16

16

День выдался солнечный, тихий. Небо над головой сверкало ослепительно, чуть ниже голубело, а у горизонта становилось акварельно-синим. Даже наверху, на самом плато, ветра почти не чувствовалось, только морозный воздух слегка покалывал щеки.

Это был подарок: ведь день мог оказаться и ветреным, и дождливым, тот единственный день, который они сумели вырвать для передышки.

Передышка же была остро нужна, можно сказать, необходима. Завершение подготовки наступления и этот рывок по всему фронту стоили гигантских усилий; только молодость и крепкое здоровье комиссаров помогли преодолеть напряжение. И вот сегодня тишина, ни грохота орудий, ни криков солдат. Линия фронта ушла далеко на север. Саверн стал тыловым пунктом. И все эти горы, ущелья, перевалы из военных объектов превратились просто в живописные места, в ту нерукотворную, вечную и прекрасную природу, для наслаждения которой в нашей жизни остается так мало времени…

— Все, — сказал Сен-Жюст утром 8 фримера. — Будь что будет, а мы с тобой сегодня махнем в горы.

Филипп не поверил ушам, и друг его счел нужным пояснить:

— И здесь, и на фронте спокойно: первый этап наступления окончился, перед вторым необходима пауза. Завтра-послезавтра подойдут подкрепления и прибудет оружие. Враг смят и терроризован — в ближайшее время не шелохнется. Что еще?

— А срочные депеши из Комитета? А поток курьеров из частей? Да и многое другое — уж будто ты не знаешь.

— Сегодня не хочу знать. Ничего не случится. Подождут. К тому же здесь остается Вилье, круглосуточно бдят дежурные, и если что, не дай бог, стрясется, нас найдут и известят. А сейчас быстро седлай коней — и в горы. В горы, и никаких отговорок!..

…Да, сегодня он ничего и ни о чем не хотел знать. Вся эта история с генеральным планом и с потерей темпа наступления опустошила его. Впрочем, это можно было предчувствовать, и он предчувствовал, хотя долгое время гнал от себя подобные мысли.

С самого начала он не нашел общего языка с Комитетом, или, если быть точным, с одним из членов Комитета, с Лазаром Карно. Конечно, Карно, только что одержавший победу на севере, был самым опытным из военных специалистов Конвента и Комитета. И все же, слишком уверенный в себе, он многое проморгал. Карно не дал резервов, затягивал отозвание лишних комиссаров, настаивал на своем никуда не годном стратегическом плане…

Ко времени их отъезда в Эльзас Комитет общественного спасения не имел планов операций. Ситуация была меняющейся и неясной; данные о численности войск не соответствовали истине, силы были распылены, связь между ними отсутствовала. При этом Рейнская армия находилась в худшем положении, чем Мозельская: она удерживала более протяженный фронт и была значительно растянута. Все это Сен-Жюст вполне уразумел уже в первые дни; именно тогда он понял, что Саверн — уязвимейший пункт, и потребовал те 12 батальонов. Обнаружив, что в столице его не хотят понимать, он повторил свое требование две недели спустя, на этот раз более решительно. Но Комитет по-прежнему не спешил с присылкой батальонов. Вместо этого Карно прислал свой стратегический план. Он рекомендовал сосредоточить силы обеих армий у Саарвердена и атаковать с левого фланга, сначала освободив Ландау, а затем зажав врага в клещи между Ландау и Страсбургом.

Сен-Жюст, понимая опасность подобных действий, отказался следовать плану Карно. Не рассчитывая больше на подкрепления, мобилизуя местные людские ресурсы, он прежде всего укрепил Саверн, дабы избежать внезапного прорыва, а затем предполагал начать совместное наступление по всей линии фронта с главными ударами на Бич, Буксвиллер и Агно. Этим, полагал он, были бы созданы исходные рубежи для удара на Ландау без риска быть окруженным австрийцами.

