16 СЕНТЯБРЯ

16 СЕНТЯБРЯ

В ночь на 16 сентября я работал допоздна, готовя донесение Центру. Накануне мы получили новое задание:

«Примите все меры разведки танков, частей на окраине Кракова, установите нумерацию частей, места штабов».

И вскоре начали поступать соответствующие информации от Грозы, Груши, сообщения польских друзей с кодовым знаком «D. S.». В одном говорилось об усиленном продвижении железнодорожных грузов к станции Кобежин, в других — об отличительных знаках, номерах на танках и машинах. Предстояло просеять, сверить, сравнить, проанализировать десятки фактов, чтобы отжать несколько скупых строчек для радиограмм.

Для шифровки передал текст Ольге:

«На восточную окраину Кракова (Кобежин) прибывают войска СС.

Из Словакии прибыла танковая дивизия. 160 танков, преимущественно «тигров», 20 бронемашин расквартированы в предместьях Кракова. Танки были в боях».

Не спится. В «схроне» тепло, пахнет чебрецом, мятой, но… как ни хорошо у Врублей, надо уходить. В эфире находимся полтора-два часа ежедневно, работая по одним и тем же позывным, в одно и то же время. Это просто чудо, что нас до сих пор не засекли. Но эти сверхсрочные радиограммы придется передавать отсюда: радиопитание «Северка» на исходе, слышимость — 1—2 балла. Выйдешь не в свое время — забьют. А завтра — в Бескиды, к Тадеку.

Только под утро задремал. Сквозь сон услышал голоса, топот ног, тревожный крик Стефы. Глянул в щель. В пяти метрах стоял немецкий солдат с автоматом наготове. Схватился за пистолет. Куда там… Полон двор гитлеровцев. Почти рядом со скамейкой, врытой у стенки моего «схрона», лежал лицом вниз старый Врубель, обхватив руками окровавленную голову. Над ним автоматчик. А вот и Стефа. Тоже лицом вниз, и руки широко раскинуты.

Где Ольга? Может, успела уйти? Но тут появился ефрейтор с нашим «Северком». Следом — Ольга в наушниках. Видно, взяли за работой. Заметила Татуся, Стефу, рванулась.

— Пустите, гады!

Ее ударили в спину. Пошатнулась, но не упала. Только шагнула в мою сторону. Села на скамейку. Ольга отвечала на вопросы отчетливо, громко. Я понял: не с немцами — со мной разговаривает[16].

Допрашивал капитан в черном мундире. Переводил пожилой офицер с глубокой залысиной. Я видел ее каждый раз, когда он нагибался.

— Кто такая?

— Разве не видно?

— С кем работала?

— Одна.

— Агентура?

— Нет агентуры. Все сама. И не кричите. Я и так хорошо слышу. Это у меня профессиональное.

— Фрейлейн весело. Фрейлейн шутит. Скоро тебе, стерва, будет не до шуток. Ложись! Лицом к земле!

— Не лягу, можете стрелять в лицо.

— Это для тебя слишком легкая смерть. Прежде, чем я выстрелю в твои васильковые глаза, ты у меня потанцуешь. И заговоришь. И подпишешь, что нам надо. И не думай, что погибнешь героиней, что твои большевики вспомнят тебя добрым словом. Ты сдохнешь, а твоих родителей — об этом уж мы позаботимся — сошлют в Сибирь за дочь-предательницу.

…Что делать? Стрелять? Убьют Ольгу, Татуся, Стефу. Сам погибнешь и провалишь дело. А если предательство? Если все знают?

Глухие удары. Пронзительный крик. Стоны. Голос старого Врубля.

— Ниц, ниц, ниц не вем! Не видел, не знаю!

Проклятье! Ефрейтор несет мой темно-синий костюм.

Снова удары.

— Чей костюм?

— Мой.

— Доннер веттер! Чей костюм?

— Мой. Купил у беженцев. Больно материал хорош.

Топот сапог. Шуршание сена. Кажется, начали сбрасывать. Вот-вот доберутся. Лежу затаившись. Малейший кашель, движение, вздох — и конец.

Из дома тащат продукты, одежду. Гоняются за курами. Голос Ольги:

— Вам только с курами и воевать.

Сколько это длится? Час? Полтора?

Слышу: «Фойер, фойер!» Поджогом угрожают. Дом, амбар — все вспыхнет мгновенно.

«Капитан, капитан, улыбнитесь», — это Ольга — ее голос.

Удаляющиеся шаги. Тишина. Чуть приподнял доску: никого! А может, засада? Но и оставаться больше нельзя. Могут возвратиться, поджечь дом, как грозились. Главное, добраться к лесу, предупредить Грозу, Грушу, польских товарищей…

И снова позволю себе небольшое отступление.

На одной из встреч с молодежью я получил записку такого содержания:

«Почему вы не помогли Ольге, Врублям? Как бы Вы поступили теперь в аналогичной ситуации?»

Трудные, мучительно трудные вопросы. Тот, кто задавал их, вряд ли предполагал, как больно они отзовутся во мне.

Но хорошо понимаю нетерпение спрашивающего, ибо живет в нас и вечно будет жить святой закон побратимства: «Сам погибай, а товарища выругай».

А если нельзя? Если не имеешь на это права?!

