ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

Ротой командовал штабс-капитан Карнаоппулло. Но бои после Первоконстантиновки были не серьезные, так что ему не приходилось даже слезать с подвод, на которые вновь, как когда-то при Деникине, был посажен наш пополненный пленными полк.

— Ребята! Ребята!.. — кричал с подводы поручик Скворцов, присланный из офицерской роты на взвод Басова. — Ребята, руби топором!.. Кого черта!.. Оставлять, что ли?..

Зрела вишня. Но подводы шли быстро и, проезжая по деревням и колониям, солдаты только подымали головы и провожали сады глазами.

— А ну, да скорей ты! Топоры!.. Руби топором!..

Над подводами 4-го взвода вырастал лес молодых вишневых деревьев.

Ворочаясь среди непокорных ветвей, поручик Скворцов ругался:

— Чего с зелеными рубил?.. Что?.. Что глаза выкатил?.. Не было с красными?.. Я тебя научу к «зеленым» тянуться!.. «Зеленые» на Кавказе остались!..

Как-то его подвода шла сразу же за моей.

— Меня, господин поручик, мужик намедни о земельном законе генерала Врангеля спрашивал, — рассказывал ему рядовой Ершов, красноармеец, взятый за Ново-Алексеевкой. — Как это понять, спрашивал, что купчих двадцать пять лет выдавать не будут?

— Спрашивал?.. Ну, а ты? Ты его спрашивал? А? Все ль по-старому, свобода и равенство и братство? А?

— Никак нет!.. Только насчет генерала Врангеля не знал я, конечно.

— Не знал, конечно? И не надо знать тебе вовсе! Состаришься!

И, засмеявшись, поручик Скворцов приподнял над подводой уже смятое, общипанное дерево и швырнул его в канаву.

— А ну, беги лучше! Руби это вот! Видишь?..

После густого жирного борща хотелось лежать, положив голову на путаную, мягкую траву, и спать, спать, спать… Но подводы уже стягивались к дороге.

— Цинизм, говорите?.. Ну, а что мог я ему ответить? Ну, что?..

Поручик Скворцов все еще возился над котелком, вытирая дно коркою хлеба.

— Ну, что?.. Вам бы, поручик Науменко, только зацепку найти, чтоб потом три часа сряду галиматью всякую растягивать!.. Так и сказать: двадцать пять лет!.. Да?.. Дорогой Ершов, для отдыха это! У красных это, Ершов, передышкой называется… Так, что ли, поручик Науменко?

— Поручик!

— Молчите, поручик! Люди воспитанные не перебивают! Так и сказать:…для отдыха, значит, а вам, дуракам, для одиночного обучения… деньги сносить… кому следует… Да?.. В портфели и в банки складывать?.. В наши, гражданин Ершов!.. — еще подчеркнуть, может быть?..

— Вы превратно поняли, поручик Скворцов!

— Кого? Вас?.. Или, может быть, генерала Врангеля?.. Пошли вы к черту, поручик Науменко, и не суйтесь с вашими замечаниями!..

Подводы выстраивались вдоль дороги. Поручик Скворцов встал. Прикрепил котелок к поясу.

— Allons!..[6]

Над имением Фальцфейна рвалась шрапнель. С правого и левого фланга наших цепей медленной лавой рассыпалась далекая конница. Вдруг конница метнулась вперед и, оторвавшись от флангов, хлынула на имение.

— Бегут!.. Бегут!.. — закричал штабс-капитан Карнаоппулло и, выхватив шашку, уже не пригибаясь, бросился вперед.

Вечером того же дня мы лежали в саду имения. Вечерние лучи, с трудом раздвигая листья, пробивались сквозь чащу редкими рассеченными полосками. В кусты крыжовника и смородины они не попадали вовсе.

— Здесь, поручик Скворцов, всё недели на две позже зреет! — сказал, подходя к нам, поручик Злобин. — Хотя, — видите? — на верхушках зрелые уже есть. И крупные… Эх, черт!

Но добраться до зрелых вишен было трудно. Верхушки деревьев не выдерживали тяжести тела и гнулись, уводя ветви из-под самых рук.

— Сейчас мы это устроим!

Поручик Скворцов вскочил с травы и замахал в воздухе фуражкой.

— Сюда! С топорами!