Упорство и здравые аргументы Сен-Жюста победили. В Комитете его поддержал Робеспьер. Карно отступил, он даже занялся изысканием контингентов в Северной и Арденнской армиях для временной переброски в Эльзас. Но чего стоило добиться этого! И главное, сколько драгоценного времени зря ушло…

…Лошадей оседлали быстро. Проехав дорогой, хорошо знакомой по прежним инспекциям, миновали Савернское ущелье и свернули к Бьему. Лошадей привязали внизу у ручья и, распихав по карманам свертки с провизией, начали подъем.

— Сколько раз мечтал я, — признавался другу Сен-Жюст, — в дни, когда мы вихрем проносились мимо, забраться сюда, побродить, а может быть, попытаться залезть и выше; ведь в детстве я был отчаянным смельчаком и больше всего любил лазить по горам и деревьям.

— А кто же из мальчишек не любит этого? — подхватил Филипп. — Я тоже когда-то страдал этой болезнью.

Подъем закончился. Они были на плато. Сказочная картина открылась их глазам.

Плато простиралось на несколько лье, дальше, вдоль всего горизонта, тянулась горная цепь Бьема. Вершины гор были осыпаны снегом, ослепительно белевшим на солнце. Кое-где склоны зеленели от пихт и елей, кое-где краснели золотом опавших листьев, темнея в промежутках островками засохшей травы. Этот пестрый ковер на фоне голубого неба выглядел почти фантастично. И не менее фантастично, словно копируя пейзажи старых мастеров, на одной из вершин выделялись живописные развалины древней постройки.

Друзья стояли зачарованные.

— Как ты думаешь, что бы это могло быть? — прервал наконец молчание Сен-Жюст, указывая на развалины.

— По-моему, какой-то разрушенный форт, — сказал Леба.

— Тебе везде мерещатся форты. Откуда здесь может быть форт и для чего он нужен на вершине? Я полагаю, что старинный замок.

— А замки разве строили так высоко?

— Ты удивляешь меня. Феодальные замки всегда строили именно таким образом. Возьми, к примеру, Шато-Гийяр или Фалез.

— Для замка как будто он маловат…

— Но древние замки не были большими. К тому же, учти, его уменьшает расстояние.

— А все-таки, — подумав, сказал Леба, — это — современное крепостное сооружение. Быть может, австрийское. Уходя, они разрушили его.

Сен-Жюст громко расхохотался.

— Не сердись, — с трудом останавливаясь, сказал он. — Я не хотел тебя обидеть, но это нелепица. Какие австрийцы? Зачем им здесь укрепление? Они, конечно, стремились овладеть ущельем и перевалами, но для этого не нужно было строить форт на горе. Впрочем, не будем спорить. Предлагаю: доберемся и решим все на месте.

— А доберемся ли? — с сомнением взглянул на развалины Леба.

— Мы-то? — удивился Сен-Жюст, — Не ждал такого вопроса от человека, в детстве лазившего по горам. Не сомневайся. К тому же нас никто не гонит сегодня, спешить не будем.

— Тогда пошли…

…И правда, сколько драгоценного времени, пропало даром! Если стратегический план Карно в конце концов удалось забраковать, то как долго еще продолжалась глухая борьба с теми, кто действовал на месте, в Эльзасе, и, казалось, делал то же, что и мы…

Сен-Жюст не зря с первых дней добивался отзыва других комиссаров. И добился. Но, пользуясь тем, что он и Леба числились только при Рейнской армии, кто-то в Комитете (конечно, Карно!) настоял, чтобы при Мозельской тоже были два комиссара — Бодо и Лакост, с которыми — увы! — отношения не сложились…

Первое время, пока комиссары обеих армий находились в Страсбурге, Бодо искал встречи, но Сен-Жюст и Леба постарались от нее уклониться. Сен-Жюсту, помимо прочего, не нравилось поведение обоих комиссаров. Не нравилось, что те грубо афишировали себя, самоуправствовали и предавались сибаритству. Мэр Моне показал множество записок от Бодо и Лакоста, в которых те требовали от муниципалитета заграничных вин, первосортных яств и хороших девочек. Но дело конечно же было не только в этом.

