ЕВРОПА

ЕВРОПА

Еще давно, когда я был семинаристом, в Париже открылась всемирная выставка. Какой-то русский комитет предлагал принять участие в поездке за границу всего лишь за 150 руб., включая дорогу и содержание. И как мне хотелось посмотреть эту таинственную Европу! Но... Не было денег.

А теперь наступили такие времена, что сотни тысяч русских, в большинстве выехавших за границу без денег или с ничего уже не стоящими романовскими бумажками и керенками или "колокольчиками", разъезжают буквально по всему свету. И откуда-то находятся на это средства. Диво!

Впечатления мои от европейских государств будут, конечно, поверхностными и краткими. Иностранцу нелегко проникнуть в психологию других народов, нужно родиться и жить с младенчества среди них, тогда поймешь. Поэтому и читателю нужно смотреть на мои дальнейшие заметки этой главы как на личные мои восприятия.

Чехословакия

Первый мой выезд в Европу был в Чехословакию. Чех, архиепископ Савватий, организовал группу православных чехов, а кроме того, возглавил большинство приходов Карпатской Руси, ушедших после войны из католической унии в православие. Другая часть этих приходов подчинялась Сербской Церкви в лице епископа Нишского Досифея, жившего в своем епархиальном городе Нише. Помимо этого, в Чехию, собственно в Прагу, понаехало довольно много русских профессоров, студентов, политических деятелей. Для них чехи выделили один обширный прекрасный храм, где служил викарием архиепископ Сергий, подчинявшийся митрополиту Евлогию.

Архиепископ Савватий получил духовное образование в Киевской Духовной академии; мне пришлось познакомиться с ним еще в России. Это был человек скромный и чистый. Ему нужно было найти русского помощника - архиерея для управления русским приходом на Угорщине, или, что то же, на Карпатской Руси. Угры - это те же венгры. И он пригласил на это дело меня. Передав сербский монастырь преемнику, я поехал проститься с митрополитом Антонием в Карловцы и взять от него рекомендацию, так как он, по давней традиции, как Киевский митрополит, считается каноническим экзархом (представителем) Константинопольского патриарха в Галицкой Руси. А Галиция и Угорщина, в сущности, одно и то же: лишь один край - по восточной стороне Карпатских гор, а другой - по западной и южной. Племя же одно - украинское. Мы в России так мало знали о своих братьях-русских за границей, что и не представляли себе их как родных нам. А католики, чтобы сильнее обособить своих невольных униатов от русских, называли их латинским словом "ружоны". На самом деле это были те же русские, та же Русь, что и в Киевщине, Пол-тавщине, Подоле, или, точнее украинцы, по-старому - малороссы. Вот помочь им в православии и возвращении в прежнюю Матерь-Церковь было задачей архиепископа Савватия и моей. Встретив меня, митрополит Антоний удивился, узнав, что я отказался от дальнейшей работы в Белой армии и сотрудничества с генералом Врангелем.

- Значит, вы с Врангелем не думали о бонапартизме? - спросил он неожиданно.

- И никогда не думали! - ответил я.

Лишь теперь он успокоился от своих подозрений.

Простился я особым посланием с духовенством армии. Они равнодушно отнеслись к моему отъезду. Лишь один батюшка написал сочувственное письмо, где, между прочим, спрашивал:

"Вы уезжаете от нас. Так неужели Вы, значит, решили, что наше белое движение кончено?"

Разумеется, оно было кончено, и не теперь, а еще в октябре 1920 года, в Крыму...

И вот утром я в Праге. Хмурое облачное небо. Закопченные от дыма фабрик дома, старинные здания. Направо, на высоких горах, древний дворец. И больше ничего особенного. Лишь в центре города памятник Яну Гусу. Народ? Что сказать? Я мало его видел. Двойственное впечатление о нем осталось у меня. Будто тихие, скромные, но себе на уме, неоткровенные. Потом я рассмотрел, что они и малорелигиозные, а очень многие и совсем безрелигиозные. Многовековая их борьба против немцев и католицизма постепенно делала их врагами обоих, увела в протестантизм, а у других вытравила веру совсем. Так что на вопрос, какой вы религии, они отвечали: без низнанья - "без исповедания". Но в рабочих массах оставалось еще много католиков, так что католицизм там еще довольно силен. А в Словакии он и вовсе является господствующей силой.

Заметил я еще какое-то мещанство духа у чехов: забота о маленьком материальном устройстве, кропотливая и систематическая работа везде: в полях, на заводах, в торговле. Не почувствовал я героического духа сербов или русского размаха. Поля их были разделаны удивительно: везде порядок, чистота, удобрения, отделка берегов у рек, все это точно на картинке. После я сравнил эту обработку с немецкой, и мне показалось, что чешская значительно выше.

И еще я не увидел особенной любви чехов к России и русским. Объясняется ли это их общим замкнутым характером, выработанным тяжкой исторической жизнью, или они считали себя выше России по культуре, не знаю. Но не видел я этой любви. А после увидел и хуже.

Скоро мы с архиепископом Савватием поехали в свою Карпатскую Русь. Стоило только увидеть первые лица, встретившие нас в храме в селе Л., как тотчас же стало ясно: это - наши родные русские! Будто я не в Европе, а где-либо на Волыни или Полтавщине. Язык их даже ближе к великорусскому, чем теперешний украинский. Объясняется это, по-моему, несколькими причинами. Прежде всего географическими. Когда венгры, или, как их на Закарпатской Руси зовут обычно, мадьяры, завоевали эти края, то они овладели, конечно, лучшими равнинными землями, а покоренных славян загнали в леса и горы. И эти горы спасли их. Спрятанные в их складках, удаленные от культурных разлагающих центров и путей сообщения, наши братья сохранились в удивительной чистоте расы и здоровья и в любви к своему русскому народу. Вторая причина была религиозная. Сохранив славянский язык в богослужении, даже и после насилия унии (XVI в.), они через него удержали связь и с русским языком, и православной Русью. Католики обманывали этот детский народ даже до моих дней. В униатских (в сущности, католических, храмах) священники называли своих пасомых православными. И действительно, в них сохранилась еще любовь к православию, потом, после поражения немцев, карпатороссы массами начали возвращаться в стародавнее православие.

