Западники — славянофилы
Западники — славянофилы
Географически срединное положение России как евро-азиатской страны, ее евразийский статус определили и продолжают определять поныне ее менталитет, характер государственных и личных пристрастий. Традиционное тяготение к Азии со времен Петра I уравновешивается западным плечом державного коромысла.
Двуконтинентальность России, ее пространственное двуединство закрепляются ее гербом — двуглавым орлом. Головы орла развернуты в разные стороны — затылок к затылку, каждый континент прикрыт своим крылом, а туловище едино. Для государей главное, чтобы орел был двуглав, то есть господствовал над Европой и Азией. А вот для Толстого главное, чтобы орел не был двуличен, то есть имел моральное право на такое господство. И это не право сильного, но право мудрого.
Орел парит над «медианой» России — вершинами Уральских гор. Он — заложник двух свобод: одной, расчисленной, как свод британских законов, а другой — дикой, как сибирская тайга. Но не экспансия России на Восток с завоеванием ею гигантских пространств от Урала до Тихого океана послужила причиной идейного размежевания русского общества. Причиной раскола явилось противостояние двух разных европейских миров: западного и славянского. В духовных недрах отчизны стали ратоборствовать две разные любви к родине. Для славянофилов Россия — мать, у которой следует учиться и воспитываться. Для западников Россия — дитя, которое следует учить и воспитывать. Отсюда — два непересекающихся чувства: любовь сына к матери и любовь отца к дочери. Что же касается практического выхода, то суть противоречий сводилась к тому, какой путь выбрать для себя, какой политике следовать: прославянской или прозападной, на что ориентироваться, какие ценности предпочесть: славянскую соборность или западный индивидуализм. Острота разногласий проявлялась тем ощутимее, что оба лагеря в поколениях были представлены высокоодаренными и даже гениальными именами. Так, западнику Чаадаеву противостоял славянофил Аксаков, Пушкину — Хомяков, Герцену — Достоевский.
Западники справедливо полагали себя вполне европейцами и видели для России только европейскую будущность. По их мысли, общественным идеалом России должна стать Западная Европа с ее культом свободы, отлаженным законодательством, всепроникающей наукой, великим искусством, завидно организованным бытом. Славянский мир представлялся им крестьянским, полусонным, лапотным, лишенным активной энергетики Запада.
Напротив, славянофилы были убеждены, что Россия — неотъемлемая часть Европы Восточной, славянской, с ее развитым религиозным сознанием, товарищеской общинностью, противоположной отчуждающему западному индивидуализму. Славянофилы протестовали против западной рассудочности и придавали мессианское значение православию. Именно славянофилы впервые сопроводили понятие Запад эпитетом гнилой. По мнению славянофилов, Петр I, пустивший страну по западному пути, породил бюрократию — эту неизлечимую язву России. Творческий дух народа следует освободить от власти канцелярии. Идеалом славянского мира должна стать конфедерация государств, единых по языку и вере.
Между тем легко видеть, что такое разделение на стопроцентных западников и стопроцентных славянофилов существовало только номинально, в ученых трактатах теоретиков, а в жизни часто западники оказывались наполовину славянофилами, а славянофилы — наполовину западниками. Особенно там, где речь шла о больших художниках. Или о таких, которые, будучи на самом деле большими, при этом делали все для того, чтобы казаться маленькими. Разумеется, мы возвращаемся к Козьме Пруткову.
Его опекунов, братьев Жемчужниковых и графа Толстого, все считали безусловными западниками. Они — чиновники-бюрократы, порождение Петра Великого. Они — царедворцы, верноподданные Романовых. Они свободно говорят и пишут по-французски, одеваются по-немецки, состоят членами Английского клуба, путешествуют по всей Европе, порой подолгу живут в Риме и Берлине, в Ницце и Цюрихе.
Мало этого. Они откровенно декларируют свое западничество, лишь отдавая должное духовному началу в славянстве и его праву на самоопределение. Со всей решительностью Алексей Толстой признается в письме к другу, писателю Болеславу Маркевичу: «Во-первых, я не презираю славян, напротив, я сочувствую им, но лишь постольку, поскольку они стремятся к свободе или независимости или поскольку они занимаются историческими исследованиями или выпускают археологические сборники. Но я становлюсь их отъявленным врагом, когда они воюют с европеизмом и свою проклятую общину противопоставляют принципу индивидуальности, единственному принципу, при котором может развиваться цивилизация вообще и искусство в частности. Я не так еще ненавижу общину (de gustibus non est disputandum — о вкусах не спорят, лат. — А. С.), как равенство, это дурацкое измышление 93 года[175], никогда не существовавшее ни в одной республике, а в Новгородской менее, чем в какой-либо другой, ибо Новгород был республикой в высшей степени аристократической. Флоренция прогнала свою знать и тотчас же создала новую знать. Итак, я становлюсь врагом славянства, когда оно превращается в проводника социализма или равенства. Я западник с головы до пят, и подлинное славянство — тоже западное, а не восточное»[176].
И тем не менее славянский дух обладает для Толстого-художника магической притягательностью. И вот «западник с головы до пят» пишет баллады из истории Древней Руси, создает драматическую трилогию об Иване Грозном, Федоре Иоанновиче и Борисе Годунове, вступает в дружеские отношения с вождями славянофилов Алексеем Хомяковым и Константином Аксаковым, которые мало того, что восхищены его талантом, но чувствуют в нем родственную душу. Та же близость славянским корням ощущается и в Жемчужниковых: в присущем им даре дружбы, в их стремлении к ничем не ограниченной природной свободе (а в пору юных шалостей и к свободе, не ограниченной даже этическими рамками).