Марк-Антуан Бодо, бывший медик, депутат Законодательного собрания и Конвента, близкий приятель Дантона, внушал Сен-Жюсту такое же отвращение, как и сам Дантон. Умеренный, он, дабы стать неуязвимым в эпоху начинающегося террора, постоянно играл на преувеличениях. Так, если Сен-Жюст арестовывал начальника национальной гвардии Страсбурга, Бодо тут же арестовывал весь штаб; если Сен-Жюст сажал в тюрьму десяток подозрительных граждан, Бодо спешил посадить сотню; если Сен-Жюст высылал ничем не проявивших себя администраторов, Бодо стремился обречь их на гильотину. Впрочем, все это были цветочки. Ягодки пошли, когда дело коснулось верховного командования.

К началу зимней кампании с прежним генералитетом было покончено. Во главе Рейнской и Мозельской армий стояли новые люди — дивизионные генералы Жан Шарль Пишегрю и Лазар Гош. У них было много общего. Оба сыновья крестьян, оба молодые (Пишегрю было 32 года, Гошу — всего 25 лет), оба начали службу рядовыми. Генералами их сделала революция, оценившая их патриотизм, рвение и военные таланты. Но они и сильно отличались друг от друга темпераментом и поведением. Гош был горяч, храбр до безрассудства, самонадеян и упрям; Пишегрю — холоден, спокоен и осторожен. Гош всегда стремился проявить самостоятельность, Пишегрю был исполнителен и точен. Комитет и военное министерство, назначая Пишегрю и Гоша командующими двух эльзасских армий, первенство все же оставляли за Пишегрю: Бушотт уведомил Сен-Жюста и Леба, что в случае объединения армий, а таковое уже намечалось, Гош должен был оказаться под началом Пишегрю; самого Гоша, однако, не поставили в известность об этом. Сен-Жюст безоговорочно подчинился указаниям Бушотта, тем более что Пишегрю произвел на него самое благоприятное впечатление. Комиссар оценил спокойствие генерала, его дисциплинированность и скромность — этими качествами он всегда дорожил в подчиненных. Поэтому с самого начала комиссары Рейнской армии передавали все свои распоряжения только через Пишегрю. Зато Лакост и Бодо, зная, как и их рейнские коллеги, всю подноготную, оценили пикантность положения и мертвой хваткой вцепились в командующего Мозельской армией: они поняли, что этого одаренного, но своенравного генерала будет легко противопоставить Пишегрю, а стало быть, и их сопернику — Сен-Жюсту.

Одним словом, к началу наступления, так тщательно всесторонне подготовленного Сен-Жюстом и Леба, появились досадные осложнения, особенно печальные потому, что шли они не от врага, а от своих…

…Прогулка была очень приятной. Они шли рука об руку, вдыхая свежий морозный воздух, любуясь природой и словно забыв о войне, о врагах, обо всем, что наполняло их жизнь в последние месяцы. Филипп разоткровенничался и поведал другу о всех извивах своего романа с Элизой. Он безумно любил жену и, страшно скучая без нее, каждый день строчил ей отчеты о своих делах и еще более — о своих чувствах.

— Единственная теневая сторона этого чудного солнечного дня — та, — прибавил он со вздохом, — что я не смогу сегодня написать моей Элизабет…

— Напишешь завтра, — сказал Сен-Жюст.

— Уж завтра-то обязательно… И расскажу ей обо всем…

Исповедь друга тронула Антуана. На момент в нем шевельнулось желание ответить откровенностью на откровенность. Казалось, Филипп ждал этого. Но не дождался. Сен-Жюст овладел собой и переменил тему разговора.

— Вот мы почти и пришли. Теперь последний рывок — и неизвестность окончится. Хотя она уже окончилась. Теперь-то надеюсь, видишь?..

— Это может быть и форт.

— Форт? Ну ладно, пусть будет форт. А ну полезли наверх!..