Какой же это был прекрасный народ! Я думаю, что карпатороссы лучше всех народов, включая и нас, российских, русских, какие только я видел! И лишь католицизм испортил кое-что в их душе. Какая девственная нетронутость! Какая простота, какая физическая красота и чистота! Какое смирение! Какое терпение! Какое трудолюбие! И все это при бедности. Я видел места, где (около Хологова) люди месяцами не ели ржаного хлеба, заменяя его овсяным, даже с соломой. Я видел, какими загнанными они чувствовали себя не только среди мадьяр, но даже среди чехов. Об этом стоит написать особо. Вот примеры.

Решительно почти все места чиновников, вероятно, на 99% , начиная от высших до низших, были заняты чехами. Жандармерия и полиция - чешские. Доктора (фискально-административная часть в селах) - чехи. Железнодорожные служащие - чехи... Чехи... Чехи... Чехи... А "русины" (чехи не хотели называть их русскими) несли рабочее и земледельческое тягло как низшее, дикое племя. Это - вообще. Вот и частные факты.

Еду я однажды по узкоколейной международной железной дороге. Сидят братья-русские, а одежда у них еще старинная: кожухи шерстью наружу. Так они появляются и в европейской Праге. Им хочется поговорить со мной. Но тут же едет случайно подозрительный чех. И они уже боятся его, бедные. Вызывают меня на площадку вагона и там рассказывают о своих горестях. Загнанные пленники.

Другой случай. Я жил в городе, где единственным православным был хозяин домика Иван Гавый, здоровенный мужчина вроде тех, что нарисованы у Репина в "Запорожцах", лет шестидесяти. За свою "русскость". как принято было выражаться там о любви к русским, он был (и многие другие) посажен в тюрьму, где просидел год. Все время он не сменил белья, и рубаха сгнила на плечах. Не видя человеческого лица, он поймал мушку, оборвал одно крылышко, чтобы она не могла от него улететь, и рад был, что все-таки около него живое существо. После тюрьмы он стал нищим, остался лишь домик в одну комнатку, да в прихожей стояла печка и узенькая кровать. На ней спали два молодых здоровых сына Ивана. Оба они были безработными. Жутко было видеть, как этим двум сильным людям нечем жить! И не день, и не два, а месяцы! Придут голодные вечером, и на одну узкую железную койку вдвоем. А утром опять на поиски хлеба и работы. "Вот и готовые коммунисты", - подумал я. Иван же пригласил меня жить к нему потому, что у меня почти уже вышли все мои деньги, о чем он знал, посещая меня. После Гавый рассказал мне. что, прежде чем предложить свою нищенскую комнатушку для совместной жизни, он решил еще испытать: хватит ли на это сил у меня? Для этого зазвал он меня к себе и сварил один картофель. Хлеба не имел. И этот картофель с солью предложил мне. Я, не подозревая экзамена, ел вместе с ним. О, в Москве я еще не то видел, я искал бы там картофель в 1918 году. Тогда Иван решил: я выдержу, и пригласил к себе. Пока еще у меня оставались кое-какие гроши, я кормил и его, но на сыновей уже не хватало. И мне было и стыдно, и больно, что голодные его сыновья ложатся спать без ужина. Конечно, чешским агентам тайной полиции никак нельзя было понять: как это архиерей живет без средств, да еще у нищего? Католические епископы и протестантское духовенство жили сыто и даже роскошно. И у них зародилась мысль, что я коммунист, иначе кто же будет иметь

общение с бедняками, да еще безработными. А нужно сказать, что среди крестьян и рабочих-карпаторуссов я замечал действительно сочувствие коммунизму как выходу рабочих из бедственного положения. Об этом я даже написал через губернатора (немца родом) доклад в совет министров, указывая, что политика преимущества чехов и загнанное положение русских невольно толкает последних к коммунизму. Губернатор потом прислал мне ответ, что мой доклад был заслушан министрами. А тут еще случилось, что у нас заночевали два селянина-карпаторусса, пришедшие просить меня прислать к ним [священника] и наладить православный приход, да еще какой-то безработный одинокий человек - писец. Все они разлеглись спать на полу, к я с Иваном спали на двух кроватях - вторая жена от него ушла после ареста. Все было мирно. Вдруг часа в три ночи стук. Нагрянула тайная полиция, обыск. Кто такие? Но документы у всех оказались в исправности, и агенты не могли найти ничего сомнительного. Но уже самый факт, что у архиерея спали мужчины, да еще в доме нищего, не давал им покоя и после. Когда уже я выехал потом обратно в Сербию, в Синоде спрашивали у меня: почему ходят слухи, что меня удалили за коммунизм?

Впрочем, это распространял один мой враг церковный, Горовский, личность весьма неясная.

не хочу и писать о нем. Он такую распространял обо мне клевету, что и оправдываться не хочется: будто я куплен чехами, а я за восемь месяцев пребывания в Карпатской Руси не взял от них ни кроны, живя кое-как на привезенные еще из Сербии деньги (между прочим, мне прислал значительную сумму, около двухсот долларов, митрополит Платон из Америки). Да и странно: если я действительно продался чехам, то зачем же они так легко удаляли меня потом из Чехии? Какой подкуп, когда я скоро дошел до полного нищенства! И деньги, и продукты кончились.