И кажется мне, мой незнакомый друг, что представление твое о работе разведчика весьма поверхностное. Мол, все просто: смокинги, фраки, белоснежные манишки, приемы. Полковники, которые за коктейлем или картами выдают сверхсекретные тайны. Явки в роскошных коттеджах. Генералы, будто созданные для того, чтобы их выкрадывали вместе с портфелями, где хранятся тайные планы самого фюрера. Роскошные женщины. Бешеная погоня. Перестрелки.

Я знаю, иногда и такое можно увидеть на приключенческом экране, прочитать в некоторых «шпионских» книжках. В жизни, однако, все сложнее и трагичнее.

Судьба разведчика…

Представьте себе чекиста (мне не так давно поведали эту историю), которому удалось три года прослужить в войсках СС. Десятки, сотни раз смотрел он в лицо смерти. И погиб в самый канун Победы. Не от вражеской — от партизанской пули: подвел мундир.

Жизнь разведчика… А если ты мать, и твой сын, комсомолец-подпольщик, знает, что ты на службе у самого шефа гестапо — секретарем-переводчицей, и в его взгляде ты постоянно читаешь презрение, омерзение. На твоих глазах его, раненного в стычке с гестаповцами, допрашивают, пытают. Ты не имеешь права выдать себя жестом, взглядом — ни перед врагом, ни перед ним: и твой сын, твоя кровинка, твоя гордость идет на смерть, так и не узнав, что каждый твой шаг и этот последний, на лезвии ножа, приближает Победу, что тобой, верной дочерью партии, майором Комитета государственной безопасности, Героем Советского Союза будет гордиться Родина. И единственное горькое счастье выпадет вам: быть похороненными рядом, даже в один день — в только что освобожденном от гитлеровцев городе.

Скромная могила на старом кладбище в одном из прибалтийских городов. На белом мраморе слова:

«Герой Советского Союза, майор Государственной безопасности Лидия Калнинь и красноармеец, подпольщик Янош Калнинь — 12 мая 1944 г.».

Судьба разведчика… Бывает, только от одного твоего слова зависит твоя жизнь, и ты молчишь, хотя знаешь наперед, что будут терзать твое тело. И будет камера смертника, и в последний раз — небо, звезды, чахлая зеленая трава на тесном тюремном квадрате, и стена, выложенная красным кирпичом, чтобы не оставалось пятен.

И перед твоими глазами, пока не погаснет в них солнце, будет мастерски изготовленная «специалистами» из гестапо фальшивка, адресованная твоим товарищам, «документ», клеймящий тебя как предателя.

Что тогда? Что может быть ужасней этого, страшнее? А еще страшнее, втиснувшись в сено, лежать и слушать, как бьют по щекам девушку, почти подростка, затаив дыхание, сжавшись в клубок ненависти, видеть, слышать, как пытают твоих товарищей, — больших мук мне не довелось и, надеюсь, никогда не придется узнать. Броситься на помощь, услышав крик Стефы, — таким, именно таким было мое желание. Стрелял я неплохо и, наверняка, убил бы несколько гитлеровцев. Что меня удержало? Задание. Неравный бой (солдат было не меньше тридцати) кончился бы гибелью всех нас, провалом дела. А что по сравнению с заданием, от выполнения которого зависела судьба многих людей, судьба города, значила гибель двух-трех гитлеровцев, моя жизнь?..

В лесу тихо. Только осины гудят. Млеет под сентябрьским солнцем папоротник. Лежу в густых зарослях, подвожу невеселые итоги дня.

Схвачены Врубли, Ольга. Рация в руках у гитлеровцев. Но… обыскивали небрежно. Значит, охотились только за рацией? Запеленговали? Возможно. Почему не сожгли дом Врублей? Оставили как западню?

Спокойно… Спокойно. Главное, восстановить связь с группой, с польскими товарищами, всех предупредить. И тут я вспомнил… Скомский. На сегодня у меня назначена с ним встреча. А может, он и выдал? Сын помещика. Кого привлек? Где твое классовое чутье, капитан Михайлов?

Спокойно… Спокойно. Ведь он давал информацию. Ценную информацию. Дорого обошлась она вермахту. И Михал любил повторять: «Хоть и панского семени, а чло?век». Нет, не похож Скомский на предателя. А может?..

Шаги… Он. В той же охотничьей куртке. Чем-то встревожен. Я тихонько, как было условлено, крякнул уткой.

— Капитан! Живы?

Скомский уже знал о нашей беде. Видел крытую немецкую машину с антеннами: два кольца, вдетые крест-накрест одно в другое. За ней в сторону Кракова промчались еще две машины, набитые солдатами. Из одной — не привиделось ли? — слышал голос Ольги Совецкой. Думал, что и меня схватили… Уже не надеялся.

Постой… Постой… Машина с антеннами. Значит, не предательство — запеленговали. Случилось то, чего я больше всего боялся. Впрочем, окончательные выводы делать рано.

— Вам нельзя здесь оставаться, пан капитан. Немцы могут возвратиться с собаками.

Юзеф изложил свой план. На опушке леса ждет наш связной Генрик Малик. Он и принесет мне одежду от Скомского. Сам Юзеф будет ждать меня в своем саду: дом Скомских пока вне подозрений.

Вскоре примчался Генрик. Притащил брюки, куртку, шляпу. И все пришлось впору. Мы с Юзефом почти одного роста.

Генрика отправил в Краков. Пусть немедленно поставит в известность товарища Михала. А тот уже найдет способ предупредить Грозу, Грушу, своих людей.

Эту ночь я провел у Скомских. Как сквозь сон запомнились старый Скомский, сад, большой помещичий дом с застекленной верандой.