…Лазар Гош, несмотря на свои неполные 25 лет, успел пройти суровую школу жизни. Сын крестьянина-псаря, он познал и нужду, и несправедливость, и палочную муштру старой армии. Он был одним из тех, кто безоговорочно примкнул к революции. Рядовой стрелок в 1784 году, капрал в 1789-м, потом сержант национальной гвардии Парижа, он вступил в ряды добровольцев первого призыва в чине капитана. Проявив героизм и талант, отличившись при Неервиндене, в мае 1793 года он стал генерал-адъютантом, в сентябре — генералом бригады, в октябре — генералом дивизии, после чего сразу же возглавил Мозельскую армию. Этот сказочный взлет, эта карьера, удивительная даже для революционной эпохи, не сделала Гоша гордецом: чуткий к солдатам, простой и открытый с офицерами, он умел привлекать сердца. Однако он знал себе цену. Постоянный успех, непрерывные победы научили его распоряжаться людьми. Ни при каких обстоятельствах не уступил бы он первенства тому, кого считал менее способным и менее достойным. Это сразу же понял Бодо и возблагодарил судьбу, связавшую его с подобным человеком. Это не сразу понял Сен-Жюст, чем в будущем осложнил и общее, и свое личное положение.

16 брюмера в Фальсбурге состоялась первая встреча Гоша и Пишегрю. Были обсуждены детали и сроки наступления. Гош существенно дополнил и уточнил план Сен-Жюста. Он наметил, что сразу после взятия Бича из частей Мозельской и Рейнской армий будет создан ударный корпус для вторжения в Цвейбрюккен, где, угрожая левому флангу противника, заставит его немедленно отступить, открыв прямой путь на Ландау. Генеральное наступление, полагал Гош, следовало планировать на 21 брюмера. Пишегрю, не высказав каких-либо замечаний, полностью согласился с Гошем. Так с самого начала командующий Мозельской армией взял верх над своим предполагаемым начальником, фактически подчинив его волю. Бодо и Лакост аплодировали; Сен-Жюст закусил губу. Тем не менее он и Леба были готовы утвердить план и дату наступления, предложенные Гошем.

Однако 21 брюмера наступление все же не состоялось. В том не были повинны ни Гош, ни Сен-Жюст; вина целиком падала на Пишегрю и Карно: первый не смог своевременно доставить Гошу обещанные 10 батальонов, второй задержал присылку резерва из Арденнской армии. Срыв наступления имел серьезные последствия. Вечером 24 брюмера стало известно о падении Форт-Вобана, важнейшего укрепленного пункта между Рейном и Модером. В Саверне началась паника. Теперь надо было наступать во что бы то ни стало — это понимали и комиссары и генералы.

Новая и окончательная дата генерального наступления была назначена на 27 брюмера…

…Когда наконец, преодолев крутой подъем, они достигли вершины, Леба не удержался и высказал давно занимавший его вопрос:

— Каким же образом доставляли сюда строительный материал?

— Одна из вечных загадок, — ответил Сен-Жюст. — Столь же трудно понять, как поднимали афиняне камни для своего Акрополя…

Они с любопытством рассматривали кладку полуразрушенной стены.

— Что-то на замок не очень похоже, — съязвил Филипп.

— Не меньше, чем на форт, — в тон ему ответил Антуан.

— Но посмотри: вот сторожевая башня! Она хорошо сохранилась.

— В первый раз слышу, чтобы форт располагал подобными сторожевыми башнями. Скорее это донжон.

Тут пришла очередь расхохотаться Филиппу.

— Донжон… Или ты думаешь, что я полный неуч? Ведь каждому известно, что донжон строили в центре двора. Только в центре, слышишь, знаток?..

Сен-Жюст опустил голову.

— Ты прав, возразить нечего. Теперь ясно: нужен специалист. Но что бы это ни было, постройка древняя: обрати внимание на кладку.

— Уже обратил.

— Стало быть, ее не могли воздвигнуть австрийцы, как кое-кто недавно предполагал, — улыбнулся Сен-Жюст.

