Глава шестая БОРЦЫ И КЛОУН: КОЗЬМА В ПОЛЕМИКЕ СВОЕГО ВРЕМЕНИ

Глава шестая

БОРЦЫ И КЛОУН: КОЗЬМА В ПОЛЕМИКЕ СВОЕГО ВРЕМЕНИ

Два человека одинаковой комплекции дрались бы недолго, если бы сила одного превозмогла силу другого.

Известно, что в золотом для себя XIX веке русская литература имела в нашем обществе куда большее значение, нежели то, на которое она могла бы претендовать как одна из форм художественного познания жизни. Помимо этой главной функции литература была у нас и историей, и этнографией, и философией, и психологией, и публицистикой, служа, что называется, проводником гражданских идей.

Во времена Козьмы Пруткова, то есть в 1840–1860-е годы, толстые журналы — сугубо национальное явление — были на виду, а разгоравшиеся на их страницах литературные и — шире — общественно-политические баталии вовлекали в себя значительную часть читающей публики. Ясно, что в крепостнической стране, в обстановке поголовной неграмотности крестьян — основы ее населения — говорить об общенародном звучании литературной борьбы не приходилось. Однако для образованных слоев общества — дворянства, духовенства, купечества — журнальная полемика оказывалась доступной, влияя на состояние их умов и формируя их духовный мир. Журналы уважали, журналы читали. По ним ориентировались. В дискуссии вовлекались.

Отношение к литераторам менялось. Если царь и двор еще могли пренебрежительно отзываться о них как о «писаках», то в целом престиж их возрастал, а явлением Пушкина был создан прецедент профессионального литератора. В сферу литературной деятельности устремились те творческие силы, которые искали и находили в ней отдушину от всё регламентирующей тотальной опеки властей, от пресса бюрократической иерархии, казенщины канцелярий, от засилья меркантильных интересов. От всего того, что в связи с николаевской эпохой было названо миром официального мещанства. То возвышающее начало, которое призвана была воплощать Церковь, не могло заменить собою потребности в светском осмыслении земного бытия. Эту функцию в значительной мере взяла на себя литература, а что касается кипения гражданских страстей, поиска путей развития России (как нам ее «обустроить»), тон задавали толстые журналы с их регулярностью, мобильностью, открытой и бурной полемикой, сдерживаемой, правда, усилиями самодержавной цензуры. Согласия на создание новых периодических изданий давались трудно, запрещения — легко. Полосы относительной либерализации сменялись ужесточениями. Выгодный властям status quo оберегался всеми силами. Здесь образцом служили проправительственные издания и ангажированные литераторы. Но тем не менее интеллектуальное бурление продолжалось. Собственные идейные поиски ускорялись революционным брожением в Западной Европе, а по мере того как грамотность прибывала, увеличивался не только круг словесных обличителей, но и круг деятелей, готовых претворять революционные новации в жизнь. Середина XIX века останется в истории русской общественной мысли как пора активных и разнообразных исканий, время доведенных до крайности самоотдач, когда в готовности ради идеи пожертвовать собственной жизнью революционеры придавали безбожному террору значение Божьей кары.

Разумеется, Козьма Прутков не мог и не хотел оставаться от всего этого в стороне. Клоун смело вмешался в схватку борцов. Подобно коверному на цирковой арене, он уверенно пародировал серьезные «номера», исполнявшиеся мастерами арены литературной. Он ревностно вникал во все происходящее с тем, чтобы по возможности всюду оставить свой маститый след. Да, его комедия «Фантазия» ставилась на сцене драматического Александринского театра, но, например, к Мариинскому балету, увы, Козьма Петрович никакого отношения не имел. Потому мы вправе предположить, что и походка пасынка Мельпомены была отнюдь не полувоздушной — с носка на пятку, а самой что ни на есть приземистой — с пятки на носок — как и ходят большинство драматургов и вообще чиновный люд. Потому и след Козьмы на песке балтийских прибрежий где-нибудь в Куоккале или Териоках могли бы составить глубоко впечатанный каблук и легко очерченная подошва. И если однажды, гуляя вдоль края прибоя, вы заметили бы одиноко торчащий башмак и нагнулись бы к нему: «Уж не Козьма ли Петрович, бродя здесь, обронил его с ноги, как Золушка свой башмачок, покидая бал судьбы?» — будьте уверены, что сей башмак ни разу не оказался бы левым. Нет! Исходя из образа мыслей нашего героя, исходя из всего строя души его, исполненной любоначалия («змеи сокрытой сей». — А. С. Пушкин), легко допустить, что он, Прутков, носил два правых башмака. Такой поборник правильной правизны, такой охранист, как Козьма Петрович, не мог позволить себе никакого левачества. Даже в угоду естественному устройству собственных стоп. Ему приходилось входить в расход и покупать каждый раз две одинаковые пары обуви, чтобы выбрать себе два правых мокроступа. Ему доводилось терпеть, натирая — во имя своей приверженности правому делу — левую ногу правым штиблетом. И случись вам вычитать в каких-нибудь блещущих достоверностью мемуарах, что левая нога поэта и мыслителя слегка прихрамывала при ходьбе и спотыкалась о самые невинные порожки, вы убедились бы в обоснованности нашего предположения. Козьма был человеком своего времени — эпохи господства убеждений над разумом. А убеждения превозмогают и саму природу.

Как боролись борцы! С какой страстью бросали они соперника на лопатки! Как садились на него верхом, дабы он не вывернулся и сам не прижал их лопатками к ковру! А на краю ковра, под дружный смех зрителей, повторял приемы силачей борец-пародист.

Попробуем разобраться с некоторыми из важнейших оппозиций, определивших собою искания, метания и смятения века. Как выглядели они в журнальной хронике эпохи? Какое место занимал в них Козьма Прутков?