Пристрастия опекунов не могли, конечно, не сказаться на подопечном. Козьма Прутков — западник со славянской душой. Разум трезвит его сердце, но чувства пьянят его ум. Днем, отслужив свое в Пробирной Палатке; вечером, прогулявшись для моциона вдоль Екатерининского канала мимо мостика со златокрылыми львами; апрельскую ночь Козьма Петрович отдает творческим досугам, и в сердце его трезвый директор-западник чокается с беспечным поэтом-славянофилом, провозглашая здравицу в честь музы поэта — несравненной Антониды Платоновны Проклеветантовой! Поэт не чувствует себя связанным каким бы то ни было лагерем. Он равно пародирует и западника Жуковского и славянофила Аксакова. Так, переведенное Жуковским стихотворение Шиллера «Рыцарь Тогенбург» под пером Козьмы Пруткова именуется «Немецкой балладой». В нем вышучивается доведенное Шиллером до абсурда представление о рыцарской верности.
Барон фон Гринвальдус,
Известный в Германьи,
В забралах и в латах,
На камне пред замком,
Пред замком Амальи,
Сидит, принахмурясь;
Сидит и молчит.
Отвергла Амалья
Баронову руку!..
Барон фон Гринвальдус
От замковых окон
Очей не отводит
И с места не сходит;
Не пьет и не ест.
Года за годами…
Бароны воюют,
Бароны пируют…
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позицьи
На камне сидит.
А вот стихотворный фрагмент — обращение к Аксакову[177].
РОДНОЕ
Отрывок из письма И. С. Аксакову
В борьбе суровой с жизнью душной
Мне любо сердцем отдохнуть;
Смотреть, как зреет хлеб насущный
Иль как мостят широкий путь.
Уму легко, душе отрадно,
Когда увесистый, громадный,
Блестящий искрами гранит
В куски под молотом летит…
Люблю подсесть подчас к старухам,
Смотреть на их простую ткань.
Люблю я слушать русским ухом
На сходках родственную брань.
Вот собралися: «Эй, ты, леший!
А где зипун?» — «Какой зипун?»
«Куда ты прешь? знай, благо, пеший!»
«Эк, чертов сын!» — «Эк, старый врун!»
…………………………………
И так друг друга, с криком вящим,
Язвят в колене восходящем.
В ориентированном на славянофилов журнале «Москвитянин» за 1852 (№ 1–4) и 1853 (№ 1) годы Аполлон Григорьев поместил две обзорные статьи, в которых попытался предложить свою «теорию» литературного творчества, а попутно выступил с критикой творческих позиций Лермонтова. Григорьев пишет о лермонтовской борьбе без основ, страданьях без исхода, о причудах болезненной антипатии и т. д. Прутков отвечает Григорьеву пародийным «трактатом» в стихах «Безвыходное положение», где копирует вычурность и тяжеловесность оригинала, иронизирует по поводу заведомо тщетных попыток создать «теорию творчества» и тем самым косвенно защищает западника Лермонтова от славянофила Григорьева.
БЕЗВЫХОДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Г. Аполлону Григорьеву, по поводу статей его в «Москвитянине» 1850-х годов[178]
Толпой огромною стеснилися в мой ум
Разнообразные, удачные сюжеты,
С завязкой сложною, с анализом души
И с патетичною, загадочной развязкой.
Я думал в «мировой поэме» их развить,
В большом, посредственном иль в маленьком масштабе.
И уж составил план. И к миросозерцанью
Высокому свой ум стараясь приучить,
Без задней мысли, я к простому пониманью
Обыденных основ стремился всей душой.
Но, верный новому в словесности ученью,
Другим последуя, я навсегда отверг:
И личности протест, и разочарованье,
Теперь дешевое, и модный наш дендизм,
И без основ борьбу, страданья без исхода,
И антипатии болезненной причуды!
А чтоб не впасть в абсурд, изгнал экстравагантность…
Очистив главную творения идею
От ей несвойственных и пошлых положений.
Уж разменявшихся на мелочь в наше время,
Я отстранил и фальшь и даже форсировку
И долго изучал без устали, с упорством
Свое, в изгибах разных, внутреннее «Я».
Затем, в канву избравши фабулу простую,
Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкой
Явлений жизненных действительности грустной
Наносный не внести в поэму элемент.
И технике пустой не слишком предаваясь,
Я тшился разъяснить творения процесс
И «слово новое» сказать в своем созданье!..
С задатком опытной практичности житейской,
С запасом творческих и правильных начал,
С избытком сил души и выстраданных чувств,
На данные свои взирая объективно,
Задумал типы я и идеал создал;
Изгнал все частное и индивидуальность;
И очертил свой путь, и лица обобщил;
И прямо, кажется, к предмету я отнесся;
И, поэтичнее его развить хотев,
Характеры свои заране обусловил;
Но разложенья вдруг нечаянный момент
Настиг мой славный план, и я вотще стараюсь
Хоть точку в сей беде исходную найти!
Заметим, что это написанное белым стихом послание пародирует уже не пасторальные безделки, а теоретические труды, претендующие на ученую серьезность. Согласимся, что для директора Пробирной Палатки, будь он даже в чине армейского полковника, такой «досуг» едва ли можно назвать типичным. Пожалуй, он уж слишком интеллектуален. Как ни крути, а письмо приятелю Аполлинию выходит за рамки образа. Интересно, какой это «тупой» и «самодовольный» чиновник способен на такие риторические каскады? Автор «Безвыходного положения» и пробирнопалаточный туз — два разных человека. Впрочем, мы помним, что человека-то даже не два, а четыре, потому и Прутков — разный. Но при этом каждый лик его убедителен и привлекателен в своей яркой клоунской размалевке: то озорной, то резонерский; то простецкий, то лукавый, то нарочито серьезный. И все это — Козьма Прутков собственной персоной.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.