…Я вышел из сада, думая найти пруд или речку и смыть с себя многодневную пыль.

— Пойдем-ка лучше в зверинец, — сказал, встретив меня на улице, поручик Науменко. — Там, говорят, зебры есть и медведи всякие — бурый, и черный, и белый… Эт-тот чудак Фальцфейн!.. Ах ты, господи, и понабирал же он себе друзей-приятелей!

К улице прилегали длинные коричневые строения, очевидно склады. Двери были под замком. Лишь одна дверь деревянного сарая в конце улицы была открыта настежь. Под дверью толпились солдаты.

— Заткнули б глотку, шибче бить можно, — кому-то из толпы деловито советовал бородатый унтер-офицер, сверхсрочного типа. — Оно и сбиться можно, в подсчете это, при крике, значит. А раз ему сто — так сто и натягивай, раз двести…

— Незачем затыкать! — возразил другой, тоже унтер-офицер, но помоложе. — Ухо не барабан, не лопнет…

— Другим наука!

Мы уже подходили к толпе, когда, обогнав нас, подбежал какой-то молодой безусый подпоручик. Подбежав, он остановился и стал тяжело дышать. Очевидно, бежал он издалека.

— Комитеты устраивать?!. Марксов развешивать?!.- уже пробиваясь сквозь толпу, кричал он. — Шомполами его! Да, шомполами!.. Так!.. Так!..

За дверью раздались глухие крики.

— Ну, не хотите, не надо. Пойдем! — Поручик Науменко вновь вышел на дорогу. — В зверинец, значит?.. А хотите, я расскажу вам, как однажды при большевиках в Одессе…

Солдаты толпились и за имением возле высокой частой изгороди.

— Вот и пришли, — сказал поручик Науменко, только что окончив рассказ о расстрелах в Одессе. — Это и есть знаменитый зверинец. А ну, что тут такое?

Мы подошли к забору.

За забором, по полю, по которому, точно играя в перегонку, скользили легкие перекати-поле, с трех сторон, рассыпавшись в цепи, метались солдаты. Они загоняли в тупики забора испуганную зебру и двух низкорослых рыжих лошадей, — кажется, пони.

— Лови! Лови!

Солдаты возле зебры кричали и свистели. Некоторые, точно приплясывая, топали ногами.

— Лови! Лови-и!

— Тащи седло! Петька, седло тащи! Махом!

— Господин капитан! Забегайте, господин капитан! Слева забегайте!

Но капитан уже схватил зебру за гриву и, гикая, бежал рядом с ней. Цепи за забором перепутались и густой массой, беспорядочно, точно при атаке, бросились за капитаном.

— Расходись!

Я оглянулся. По дороге к нам подъезжал какой-то офицер в полном походном снаряжении.

— Расходись!.. Приказано всякие безобразия в имении прекратить! крикнул он, придерживая лошадь. Но вдруг откинулся назад и захохотал тоже, раскатисто и громко.

По полю, быстро обгоняя пони и вырвавшуюся из рук капитана зебру, бежали два страуса. Под хвостами у них болталась подвязанная бумага. Бумага горела.

Я оставил поручика Науменко на заборе и тихо побрел дальше.

Ни ручейка, ни пруда под имением я не нашел.

Когда я возвращался в штаб, солдаты около сарая в конце улицы толпились, как и час тому назад.

Из открытых дверей на улицу все еще доносились крики, на этот раз женские.

— Как дерганет по задам, — рассказывал возле дверей унтер-офицер сверхсрочного типа. — Как дерганет — аж полосы!..

— Ей-богу, не понимаю! — ворчал вечером поручик Скворцов, расстилая шинель под деревом. — Вдруг ни с того ни с сего: беречь птицу!., беречь имение!., беречь деревья!..

И, помолчав, он повысил голос:

— Капитан!

— Ну?

— Варенья хотите, капитан?.. Знаете, вишневого? А?.. Сла-адкого!.. На хлеб или в чай… Хотите?..

— Ну?

— Ну!.. Ну!.. Ну, так закройте глаза, отвернитесь и спите. Утром варить будем!

Когда я засыпал, деревья над нами тревожно гудели. Изредка в тишину кустов срывался треск веток и ползла глухая, сдержанная матерщина.

…Варенье утром варил сам штабс-капитан Карнаоппулло.