- Ну, Иван, - говорю я хозяину вечером, - завтра у нас с тобой ни хлеба, ни сахара, лишь чай остался. И кушать не на что.

Может быть, читателю это покажется сказкой, но это было. И вдруг мне стало вместе и смешно, и отрадно. Смешно потому, что архиерей дожил до такого положения, что и есть нечего, а отрадно от веры в непреложную Божию помощь. Ведь же Сам Христос сказал в Евангелии; "Живите как птицы небесные. Отец питает и греет их".

И что же?! Через часа два к нам заходит молодая, полная, розовая, улыбающаяся, но застенчивая карпаторуска, жена нашего священника из села Черленева, и приносит всего: и хлеба, и сахара, и масла, и картофеля, и молока, и проч. Это было истинным чудом. Прежде она никогда не делала ничего такого. А в этот вторник был базарный день в Мукачеве. Я отлично запомнил день, потому что в родном г. Кирсанове базарным днем тоже был вторник, и меня подвозили крестьяне к протопопу о. Кобякову для подготовки в духовную школу. Матушка за восемнадцать верст пришла пешком в город и принесла нам всего. С той поры до самого выезда из Чехии она каждый вторник носила нам пищу.

Тайная полиция потом стала даже запрещать мне появляться в селах, карауля их со стороны железной дороги. Но крестьяне меня иногда провозили на конях с противоположной стороны. Такое поведение правительства мне очень не нравилось, и совсем не потому, что это обижало меня или даже затрудняло мою деятельность, а потому, что я видел пренебрежение чехов к моим русским братьям-беднякам. Снова повторяю и утверждаю, и в этом меня поддержит весь карпаторусский народ: чехи не только не любили его, но эксплуатировали и презирали, хотя и хвалились своим мнимым демократизмом, они были хорошими демократами только лишь для себя, и, признаюсь, я сначала не очень жалел их, когда они сами попали под ярмо немцев. Но и сейчас, когда пишу это, я подозреваю, что чехи и впредь хотят эксплуатировать карпаторуссов. Доказательством этому служит пропаганда чешского правительства, живущего ныне в Лондоне, чтобы Карпатская Русь непременно принадлежала им. Масарик, сын бывшего президента, посетив Америку, открыто об этом говорил, я читал его речь в чешском бюллетене. Он и другие единомышленники его заранее протестуют против самой идеи отделения к русской державе Карпатской Руси, чего горячо желают наши угорщане. В Америке мне многие из них говорили об этом и даже просили сказать Сталину, что они ждут не дождутся воссоединения с родным русским народом. А если будет дана свобода плебисцита, то карпаторуссы со вздохом великого облегчения отрясут пыль с ног своих, когда освободятся от нелюбезных братьев-чехов и друзей их - католиков. А всего их около 600-700 тысяч.

Но еще сильнее желают этого воссоединения русские братья-лемки, прозванные так от слова "лем" (лишь только подобно тому, как американцы часто говорят "бат"). Известно, что они уже обращались к Сталину с просьбой если уж не присоединить их к России, то просто вывести эти сотни тысяч к родным русским. Они открыто сочувствуют тому политическому строю, который водворился на нашей родине. В Нью-Йорке издают в этом смысле газету, и очень щедро, как и карпаторуссы, помогают сборами на русскую армию и медицинскую помощь.

Гораздо хуже настроены галичане. Это те же украинцы, что и карпаторуссы и лемки. Но за несколько веков австрийской политической и католическо-униатской пропаганды они были испорчены и сделались врагами "москалей", фанатиками "незалежной Украины". Именно их за это не любят карпаторуссы и лемки, расположенные к русским вообще, впрочем, и среди галичан есть группа русофилов, но она прежде была гонима австрийцами, а теперь притаилась от немецкого давления. Зато вскрыли себя и их галичане, и в Америке пронемецкие галичане, прогитлеровцы, почти открыто агитирующие за немцев, будто те дадут им свободу... Жалкие фантазеры-шовинисты...

Расскажу еще один характерный эпизод. Меня пригласили приехать в с. Нижний Сеневир. в северо-западном углу Угорщины, верст за 60 от Хуста, центрального города ее. Была зима, и в низких розвальнях я добрался к вечеру до цели путешествия. Б селе было до 2 тысяч прихожан. Все они, за исключением 30-40 человек, решили принять православие. Но храм, фара (священнический дом), приходовал земля по законам оставались во владении униатского священника. Помню, в этом селе у священника была больная психически матушка, жалко было его, но дело важнее... За неимением храмов я не раз устраивал богослужения прямо на открытом воздухе: зимою на снегу, а летом в лесу. Так было и теперь. После службы, уже при закате солнца, ко мне подошел молодой офицер, начальник окружной полиции (вроде прежних русских урядников), и предложил свою квартиру для ночлега, как более удобную и чистую для архиерея. Но мне захотелось быть с родными простыми братьями, и я поблагодарил, отказался и остался ночевать в большой хате. До полуночи проговорили мы дружно и спали счастливо на широких деревянных лавках. На другой день тоже служили на снегу. Офицер пригласил меня и более важных селяков на богатый обед. Было и вина много. После обеда приходили все новые и новые гости. И офицер, и милая его жена-чешка усердно угощали их вином. Между прочим, пришли, вероятно, по приглашению офицера, и представители меньшинства униатов. Один из них был старик огромного роста с лохматой бородой. Угощая их, офицер спрашивал лукаво:

- Ну, скажите, бывал ли в ваших этих лесистых краях когда-нибудь католический архиерей?

- Ни-и! - отвечал старик.

- А вот, видите, православный приехал, не погнушался вами.

