниных. Все мы были антикоммунисты, но каждый по-своему…

Прием Марсель Яковлевич устроил царский. Закуски, вина, жаркое (тушеное мясо, им самим приготовленное, ибо он был первоклассным поваром и это "искусство" любил) были потрясающие, как в ресторанах с "четырьмя звездочками". Прислуживала и помогала на кухне его дочь — жена довольно известного врача…

Из "большевиков" наименьшим "ленинцем" был, пожалуй, Боди. Ему как анархисту и пацифисту была противна всякая диктатура, да и в СССР он отправился в надежде, что марксизм "установит мир во всем мире"…

Да, был Марсель Яковлевич Боди, старик с душою ребенка. В молодости, конечно, имел он романы и "авантюры", но по-настоящему любил только Коллонтай и Бакунина. Коллонтай — дело чисто личное, Бакунин — в значительной степени общественное. Он его знал досконально и не терпел Маркса, потому что тот поссорился с Бакуниным. Восхищался бакунинскими пророчествами о "желтой опасности": "Подумайте, почти сто пятьдесят лет назад, а как верно!" ("Пророчества" действительно были страшноватыми и прочно обоснованными.) Сам Марсель Яковлевич был беспартийным, ни за кого не голосовал, презирая все партии, лишь "сводящие свои партийные счеты и не заботящиеся о народе". На мои замечания, что все же существуют небольшие пацифистские группы, отвечал, что они "просто больваны, неудачник, ничего в политика не понимающие". Само собой, был абсолютным атеистом, на религиозные темы говорить не любил, было видно, что они ему чужды. (Но насколько же он был человечнее, мягче, отзывчивее многих, считающих себя религиозными людьми, и если "по делам" будет судиться человек…)

Иногда мне приходилось слышать, как он спорил с французскими коммунистами и как он их беспощадно сокрушал своими аргументами: "Вы все судите понаслышке, коммунизма в глаза не видели, а я не только видел и жил десять лет при нем, но я его еще и строил". Знал он и всех кумиров от Ленина до Троцкого, и сам же из Москвы компартиям чеки посылал и знал, на чьи деньги построен бункер на Колонель Фабьен (железобетонное здание ЦК французской компартии на площади Колонель Фабьен). Споры почти всегда кончались посрамлением противников, не знавших, что отвечать такому "бульдозеру", но не думаю, чтобы их могло что-нибудь переубедить: ведь одержимость и фанатизм бытуют вне здравого смысла и логики…

Скончался М.Я. Боди в ноябре 1984 года, и было ему 90 лет".

Связь с Коллонтай была одним из самых ярких событий долгой жизни Марселя Боди. Их роману предшествовали драматические обстоятельства. Врач, рекомендованный верной Эрикой, вскоре после отъезда Дыбенко констатировал у Александры беременность. Последняя бурная ночь не прошла даром! На этот раз ошибки не было. Но рожать Коллонтай не собиралась. Помог Боди, устроивший Александре аборт в небольшой частной клинике при французской религиозной общине. Об этом не узнала ни жена Боди, переводчица и машинистка Евгения Орановская, ни другие члены советской колонии в Норвегии. И о том, что у него мог быть ребенок от Шуры, Павел так никогда и не узнал.

После аборта, сославшись на нездоровье, Александра уехала в любимый Хольменколлен. Здесь она сделала наброски будущего эссе о ревности: "Ревность — это конгломерат биологических и социальных факторов. В ревности есть биологическое начало воссоздания себя в потомстве: стремление получить ласку, связанную с воспроизводством. Чем больше этой ласки (полового акта) достается на долю другой особи, тем меньше вероятия воспроизводства для обойденного субъекта. Тот же физико-биологический инстинкт подсказывает, что чем больше половой энергии растрачено в половом общении с другими, тем меньше этой энергии остается на мою долю и тем ограниченнее удовольствие и радость, порождаемые половым общением, каковые выпадут на мою долю. Таково было интуитивное начало ревности.

Дальше оно усложнилось еще социальным фактором: УСТАНОВЛЕННЫМ, ВНЕШНИМ ПРАВОМ одного лица на всю половую энергию другого, на весь запас половых ощущений, им порождаемых. Чем крепче внедрялся в человечестве принцип частной собственности, тем больше крепло исключительное право одного лица на ласки другого, купленного им или добровольно отдавшегося ему.