Легкие бои, почти случайные… Колония Пришиб… Ро-зенталь… И опять Пришиб, и опять Розенталь…

Когда мы вошли в Розенталь уже в третий раз, в роту вернулся поручик Ауэ.

— Здорово, барбосы! — крикнул он, входя во двор белого домика, в тени которого мы сидели. — Ну как?.. Капитан, рапортуйте!..

Штабс-капитан приподнялся.

— Да не так, вашу мать за ухо!.. Капитан, учитесь! — И, вытянувшись, поручик Ауэ поднял к козырьку руку.

— Так вот! Слышишь, капитан? «В 6-й интернациональной происшествий никаких не случилось. Поручик-хохол надел на ум чехол. Всем надоел. Черт бы его заел!»

Мы улыбнулись.

— …«Кацап-бородач, подпоручик по недоразумению и герой по духу, проблем гражданской войны еще не решил. Немец-перец-колбаса, как вечный должник матери-России, до сего дня еще служит ей верой и правдой. Бравый эллин, он же Карнаоппулло — шашка до пола… пьет по ночам комиссарскую кровь и, чтоб было слаще, заедает карамелью…»

— Поручик! — вскочил с крыльца штабс-капитан Карнаоппулло.

— Не дружен с маткою-правдою? Ну ладно, ладно!.. Отпусти усы, будет!.. А ну, барбосы, не спеть ли нам?..

И вдруг, закинув голову, он запел, неожиданно тихо и мягко:

Не осенний мел-кий дож-ди-чек…

Подошел связной.

А вечером наша рота пошла в заставу.

Полевой караул лежал за холмиком. Мне было холодно, и я залез под шинель. В стороне беседовали два солдата.

— И-и, боже мой! Где там! Да я ведь о хлебной разверстке сказывал!..

Второй голос был глуше. Он тонул в тишине, и разобрать его было трудно.

— Да все одно это!.. Что хлеб, что корова…

— А у кадетов, думаешь, как?.. — вклинился в разговор третий голос. — За пуд — две ихних тысячи… А на кой они нужны, эти две тысячи! Ребятам разве?.. Кораблики складывать?.. А насчет повинности слыхал я давеча, будто б у отца-матери не явившихся по мобилизации всё что ни есть забирают. Специально и отряд такой ходит, карательный, что ли…

— Слыхал я про это… Как же!.. Нам о карательных политрук еще разъяснял…

Рука моя отекла, и я повернулся на другой бок. Разговор оборвался.

Часовым стоял Галицкий. Подчаском — Кишечников, красноармеец, взятый в плен вместе с Ершовым.

— Здесь, господин поручик, можно сказать, и спокойной минуты нету! обернулся ко мне Галицкий, когда я пошел проверять посты. — Вот прислушайтесь, дело какое!.. Не то ползет… не то ветер…

Я сделал шаг вперед и притаил дыхание.

…Ветер в поле играл кукурузой. Листья кукурузы шуршали.

— Не трусь, Галицкий!.. Никто не ползет… Галицкий вновь опустился на колени и, подняв винтовку, обнял ее обеими руками.

— Как служил я у красных, господин поручик, говорили, что и мир скоро будет. Как, не слышно теперь? — спросил вдруг подчасок, высовывая голову из-за кукурузы.

— Нет, Кишечников, не слышно что-то!

…Звезды в небе бледнели. Стало еще холодней.

Серебристые, ровные волны бежали по степи. Взбегая на холмики, они, кувырнувшись, срывались вниз и бежали дальше, играя опять то серебром, то зеленою, быстро расползающейся по всему полю тенью.

— И чего не едут!..

Ротный то и дело подымался и смотрел перед собой.

— Ей-богу, этот поручик Науменко что твоя рязанская баба!..

Прошло минут пять. Потом еще пять…

— Идет! — сказал наконец ротный, приподнялся и взбросил на ремень винтовку.

— Да еще с прибылью, кажется!.. — воскликнул поручик Скворцов. Э-ге-ге!.. Двух товарищей ведет… А ну-с, узнаем про дела совдепские!..

Но допросить перебежчиков не удалось. Полк уже выступал из имения, и ротный спешил на подводы.

Я сидел на подводе подпоручика Морозова. Поручик Науменко шел возле нас.