Старик смотрел на меня с испугом, точно на пугало: так их научили католические священники.

Когда гости уже ушли, я спрашиваю хозяина1

- Послушайте, ведь такое угощение очень дорого стоит для вас? Или вы так любите православие?

Он чуть не расхохотался.

- Деньги мне дало правительство на это.

- Почему? Разве оно заинтересовано в православии?

- Я сам просил об этом. Кругом меня, в моем служебном округе, идет движение в сторону православия. Нижний Сеневир самое большое место. Но тут еще держится несколько десятков темных фанатиков унии, и я решил вызвать вас, чтобы и они уже присоединились к большинству, а тогда за Сеневиром скорее решатся и другие села моего участка. И уже не будет больше хлопот мне с этим.

- Тогда вы это все делаете не ради религии? - удивленно спросил я.

- Ну, конечно, нет. Да я же атеист.

- Вот что, - совсем разочарованно ответил я.

- А вы, - обращается он недоумевающе-серьезно ко мне, - разве веруете?

Теперь мне пришла очередь изумляться: у архиерея спрашивают, верит ли он... В первый раз в жизни пришлось слышать такой вопрос.

- Конечно, верующий.

- Вот что! А я не верил вам. Думал, что вы только все это разыгрываете.

Я после такого бесцеремонного отзыва замолчал. Пора было уже ехать обратно. Пара наших лошадок уже дожидалась у дома. Мы оба сели и проехали по селу. Отъехав на полверсты в снежное поле, он заявил мне:

- Не знаете, почему я поехал с вами?

- Не знаю,

- Я хотел показать селякам, что правительственная власть тут на вашей православной стороне. Ну, а теперь никто уже не видит, и я оставляю вас.

Официально-холодно простившись со мною, он вскинул на плечо ружье, позвал свою собаку и пошел охотиться за зайцами. А я ехал и печально думал: "Право, не знаю, что лучше: такое государственное лицемерие, издевательское покровительство православию или прямое гонение?" Мне первое было противно... Не знаю, что после случилось с сеневирцами. Они и не подозревали, какую лицемерную игру провел их безбожный чех-жандарм...

Вспоминая теперь лесного старика и этого чистенького офицера, я, конечно, понимаю, что чехи несравненно выше угорских русских по внешней культуре. Но право, я, не колеблясь, предпочел бы любого из этих простецов на каком угодно посту, а не презрительных чехов. Культурны они умом, но не сердцем. Кстати, по всем большим городам Чехословакии были торговые магазины "легионеров", прошедших с адмиралом Колчаком по Сибири до Волги и откатившихся к Тихому океану назад. Но воротились они домой не пустыми, а с русским золотом. Упорные слухи ходили об этом открыто: чехи захватили в Сибири вагоны с золотом и на него-то теперь торговали. История лучше меня выяснит все это.

Еще мне осталось сказать об угорских евреях. По всей этой области их очень много. Большей частью они заняты ремеслами и, конечно, торговлей. Портные, кузнецы, слесари - все это евреи. Сохранившись вместе с карпаторусскими в складках гор и среди лесов, они носили все признаки старого еврейства: и бороды, и пейсы, и длинную одежду, и особые шляпы. Б вагонах не стеснялись, когда полагается, молиться. А в какие-то часы, когда требовался обряд омовения, они пальцами собирали с оконных стекол капельки "пота" и мазали им себя.

С населением жили взаимно мирно. Б одном прекрасном селе Лисичеве, среди чудной зелени и гор, евреи устроили мне, как архиерею, особую встречу с хлебом-солью и речью. Впечатление от них осталось доброе. Откровенно скажу, лучше, чем от культурных чехов...

Когда у меня были еще деньги, я снимал комнатку у старой, лет 60, еврейки по имени Хайка.

Она всегда была любезна со мной и даже утешала меня в горькие минуты.

- Ты сейчас, - говорила она раз, - поднимаешься на гору, и теперь тебе трудно. Но вот, когда ты взойдешь на "ровно", то есть вершину и плоскогорье, тебе будет легко...

Спасибо ей за эти милые слова.

Еще хвалилась она часто своим отцом:

- Он такой был умный, такой умный! Как никто!

Занимался он в России, правда, контрабандой, но это ничуть не казалось ей предосудительным делом.

- Один раз он нанял русского везти товар. Нужно было ехать два дня. Проехали один, а на другой день утром мой отец говорит ему: "Иван! Вот тебе деньги за два дня, но ты возвращайся домой", - и нанял другого извозчика. "Почему"? -спрашивает тот. "А вот что, Иван: целый день мы с тобой ехали, и сколько "церковь" проехали, а ты ни разу не перекрестился. Нехороший ты человек, Иван!"

Но когда она рассчитывалась со мною (перед уходом к Ивану), то просила заплатить за целый месяц, хотя я не дожил еще три дня до конца его... Но все же храню благодарную память о ней.

Через месяц после визита к нам матушки с продуктами я получил от чиновника, губернатора г. Мукачева, приглашение зайти к нему. И он, стесняясь, прочитал мне приказ чешского правительства, который начинался словами: вследствие едненя (соглашения) между сербским и чешским правительствами мне предлагается оставить пределы Чехословакии.

Причина была такая: сербы выговорили себе какие-то права для сербов у чехов, а чехи для чехов у сербов, и одним из условий сербов было удаление меня из Чехии, потому что моя церковная работа там сразу затормозила расширение сербского церковного влияния. У меня с 21 прихода скоро стало 42, а сербские 14 так и замерли на этой цифре. Сербы, не имея сил бороться со мной церковным путем, вступили на более легкий - политический. И тут, думаю, приложил свои руки Горовский.

- Сколько времени я могу пробыть в Мукачеве? - спросил я губернатора.