Еще позднее к ревности примешалось чувство оскорбленного самолюбия, вытекающее из той же биологической основы: стремление через половой акт утвердить воспроизводство и продление своего биологического существования в потомстве. Эти мотивы порождают слепую, инстинктивную ревность к самому факту полового общения. Но ревность, как и все душевные эмоции, отрывается постепенно от своей биологической основы, осложняясь душевно-духовными переживаниями. <…>

Что победит ревность?

1) Уверенность каждого мужчины и каждой женщины, что, лишаясь любимых ласк данного лица, они не лишаются возможности испытать любовно-половые наслаждения (смена и свобода общения служат этому гарантией). 2) Ослабление чувства собственности, отмирание чувства ПРАВА на другого <…>. 3) Ослабление индивидуализма, из которого вытекает стремление к самоутверждению себя через признание себя любимым человеком. При самоутверждении личности через коллектив, а не через признание отдельными людьми отомрет оскорбленное самолюбие при измене. 4) Тогда не будет страха душевного одиночества даже без общения с любимым и горя от лишения его ласк.

ОСТАНЕТСЯ ОДНО: поскольку Эрос налицо, измена будет лишь порождать боль, что половые и душевные радости любви любимый делит не со мной, а с другими. Но это будет горе ослабленное, без примеси горечи ОБИДЫ. Чем в более очищенном виде предстает Эрос в новом человеке, тем реже будут факты измены. Самое понятие "измена" отпадет".

Тем временем Суриц в начале 1923 года был отозван из Норвегии и назначен полпредом в Турции. Коллонтай стала официальной главой советской дипмиссии и торгпредства в Норвегии. Она сделала Боди первым секретарем, т. е. вторым лицом миссии, поскольку советников в ее составе не было. К тому времени он уже стал ее любовником.

Вскоре после вступления в должность Коллонтай подписала контракт о покупке в Норвегии 400 тысяч тонн сельди и 15 тысяч тонн соленой трески. Ее пришло приветствовать в полном составе руководство местного профсоюза рыбаков. Ответную речь Александра Михайловна произнесла на чистом норвежском и почти без акцента. Она также устроила грандиозный прием в столичном Гранд-отеле в честь Фритьофа Нансена, который, как было сказано в приглашении, "спас тысячи людей на Волге", возглавив кампанию по оказанию помощи голодающим в Советской России. Тост в честь Нансена она произнесла по-норвежски, повторив его на французском, английском, немецком, шведском, финском и русском языках. Это потрясло присутствующих, проникшихся настоящим уважением к советскому послу.

5 июля 1923 года поделилась своими размышлениями с Марией Федоровной Андреевой, актрисой и женой Максима Горького: "Если я Вам скажу кратко: тов. Дыбенко сейчас не один в России; с ним юное, очаровательное существо… Вы за этим кратеньким сообщением прочтете целую повесть, которая разворачивается за кулисами деятельно-ответственной работы "на виду"… Улыбнетесь и скажете: знакомо! А когда я прибавлю к этому: но вместе с тем т. Дыбенко ни за что не хочет меня терять, и мы очень близки, и я уже приняла девочку и даже забочусь о ней, Вы покачаете головой и скажете: банально до скуки!.. Раньше они уходили от жен к нам, свободным Лилит… Сейчас это обычное, очень обыкновенное, юное, безличное существо, кто побеждает нас. В чем очарование этих девочек? Юность? Нет, не только это. Их сила в том, что "их" — нет, нет личности… Они не мешают мужской индивидуальности. Они, как зеркало, ловят и отражают… Это отвечает мужскому самодовлению. В этом их скрытая власть. И потом — они такие беззащитные, их всегда надо жалеть… Верно?.. Знаю, что Вы человек крепкий. Но Вы вместе с тем и женщина, а значит, и у Вас бывают часы, когда надо чье-то тепло, чьи-то нежно жалеющие глаза, чей-то душевный отклик… В такие часы вспомните обо мне…"

Норвегия не признала пока de jure Советский Союз, но Коллонтай уже подготовила проект соответствующего договора. Ее вызвали в Москву. Ответной шифровкой Коллонтай сообщила, что выедет вместе с Боди.