— А там — неладно, ей-богу!.. Уж я понимаю!.. Да вы послушайте только… — Он говорил быстро. Очевидно, торопился еще и к поручику Скворцову. — И ей-богу, все потому только, что между прочим это делается… Ведь на подводах их допрашивали. Сперва поручик Ауэ одного, потом его же капитан Карнаоппулло, а поручик — другого. И вот здесь-то вся их каша и всплыла… Один говорит: сорок второй советской дивизии, и давно уже здесь. Другой: с двадцать восьмой, говорит, вышли, и совсем только недавно… Один… — Поручик Науменко споткнулся о камень. — Фу, черт!.. Один… Сейчас, поручик Скворцов!.. Сейчас я! — Поручик Науменко вновь обернулся к нам: Ну и вот… Один говорит…

Минут через пять он шел уже возле подводы поручика Скворцова.

— …говорит. Ну а другой… Один… а другой…

— При-ва-а-ал!.. — поплыло наконец от подводы к подводе.

Оба перебежчика сидели на последней подводе ротного обоза. Один из них был широкоплечий, рослый парень с красным, изрытым оспой лицом.

— Стало быть, не мог больше… Вот почему!.. Невмоготу стало…рассказывал он собравшимся возле него солдатам. — Сперва это Юденич на Петроград гонял. Потом на Колчака ходили. Теперь на вас — на барона Врангеля пошли… Не ушел бы — гляди! — и на Польщу погнали б!..

— Че-реш-ни!.. Господин поручик!..

— Господин поручик, идите!.. — кричали где-то далеко солдаты 3-го взвода.

Через улицу, с топором в руке, прошел поручик Скворцов.

Второй красноармеец исподлобья посмотрел на него и отвернулся.

И вдруг за деревней раздалась беспорядочная ружейная стрельба.

Мы уже выходили за деревню.

— Господин поручик, господин капитан Карнаоппулло приказали вам доложить, что они оставили Кишечникова при себе.

— Зачем это?

Стрельба за деревней все учащалась.

— Часовым к перебежчикам, — ответил Галицкий, на ходу занимая свое место во взводе.

…Выйдя за деревню, 6-я рота рассыпалась в цепь.

* * *

Было очень жарко. С лица струился пот.

— Давно уж не гнали так!.. Что?..

— Жаль, говорю, что конница не подоспела… Не ушли бы!..

…Маленькие, белые домики какого-то хутора, к которому, уже под вечер, вышли наши цепи, дружной семьей спускались к оврагу. Овраг огибал хутор, за хутором упирался в плоский, осевший во все стороны холм. Над холмом зеленели сады небольшого поместья.

— Квартирьеры на хутор не пойдут, — объявил ротный. — Мы только обождем подводы и сразу же двинемся дальше. Садись и закуривай!..

…Прошла подзода с ранеными. За ней вторая. Шедшая в резерве 8-я рота построилась и с песнями прошла мимо нас на северную окраину хутора занимать позицию. Вдоль рва, уже далеко в степи, куда-то шел поручик Скворцов, получивший у ротного разрешение на полчаса отлучиться из роты.

А вокруг и около нас опять уже скользили и кружились легкие кустики перекати-поле…

— Пыли-то!.. — сказал поручик Ауэ, указывая вдаль.

Вдали медленно шел наш обоз. Обоз был разбит по-батальонно и казался издали четырьмя ползущими друг за другом поездами, над которыми клубился низкий, тяжелый дым.

— Пыли-то?.. А?.. — повторил ротный, потом отвернулся, вынул часы и выругался: — …твою барбосову мать! Полчаса называется!.. Видно, чай пьет!.. Извольте вот офицерскому слову верить!..

На небо, все еще синее, набежали желтые тучи. Обоз подходил все ближе и ближе.

…Наконец, с каким-то небольшим свертком под мышкой, вернулся и поручик Скворцов.

— Да!

— Не да, а так точно!..

Штабс-капитан Карнаоппулло удивленно посмотрел на ротного.

— Но, поручик…

— Извольте молчать!..

— Но позвольте…

— Молчать!.. — И, быстро обернувшись, ротный стал кричать уже на обоз: — Там!.. Не болтаться!.. Выезжай!.. Выезжай, говорю, вашу в три бога мать!.. Поручик!.. Поручик Науменко… вашу мать, да следите за порядком, мать вашу… Под-по-ру-чик Мо-ро-зов!..