- 24 часа.

- Я могу выехать и через 2 часа.

Пришел к своему нищему Гавыю, и он сначала страшно поразился решению правительства, но потом уныло махнул рукой: прежде мадьяры гнали русских, а теперь чехи. Разница ему не показалась большою и удивительною. Я быстро написал послание своим священникам и просил их отнестись к моему удалению смиренно. А раньше они,

узнав стороною об этих намерениях правительства, послали коллективную телеграмму президенту Бенешу (Масарик уже умер) с тревогой по поводу слухов обо мне. Но, конечно, не получили ответа.

Наоборот, Бенеш, может быть, даже сильнее настроился против меня, увидев симпатии ко мне и селяков, и рядового духовенства.

Через два часа на вокзале меня провожал друг Иван и еще один милый священник о. К. из русских семинаристов, бывший потом белым офицером. Прекрасная активная личность, большой русский патриот.

В память своего пребывания я оставил в храме с. Русского большую древнюю икону Знамения Божией Матери (около аршина высоты). На ней два изображения: верхнее - новое, живописное, нарисованное русской художницей в Сербии, а под ним - древнее, старинной рукописной работы. Если кому-нибудь придется со временем прочитать эти строки, то прошу реставрировать древнее изображение. Эту икону, в особом полотняном мешке, я возил и носил с собою (весом она была 15-20 фунтов) по всей Карпатской Руси в благословение ею. А кроме того, католики клеветали на православных, что будто бы мы не чтим Божию Матерь... Вот бессовестные провокаторы! Когда я привозил эту икону, то верующие сразу видели униатский обман. У меня осталось на память архиерейское облачение, сотканное, сшитое и расшитое карпато-русскими женщинами по образцам, нарисованным тем же о. К., он был и художником... Прочное самотканое полотно цело и доселе, после 20-летнего употребления его. И мне хотелось бы быть похороненным в этом простом, без золота и серебра, облачении, когда придет конец.

В Праге архиепископ Савватий ничего не знал о моем выдворении. Но помочь уже не мог. Я желал бы попасть теперь на Родину, но чехи тогда были против Советского Союза и не могли хлопотать об этом. И потому, по просьбе и соглашению их, меня воротили в Сербию... Так политика давила на Церковь в "демократических странах".

Нерадостное осталось у меня впечатление о чехах. Но добро их русским студентам и профессорам не нужно забывать. А теперь, когда их освободят от Гитлера русские с союзниками, они, быть может, больше оценят Россию, но в любовь их я опасался бы верить.

Австрия, Венгрия, Германия

Австрию я видел проездом по железной дороге в вагоне и в Вене. В общем австрийцы, включая и немцев, произвели на меня впечатление мягкое и культурное. Очевидно, долгое сожительство с другими народами - венграми и славянами - в одной общей державе выработало деликатность или тактичность в обхождении.

Вена послевоенная произвела на меня впечатление брошенной невесты: огромные, широкие красивые улицы были поразительно пусты. Изредка промелькнет автомобиль, и опять скучно-пусто. Прежняя веселящаяся Вена умерла. Побыл я в семье одних немцев, друзей моих знакомых, и там грустно. Но вражды у них к России не заметил, то есть в этой семье конечно, хотя и мы, и они пережили французскую трагедию. Австрия тогда (1923) была маленьким государством, что-то около 7-8 миллионов жителей. Венгрию я видел лишь в Будапеште, лучше писать: Буда-Пешт, потому что это два города. Огромные здания и грузные мосты особой, красиво-тяжелой архитектуры произвели на меня сильное впечатление чего-то давящего, но прочного и красивого. Таких фундаментальных построек я не заметил нигде, даже в центральной части Лондона. Там есть гораздо более высокие и колоссальные здания, как, например, австралийский бильдинг, но то коробки по сравнению с прекрасной солидарностью Буда-Пешта. Какая связь такой архитектуры с духом и историей Венгрии, не понимаю. Великодержавной она никогда не была. Значит, есть какая-то связь с психологией этого народа. По моему наблюдению, венгры люди действительно "тяжкие". Постараюсь это разъяснить. Когда я встречался с ними в Карпатской Руси, где они так недавно, до войны, были панами над простодушными нашими русскими братьями, то я видел их больше молчащими и нахмуренными, что называется с тяжелым взглядом. Но под этим видимым молчанием лежала грузная сила, страсть и даже жестокость. Видно, прежняя многовековая монгольская кровь (они пришельцы из Азии) не сломалась от европейской культуры: Европа придала лишь красоту и внешнее обличие. а внутри еще жил дикий монгол, двигатель, разрушитель, Чингисхан. И католичество, как это заметно на хорватах, словенцах, словаках и даже на послушных поляках, а из него венгры взяли тоже силу, волю, господство, соответственно своему природному характеру. Насколько они жестки и жестоки, я видел на их тяжело-презрительном (у чехов гораздо мягче) взгляде на карпаторуссов. Казалось, вот суровый и грузный мадьяр развернется и беспричинно ударит славянина, а то и убить его ничего бы ему не стоило...

Мне всегда венгры были страшны.

Говорят, что даже и в танцах их будто бы сразу чувствуется срыв, резкость, сила и горячая страсть... Народ они опасный и положительно ненадежный. Всякая прописная мораль им не к лицу, их закон - своя давящая воля... И притом монгольски-хитрая. Но, к счастью, их немного. Однако с ними нужно быть и дальше весьма осторожными и в политике, и в жизни. Малый, но горячий и властный народ.