Для них были забронированы два номера в 1-м Доме Советов, снова ставшем гостиницей "Националь". Предупрежденный о ее приезде из Могилева приехали Дыбенко с Валентиной. Она оказалась полненькой девушкой, которой на вид было не более шестнадцати лет. Боди оставил их втроем, а вернувшись, застал Александру лежащей поперек кровати с сердечным приступом. Спешно вызванный врач предписал полный покой, но уже на следующий день Коллонтай отправилась в Наркоминдол и Наркомвнешторг. Однако там никакие вопросы решить не удалось. Пришлось идти к Сталину.

В "Национале" Александру Михайловну посетили некоторые члены бывшей "рабочей оппозиции". Один из них, Николай Кузнецов, заявил ей: "Вы наш представитель за границей". Она ничего не ответила. Через несколько дней Коллонтай вызвали в Центральную контрольную комиссию и потребовали дать объяснения по разговору с Кузнецовым. Стало ясно, что он — провокатор, подосланный чекистами.

В тот момент проходила очередная кампания против лидеров "рабочей оппозиции". 19 ноября 1923 года Дзержинский обратился к секретарю ЦК Молотову со следующим письмом: "Считаю пребывание Мясникова на свободе сугубо опасным. Во-первых, для всех это непонятно и является доводом, что ЦК боится его или чувствует свою неправоту в отношении "Рабочей группы". Затем Мясников, вернувшись сюда и не находя того, за чем пода приехал (переговоров и договора с ЦК), теряет всякую почву и, будучи психически неуравновешенным, может выкинуть непоправимые вещи… Поэтому я думаю, что Мясников должен быть арестован. О дальнейшем необходимо решить после его ареста. Думаю, что надо будет его выслать так, чтобы трудно было ему бежать".

Исключенного из партии Гавриила Ильича Мясникова арестовали. 24 ноября Политбюро поручило председателю Центральной контрольной комиссии Валериану Владимировичу Куйбышеву: "Вызвать тов. Коллонтай и переговорить с ней". Указание было исполнено. После беседы Куйбышев составил записку для Политбюро и в президиум ЦКК: "Для меня совершенно очевидно, что т. Коллонтай скрывает свое испитое отношение к "Рабочей группе" ("Рабочая группа" — чисто чекистское изобретение. Люди Дзержинского утверждали, что бывшие лидеры "рабочей оппозиции" создали нелегальную "Рабочую группу". — Б.С.) и что на деле она близка к ней. Это с очевидностью вытекает на материала, добытого следствием по делу "Рабочей группы"…

Следствием установлено следующее: Во время пребывания т. А.М. Коллонтай в Москве (июнь — сентябрь 1923 г.) на ее квартире было устроено два совещания с представителями "Рабочей группы": Кузнецовым, Махом и Кочновым… Ответы т. Коллонтай на мои вопросы в связи с данными следствия явно уклончивы и неискренни… Следствием не установлено, что т. Коллонтай состояла членом "Рабочей группы" или входила в заграничное бюро "Рабочей группы". Но безусловно установлен факт ее связи с активными деятелями этой группы, устройства с ними конспиративных совещаний, одобрения ею организационного оформления и общей политической линии этой группы…

На основании изложенного и ввиду высказанного т. Коллонтай недоверия к партии и нежелания ею сказать всю правду, партии имеет право не доверять т. Коллонтай ту ответственную работу, которую она сейчас ведет. Тов. Коллонтай должна быть отозвана из-за границы, и дело ее должно быть передано на рассмотрение ЦКК".

Позднее, в 1923 году, Коллонтай вновь побывала на приеме у Сталина. Она заявила, что полностью порвала с оппозицией, что, очевидно, соответствовало действительности, и целиком разделяет генеральную линию партии. Сталин обещал помочь и сделать так, чтобы никто не попрекал ее оппозиционным прошлым. Для него было важно, что Коллонтай терпеть не могла ни Троцкого, ни Зиновьева. Поэтому материалам Дзержинского на Коллонтай не был дан ход.

Мясникова освободили из заключения весной 1927 года и сослали в Армению. Оттуда он в 1928 году сбежал в Иран, а в 1930 году поселился в Париже. В декабре 1944 года Мясников по приглашению советского посольства во Франции возвратился в Москву, наивно думая, что старые грехи ему простили. Но уже в январе 1945 года он был арестован, а 16 ноября расстрелян. Реабилитировали его только в 2001 году.