Обоз выровнялся и пошел вдоль дороги, на все лады скрипя несмазанными колесами. Тронулась и моя подвода.

— Но, поручик, ведь перебежчики… — вновь, уже сквозь треск колес, услыхал я растерянный голос штабс-капитана.

— К матери с твоими перебежчиками!.. А Кишечников, а?.. А?.. А?..

Очевидно, желая отделаться шуткой, штабс-капитан Карнаоппулло вдруг прищурил глаза и задергал подбородком:

— Бэ!.. Бэ!.. Бэ!.. — засмеялся он деланно. На мгновенье ротный опешил. В это самое время моя подвода как раз поравнялась с ними.

— За… за… зар-раза!.. — вдруг дико закричал ротный. — Стой!.. Стой, твою…

Я быстро отвернулся и в тот же момент услыхал короткий, глухой удар. Очевидно, ротный ударил кулаком капитана.

Мой подводчик стегнул лошадей. Лошади рванули.

— Не напирай!.. — кричали с подводы перед нами…

— …а когда он, не допив молока, выбежал из хаты, того уже и след простыл…

— В гражданской войне всё опять и опять повторяется!..

— Не велика у ней, знать, фантазия! — перебил поручика Науменко подпоручик Морозов. — Ведь это же почти что прошлогодняя история с этим…как его? — с Ленцем… Помнишь?..

Мы въезжали на холм за оврагом.

Над забором поместья свисали тяжелые ветви черешен.

С подвод 3-го взвода быстро повскакали солдаты.

— Назад!..

Узнав голос поручика Скворцова, я удивленно обернулся. Балансируя, поручик Скворцов стоял на подводе.

— Назад! — кричал он. — Ершов! Тыкин! Подойко!.. По подводам! По по-д-во-дам!..

— Неслыханно, господа! И что за добрая муха его укусила! — сказал, не менее меня удивленный, подпоручик Морозов. — А?.. Что за черт!.. Из Савла да в Павла!..

Ершов, Тыкин и Подойко, звеня котелками, уже бежали назад к подводам.

— Подождите! Да рассказывай дальше, — снова обратился я к поручику Науменко. — Действительно, происшествие не совсем-таки обыденное!..

— Ну и вот…

И лицо поручика Науменко разгорелось от возбуждения.

— Когда наша рота пошла в бой, — рассказывал нам поручик Науменко, оставшийся при обозе штабс-капитан Карнаоппулло отправился в халупу пить молоко. Пользуясь простодушием Кишечникова и его незнанием службы, один из перебежчиков, тот, что глядел исподлобья, попросил у него разрешения оправиться, ушел за хату и больше не вернулся. Оставив второго перебежчика, Кишечников побежал искать его по всем хатам; попал также и в ту, в которой за крынкою молока сидел штабс-капитан Карнаоппулло. Штабс-капитан поднял на ноги всех нестроевых и даже подводчиков, но было уже поздно. Сбежавшего красноармейца не нашли. Тогда рассвирепевший штабс-капитан тут же, возле подводы, расстрелял и Кишечникова, и второго красноармейца — скуластого парня с красным лицом, — обвиняя их обоих в содействии побегу.

— Да, да!.. — повторял поручик Науменко. — Попадись под горячую руку… капитану или ротному… Зве-ери!.. А ведь сбежавший был шпионом, — вы знаете это?

…Мы уже спускались с холма… Поручик Науменко все еще сидел у нас на подводе. Понемногу возбуждение его прошло, и на лицо вновь набежала знакомая нам улыбка.

— Эй, поручик Скворцов! Откуда такое богатство?.. — закричал он вдруг, приподнявшись.

Несколькими подводами за нами голый до пояса поручик Скворцов расправлял над головою новую, белую рубашку.

— А что?.. Завидно? — крикнул тот, уже продев сквозь рубаху голову.

— Да нет!.. Но откуда?..

— Да оттуда!

Поручик Скворцов указал рукой на поместье, уже едва-едва чернеющее вдали.

— Подарили?..

— Еще что!.. Кто теперь дарит!.. Родичи там у меня есть, из недорезанных… Тетка…

Кружилась пыль. Подводы наезжали на подводы. Холмы за нами опускались в полутьму.