В Германии я был не раз, хотя и ненадолго, останавливаясь в разных городах. Мюнхен произвел на меня прекрасное впечатление своим красивым видом домов и улиц. Обычно думают, что у немцев все дома однообразны и скучны. Но только про Мюнхен нужно сказать, по-моему, совсем наоборот; разнообразие и богатство архитектуры, украшение такое богатое, что мне кажется, я такого красивого города не видел нигде, ни в Европе, ни в Америке. И хотя я не специалист, но я подметил, что масса домов, а лучше сказать, дворцов, построена в смешанном стиле Возрождения и рококо. А какие парки, сады, мосты! Ходишь - не налюбуешься! Не знаешь, на что больше смотреть! Проходя мимо католической церкви, я услышал пение. Бавария - католическая область. Зашел. Служили нечто вроде нашего молебна с акафистом. Стояли со свечами. Помолился и я несколько минут. Служба кончилась. Я вышел и пошел дальше, по обычаю я был одет в рясу и клобук. Вдруг вижу, почти бегут за мной с десяток хорошо одетых женщин и детей, приятно улыбаясь.

Я остановился; в чем дело? Они бросились ко мне и смиренно просят благословения. Я объясняю, что я православный, русский, но это не изменило их кроткого взора и желания получить мое благословение, что я и сделал с любовью и удивлением.

В первый раз за все встречи с католиками, за исключением миссионера монсиньора Дольче, я видел такое мирное, приятное и религиозно-почтительное отношение. В Америке, например, я несколько раз пробовал первым кланяться их монахиням, но они даже не отвечали ни мне, ни русской монахине. И я перестал кланяться. С неохотой кланялись, а иногда тоже не отвечали и католические священники. Но я при встречах и теперь продолжаю приветствовать всякого, кто носит священнический крахмальный воротничок. Все же и они христиане, и по-своему служат Христу.

Получив благословение, радостные мюнхенки и дети пошли по улице обратно. Значит, они не были попутчиками мне, а специально догнали меня за благословением. Умилительное и отрадное воспоминание. Еще отрадней будет в Англии, но там не от католиков.

Кажется, в том же Мюнхене (если не Дрездене) пришлось видеть колоссальный вокзал с крытым ангаром для поездов. Говорят, будто это величайший в Европе вокзал, но красотой не отличался, зато чуть не на версту растянулся.

В Дрездене я не остановился и не видел знаменитую галерею с картиной Рафаэля "Мадонна". Копию с нее я привык видеть с детства в нашем сельском храме Чичериных. Художник из крестьян, получивший образование за счет барыни Чичериной, хорошо нарисовал ее. Но все же это не святая молитвенная иконопись, а лишь роскошная натуральная живопись. Сам город со стороны показался мне почему-то большой деревней, которая окружена дальше зеленой долиной, а за нею виднелись горы.

Но вот и знаменитый Берлин. Широкие улицы, большие, но не огромные дома, чистота и порядок, но не исключительные. Довольно однообразный, хотя и не одинаковый стиль построек. Кое-где наземные железные дороги страшно портят вид улицы; все это произвело на меня бесцветное, скучноватое впечатление. В другой раз я не желал бы видеть Берлина.

Был проездом и в Кельне. Серый старый город. Издали виднелся знаменитый собор с двумя высокими остроконечными башнями, тоже искусственно и насильно тянувшимися к небу руками. Снаружи он не понравился мне, как и вообще все подобные церкви готического средневекового холодного стиля рационального схоластического ума и воли, но не живого сердца, исполненного радостью спасения Христом Господом. Этот радостный стиль знает лишь православная Византия в закругленных куполообразных храмах, который начинался с Айя-Софии и до многих сельских с розоватыми черепичными крышами церковок - везде чувствуется совершившееся уже сошествие Неба (куполов, круглых окон, закругленных стен и крыш и даже коротких крестов) на землю. Спасение уже вот тут, у нас: приходи, бери, радуйся, благодари Спасителя, славослови Ему, торжествуй!

Нам, русским, такое торжество и радость даже не под силу. Потому наши русские зодчие потом стали строить полутемные, смиренно-покаянные, с уютными уголками церкви; теснили продолговатыми окошечками храмы псковско-новгородского стиля; но отчасти соединяли с ним и греческую кругообразную форму стен и куполов. Таким образом получился весьма своеобразный "русский" стиль: сочетание покаяния с надеждой на спасение.

Лично мне трудно было бы ежедневно стоять на молитве в таких торжественных, светоносных, роскошных куполообразных храмах, как Святая София. Это можно было бы испытать разве несколько раз в году, а иначе для грешного сердца было бы чрезмерно "сладко". Потому мне нравились скромные сельские церковки, особенно старого стиля. В Валаамском, например, монастыре на Ладожском озере, где новый соборный храм был выстроен в общем по византийскому стилю, мне нравилось молиться в нижнем полутемном низком храме с низкими и широкими колоннами больше, чем в огромном высоком разукрашенном верхнем этаже. И обычно у монахов будничная служба совершалась внизу, а наверху они радовались лишь по праздникам.

Готические храмы холодны, пусты, даже нет почти икон и росписей, голые стены. А у нас - сверху донизу - Спаситель, Божия Матерь, святые или изображение праздников, Бог, Небо опять тут, с нами. Все живет кругом. А святые -смиренные, со склоненными головами, но полны мира и блаженной любви к Богу.

Новая русская живопись, вкпючая даже и самого В.М.Васнецова, все же была в некоторой степени реалистична, хотя основные идеи, формы и образы он брал с древних икон, как он говорил моему другу, художнику-академику П-ву; кстати, мне пришлось лично знать Виктора Михайловича: иконописное тонкое лицо с продолговатым носом, чистой бледно-розовой кожей, раздвоенной узкой седой бородкой, с небольшими скромными и внимательными глазами, тихий и скромный голос. Все это сразу делало его благообразным, почтенным, знакомым вам, простым человеком, будто бы он и не был гением живописи, а только рядовым мастеровым ее. Живопись его была, как и все христианство, сильной в красках, тогда как светские художники, работавшие в храме Христа Спасителя, снесенном, увы, большевиками, расписали его бледными полутонами, от которых серело в глазах и не радовалось сердце. А на Западе и этого нет.