Г.И. Мясников

Г.И. Мясников

Не следует думать, будто Гавриил Ильич, как и другие соратники Коллонтай по "рабочей оппозиции", был белый и пушистый. Мясников был организатором убийства великого князя Михаила Александровича и лиц из его окружения. Об этом он довольно цинично вспоминал: "Но что же я буду делать с этими двенадцатью, что охраняют Михаила? Ничего не буду делать. Михаил бежал. ЧК их арестует и за содействие побегу расстреляет. Значит, я провоцирую ЧК на расстрел их? А что же иначе? Иного выхода нет. Выходит так, что не Михаила одного убиваю, а Михаила, Джонсона, 12 апостолов и двух женщин — какие-то княжны или графини, и, несомненно, жандармский полковник Знамеровский. Выходит ведь 17 человек. Многовато. Но иначе не выйдет. Только так может выйти… Собирался убить одного, а потом двух, а теперь готов убить семнадцать! Да, готов. Или 17, или реки рабоче-крестьянской крови… Революция — это не бал, не развлечение. Думаю, даже больше, что если все сойдет гладко, то это послужит сигналом к уничтожению всех Романовых, которые еще живы и находятся в руках Советской власти". Мясников готов был убивать невиновных, если считал убийство оправданным интересами "рабочего класса". Что, разумеется, не оправдывает беззаконную расправу над ним самим.

Переписка с Дыбенко продолжалась, и почти после каждой) нового письма Боди приходилось вызывать к Александре врача — болело сердце.

Валентина писала ей: "Милая, славная Александра Михайловна! <…> Часто-часто вспоминаем о Вас с чувством большого уважения, которое даже трудно выразить словами. Родная, спасибо за все. <…> Приехав в Могилев, занялись хозяйством. П.Е. обменял "немца" (ганноверского жеребца-производителя. — Б.С.) на корову, теперь их две. Курицы, которые никак не хотят реагировать на мое желание иметь каждый день свои яйца, отказываются нестись. Решила сделать им "чистку". Поросята уже выросли, большие и такие забавные. <…> П.Е. каждый день встает в 6 часов и роет грядку, осматривает "хозяйство", теперь это его очередное увлечение. Никак не могу повлиять на него, чтобы он читал <…>.

Милая Александра Михайловна, когда Вы приедете в Россию? Мне кажется, <…> там должна у Вас являться тоска по родине, хотя, конечно, у Вас, несомненно, есть везде люди, друзья, которые Вас глубоко уважают и любят. <…>"

К этому письму была приписка Дыбенко: "Милые серые глазки они когда-то будут читать и мое письмо". И был приложен оттиск его статьи в журнале "Революция и война" — о роли личности в истории, — фрагмент дипломной работы, написанной ею. На оттиске было посвящение: "Шуре — гордой пальме оазиса творчества и великой свободной неповторной любви от Павла".

Еще в Христианию пришло сообщение о том, что Британское общество сексуальной психологии избрало Коллонтай своим почетным членом. Она обрадовалась и отметила в дневнике: "Все-таки не так уж много русских женщин избираются почетными членами научных ассоциаций, да еще в самой гордой Британии". И отправила в Лондон благодарственное письмо. И, гордая признанием, тут же написала эссе "Об Эросе", где вскрыла женскую сексуальную психологию. Там говорилось: "У мужчин любовь гораздо <…> сильнее окрашена половыми побуждениями, чем у женщины. Эрос полнее выражен у мужчин. У женщин любовь, осложненная душевными эмоциями, бедностью душевно-духовной жизни вообще, отсутствием поля душевного творчества, за исключением любовных переживаний, в гораздо большей мере, чем любовь мужчины, окрашена привходящими психическими эмоциями, оттесняющими на задний план половое влечение. Для мужчины Эрос — основа любви, для женщины Эрос — привходящий и преходящий момент. Отсюда — конфликтность, несозвучие. <…> Мужчина может продолжать уважать женщину, которую он разлюбил, может сохранить с ней даже духовное общение, но душевно она ему будет глубоко, неизбывно безразличной. Женщина, разлюбив мужчину, утратив с ним даже духовную связь, может испытывать к нему органическое, почти материнское тепло и понимание. Он остается ей внутренне родным и близким…