Стоит обратить внимание на то, что протестанты вопреки католикам учат, как известно, о своей спасенности лишь за веру во Христа, а не за дела, но в архитектуре их храмов остался этот же готический холодный нерадостный католический стиль. Недаром наш митрополит Сергий в своей книге "Православное учение о спасении" считает протестантизм внутренне не противоположением католицизма (не протестом), а продолжением его. Я же смею добавить, что протестантизм является дальнейшим оскудением и охладением католицизма и постепенным вырождением веры в рационализм, а он - в безбожную общественную мораль.

Но главное в людях. Опуская мюнхенское отрадное воспоминание, я от немцев, особенно в протестантском Берлине и других местах, вынес еще тогда тяжелое впечатление. Передо мной ясно зарисовался их "идеал" - материальное мещанское благополучие. Это и чувствовал я везде: вот бы иметь дом и доход, а еще бы лучше красивую дачку в лесу за городом, и этого довольно. Ни о каком Царстве Небесном они не хотят промышлять, все "тут" для них, в царстве земном.

Другое впечатление, связанное с первым, - их самодовольствие, самоуверенность. Несмотря на поражение в первой войне, они продолжали чувствовать себя почти надменно, только прикрывая эту черту свою видимой воспитанностью. Но и ее они хотели показать как знак своего культурного немецкого - теперь сказали бы, "арийского" - превосходства.

Замечательный характерный разговор с одним немцем произошел у меня в берлинском наземном поезде. Он, оказалось, отлично, без акцента, говорил по-русски, так как пятнадцать лет прожил консулом в Киеве. Меня он сразу признал за русского по рясе. После короткого знакомства он откровенно заявил мне: "Напрасно мы с вами затеяли войну. Нам бы следовало соединиться вместе и разделить весь мир пополам!"

Так бесстыдно и сказал. Я же подумал: "Были вы хищниками-материалистами и теперь остались такими же". Печальная история - война ничему вас не научила! Опять все те же захваты, те же материальные "идеалы", та же самоуверенность. Европейские мещане!

Но я не сказал ему этого: бесполезно, не понял oбы этого немец. Следовательно, в их душе продолжает тлеть тот же империалистический захватнический дух, который потом воплотился в Гитлере и вылился во Вторую мировую войну. И потому с несомненностью нужно утверждать, что виноват в ней совсем не один Гитлер, а весь немецкий народ, народ материальный, гордый и жестокий, холодный, как все пираты и разбойники. Человечество не может примириться с такими ненасытными аппетитами их, потому и восстал против них весь мир. А помогают им лишь японцы, народ тоже узкоматериалистический, злой и эгоистичный. Итальянцы - иной народ, они вовлечены были в войну не по своей воле, а самомнительным и тщеславным Муссолини.

На этой почве материализма произошло страшное столкновение немцев с. еврейством. Будь они сами более духовны и кротки, мирились бы с еврейским материализмом, но тут столкнулись два материализма, и ужиться они не могли. Началось гонение на евреев в этой стране, которая продолжала гордиться "идеализмом" прежних философов, но и идеализм этот, например, гегелевский, в сущности был лишь оправданием этого материального мира, который якобы развился из абсолюта. Не говорю уже о безбожной материалистической философии Фейербаха, Маркса, Ницше, Шопенгауэра и др. Недаром же многие немцы к концу XIX и в начале XX века стали пугаться за будущее своего народа и взывали о возврате к духовным ценностям. Напрасно, народ так легко не изменяется. Изменит ли их эта вторая война - не знаю. Американские мыслители, как вице-президент Воллэс и иные, думают и пишут, что для перерождения потребуется длительное время. Но удастся ли это? Да и кто будет "перерождать"? Не страдаем ли и мы все практическим материализмом, только в меньшей степени?

Еще мне осталось сказать об их земле. Чем дальше вы едете к северу, тем несчастнее становится почва, и, понятно, она не может пропитать массу народа. Отсюда - эмиграция немцев в Америку, где их насчитывается будто бы до пятнадцати и более миллионов. Много их в Бразилии и Аргентине.