Конечно, и у женщин, как и у мужчин, бывают периоды повышенных сексуальных запросов. Почему-то они стыдятся говорить открыто. <…> У женщины, даже когда физическая потребность, когда страсть налицо, она старается наделить героя вечными "добродетелями", чтобы можно было дать ему душу. Иначе она сама себя презирает. Отсюда масса запутанностей. Страсть потухла, но ее подменяешь "душевной близостью" и завязываешь нити, которых нет. Мучаешься непониманием, пока не дойдет до ненависти…

Глупо, глупо делают женщины, каждое свое увлечение "поэтизируя", переводя возлюбленного в мужа. Тогда-то и наступает всему конец. <…> Чем богаче личность, тем любовь многограннее, красивее, богаче, тем меньше места для узкого сексуализма. В будущем любовь будет разлита во всем. К половой особи — чистый Эрос, без примеси привычного преклонения, жалости и других привходящих эмоций, искажающих Эрос. <…> Любовь — это творчество, выявление лучших сторон своего я дает удовлетворение. Любовь без возможности себя проявить — мука".

Отвечая на письмо одной из своих юных поклонниц, Коллонтай сделала довольно забавный, вульгарно-социологически-эротический разбор творчества Ахматовой: "Вы спрашиваете меня, мой юный товарищ-соратница, почему вам и многим учащимся девушкам и трудящимся женщинам "близка и интересна" Анна Ахматова, "хотя она совсем не коммунистка". <…> В ее трех белых томиках трепещет и бьется живая, близкая, знакомая нам душа женщин переходной эпохи, эпохи ломки человеческой психологии. <…> Ахматова на стороне не отживающей, а создающейся идеологии. <…> Ахматова вскрывает весь наивный эгоизм любящего мужчины, наносящего легко и небрежно глубочайшие раны своей подруге… <…> Пролетарская идеология в области отношений между полами построена на иных принципах, она не может допустить неравенства даже в любовных объятиях. <…> У каждой женщины — прежде всего долг служения коллективу, а затем уже обязанности к мужу и детям".

В Норвегии Александра Михайловна по мере сил пропагандировала достижения советской власти в обеспечении равноправия женщин. Еще в ноябре 1920 года Совнарком разрешил легально производить аборты в медицинских учреждениях. А теперь в Христиании Коллонтай записала в дневнике: "Я с увлечением рассказывала норвежской общественной деятельнице Тове Мур, врачу по профессии, какие благоприятные результаты принесло нам проведение закона, допускающего аборты. Во-первых, уменьшилось количество женских заболеваний от варварским образом проведенных нелегально абортов; во-вторых, уменьшилось число детоубийств, совершаемых чаще всего одинокими, брошенными женщинами. Это огромные достижения за короткий срок действия закона об абортах…

Когда она ушла, я вспомнила, как у нас без сопротивления прошел закон, допускающий аборты. На заседание женотдела при ЦК партии, на которое собрались руководительницы московского и районных женотделов, пришла Надежда Константиновна Крупская, и Вера Павловна Лебедева как заведующая отделом материнства и младенчества сделала доклад и горячо высказалась за рассматриваемый проект закона об абортах.

Но я помню, как при встрече Ленин сказал мне, что хотя он считает это мероприятие своевременным, но с укреплением социалистического хозяйства, с поднятием благосостояния всего советского населения и широким развитием всей сети охраны и обеспечения материнства и младенчества закон об абортах отомрет сам собою, он станет тогда излишним. Я думаю, что еще долго в Советской России нам нужны будут врачебные консультации для женщин как в отношении общей гигиены, так и по вопросу превентивных методов".

И здесь правда осталась за Коллонтай, а не за Лениным. Запрет абортов и отсутствие средств контрацепции (а в Советском Союзе они появились не ранее 60-х годов XX века), как показывает опыт многих стран, приводят не только к неблагоприятным последствиям для здоровья женщин в результате криминальных абортов и к детоубийству, но и к большому числу нежелательных детей, как правило у матерей-одиночек. Социализация таких детей оказывается чрезвычайно затруднена, а уровень преступности среди них особенно высок.

Коллонтай была также сторонницей военной службы для женщин, считая ее признаком равенства: "С призывом женщины в войска окончательно закрепляется представление о ней как о равноправном и равноценном члене государства".

Сегодня, в начале XXI века, для европейских армий, в том числе для армий США, Канады, Австралии, Новой Зеландии и Израиля, в службе женщин, в том числе и в боевых частях, уже нет никакой экзотики. Это всего лишь обыденная повседневность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.