Но зато у них была очень развита индустрия, и они могли обмениваться на всякое сырье. Однако горделивые германцы не хотели смириться: жить в других землях, а не у себя. И потому решили воевать, чтобы захватить новые огромные земельные пространства в черноземной русской Украине, нефть - на Кавказе, колонии - во всем мире и господство над всеми нациями. Смирить их может лишь такая же сила, какою они хвалятся сами, и такая же "культурная* война, которую начали они со всем светом. Иных резонов они не признают. Это очень ясно поняли на горчайшем опыте русские, раньше их поляки и англичане, потом французы, а теперь и американцы. Но немцы будут сражаться до последней крайности: гордыня не любит останавливаться на полпути. Не верю я и в слухи о желании ими сепаратного мира: не такие они люди. И русские теперь их узнали! И русские честны на своем слове союзникам. Что касается их культурности, то я видел ее еще в Орше и на Украине, когда они господствовали там. Об этом я писал прежде, и мне не удивительно было читать о зверствах их в России... Но, признаюсь, я все же думал о них менее худо. Теперь объявилось их подлинное лицо - "культурных зверей". Они не остановятся ни перед газами, ни перед химической войной... Им все равно. Конечно, я видел и хороших немцев. Одну такую семью мне пришлось встретить в Нью-Йорке. Приехавший из Германии почтенный старец был искренне религиозным противником безбожного гитлеризма. Но это не весь народ. Что касается церковной стороны, то немцы всегда поддерживали правых карловчан, видя в них единомышленников против Советского Союза. Даже митрополит Евлогий казался им ненадежным. Поэтому при Гитлере карловчане заключили с немцами нечто вроде политического конкордата. Поэтому Гитлер отвел им в Берлине участок земли и дал средства даже на постройку храма. А карловчане в лице митрополита Анастасия и Карловацкого Синода превозносили Гитлера как "спасителя" мира и обещали молиться за него. При взятии немцами Белграда Анастасий и др. "карловчане" остались в безопасности, о чем от них пришло письмо и в Америку, свой своему поневоле брат. Об этом документально напишу в главе "О войне". А когда Гитлер заключил обманчивый союз со Сталиным, то карловчане сначала растерялись, но догадались, что это хитрость немецкая, чтобы удобнее разделаться сначала с другими врагами. К нашей Патриаршей Церкви они сначала отнеслись враждебно. В Берлине арестовали старца, нашего протоирея Г.Прозорова, но после шести часов допроса отпустили. Когда взяли Париж, то заявили о своем лояльном отношении к митрополиту Евлогию через русского офицера-изменника. К нашей Патриаршей Церкви там отнеслись подозрительно, как "к большевистской", но ввиду соглашения с Советами не тронули нашего духовенства. Однако из документальных сведений, полученных мною окружным путем, я понял, что немцы с нами лукавят. И потому написал в Россию митрополиту Сергию письмо с предупреждением. Но он настолько верил в искренность их союза со Сталиным, что написал мне в ответ: лучше-де держаться "континентального" союза, чем надеяться "на заморье". И скоро ему пришлось раскаяться. В послании от 22 июня 1941 года, в день начала войны немцев против России, он с того и начал: "В то время, когда весь мир был объят пламенем войны, а мы надеялись жить в мире, вероломные немцы..." и т. д. Теперь он уже не верит в их искренность. И никто им не верит уже. А верил митрополит Сергий по простому психологическому закону, выраженному св. Григорием Богословом после его ошибки "в дружбе" Максима Циника: "Кто сам верен, тот всех доверчивее". Митрополит Сергий сам совершенно честный человек и добросовестный христианин. А немцы - эгоистичные материалисты. Поэтому и при Вильгельме всякие союзы были лишь "клочком бумаги". Такими же немцы остались и при Гитлере, только еще более наглыми. И прежняя хваленая немецкая "честность" теперь забудется на многие столетия. Они знают лишь закон силы. Всякий судит о других по самому себе.

Франция

В 1925 году я был приглашен митрополитом Евлогием в качестве инспектора и преподавателя Богословского института, в сущности, возглавить его, хотя официально считался ректором сам митрополит Евлогий.

Париж - красивый город, но ничего чрезвычайного я в нем не нашел, поэтому и не буду писать об этом. Но народ французский мне весьма понравился. Перебирая в памяти виденные мною страны, я нередко говаривал, что после своей родины и Карпатской Руси мне больше всего нравились сербы, а тотчас же за ними стояли в сердце моем французы. С этими впечатлениями остаюсь и теперь. Что же нравилось мне в них?

Французы - мирный и очень дружелюбный народ. А их деликатное обхождение, вошедшее давно в плоть и кровь, невольно располагает вас к ним. И всегда они веселые, неунывающие. По природе своей и за долгую свою историю они стали народом интернациональным. Поэтому у них одинаково дружно живется всем эмигрантам - полякам, итальянцам, а потом и русским. Вы, живя среди них, совершенно не чувствуете себя чужими. Не случайно один из студентов нашего института нарисовал карикатуру на товарища такого рода: едет трамвай, а наш студент снимает сапоги, грязные чулки и развешивает на петли вагона, за которые принято держаться стоящим, разваливается на скамейке заснуть. А внизу надписал: "Чего же стесняться в своем отечестве".

Да, Франция была для нас почти отечеством. С искренней любовью, благодарностью вспоминаем ее. И когда на нее напали немцы, мне было горячо жалко ее. Народ живой, жизнерадостный, свободолюбивый. В день взятия Бастилии (14 июля) по всему городу танцы. Также в день святой мученицы Екатерины (7 декабря по н.ст.) портнихи-модистки - катеринки выходят на улицу, и с ними танцуют и любезничают французы. Святую Екатерину они считают покровительницей своего класса. Ничего подобного нет во всем мире.

Правда, они народ свободных нравов. Я однажды сам видел картину, как в вагонах женщину специально сажают мужчины на колени, целуются. Рассказывают и о более вольных сторонах жизни: в кабаре, ресторанах, кинематографах, "веселых домах". Но я не заметил чрезмерных фактов. Б Америке теперь я видел гораздо больше, чем во Франции. Один из русских писателей напечатал этюд под заглавием "Душа Парижа". Там он излагает свои наблюдения, будто душою этой является женщина. Не знаю, по-моему, весь французский народ такой, а не одни женщины. Некоторые думают иначе, чем я. Нужно, однако, согласиться, что прирост населения во Франции все больше уменьшается, потому страна нуждается в притоке эмигрантов. Указывалось также и на упадок земледельческих ферм: тяжелый сельский труд стал неприятен французам. Легкая (будто бы) веселая жизнь в шумных городах с массой тетянет их из деревень в центры; фермы иногда забрасывались.

Все это носило признаки начавшегося ослабления и вырождения народа. Не напрасно же французов в театрах выводят нередко лысыми. Я лично тоже отмечал у них относительно больший процент лысых, чем у немцев, американцев или русских, не говоря уже о неграх, где совсем их нет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.