— Не могли, согласен. А теперь, когда наши шансы уравнялись, не худо бы заглянуть внутрь…

Через пролом в стене они прошли во двор. Внутри двора оказалось несколько полуразрушенных зданий; одно из них примыкало к стене и заканчивалось высокой башней без кровли.

— Заберемся наверх, — Сен-Жюст указал на башню.

Леба кивнул.

По стершейся, выщербленной винтовой лестнице они стали подниматься наверх. Двигаться приходилось в полутьме, пробуя каждую ступеньку. Миновав две промежуточные площадки, они достигли верхней, открытой, здесь, ослепленные ярким солнечным светом, несколько секунд ничего не видели, а потом, пораженные, словно окаменели.

Они находились на одной из самых высоких точек Бьема. Необъятная панорама на все стороны света открылась перед ними. Напротив хорошо различалось ущелье, за ним — город. Среди городских зданий выделялась церковь; все это казалось кукольным, ненастоящим. С трех сторон тянулись бескрайние горы, леса, долины, превращавшиеся в легкую дымку, сливавшуюся по горизонту с небом.

Молча стояли они, любуясь сказочным зрелищем, испытывая ощущение какого-то мифического дедаловского полета, тем более что здесь ветер, почти не чувствовавшийся на плато, гудел в ушах и обжигал кожу. Наконец молчание нарушил Леба.

— Чудо, право же чудо. Но никак не пойму одного. Почему, если отсюда так хорошо виден Саверн, из Саверна совершенно не видна эта крепость?

— Она видна, вероятно, если хорошо присмотреться. Но скажи, большим ли кажется тебе отсюда город?

— Не очень. С ладонь, не больше.

— Вот и ответ на твой вопрос. Из Саверна эти развалины выглядят не больше точки, поставленной пером. Не больше вот этой движущейся точки, которую ты видишь направо внизу.

— А что это за точка?

— Вероятно, всадник: если бы был пешеход, движение казалось бы более медленным. Однако насмотрелись, довольно. Давай закусим. Не знаю, как ты, а я голоден…

…На заре 27 брюмера по всей линии фронта началось движение. Республиканские войска по плану Сен-Жюста и Гоша наступали одновременно в центре и с флангов, чтобы обмануть противника и скрыть главное направление удара. Этот маневр удался. По истечении 36 часов французы взяли Санкт-Ингеборг, Рорбах, Бликскастель, Брюмат и окружили Буксвиллер — место скопления австрийских войск, угрожавших Саверну. Под прикрытием флангов корпус Гоша быстрым броском овладел Бичем, занял Хорнбах и 1 фримера вступил в Цвейбрюккен.

Повсеместное наступление французов застало союзников врасплох. Если Вурмзер пытался сопротивляться и к северо-востоку от Бича начал быструю перегруппировку сил, то пруссаки герцога Брауншвейгского отступали почти без боя, что дало возможность Гошу направить движение правого фланга Мозельской армии на Пирмазенс.

Сен-Жюст и Леба, встретившись с Гошем в начале наступления, возвратились в Саверн, где наблюдали за движением левого фланга Рейнской армии. 30 брюмера они стали свидетелями взятия Буксвиллера генералом Бюрси. Удовлетворенные первоначальными успехами, спокойные за Саверн, комиссары покинули зону боев.

2 фримера они снова встретились с Гошем на его главной квартире в Цвейбрюккене. Гош рапортовал о ходе операций. Сообщив о предстоящем взятии Пирмазенса — город действительно был взят два дня спустя, — юный полководец поделился с комиссарами своими опасениями. В то время как Мозельская армия победно шла вперед, правое крыло Рейнской топталось на месте, застряв у Вантценау, в нескольких десятках лье от Страсбурга. Это создавало угрозу австрийского прорыва у самой столицы Эльзаса. Необходимо, заключил Гош, чтобы Рейнская армия ускорила развертывание, без чего нельзя и думать о совместных действиях обеих армий.

Сен-Жюст не мог не согласиться с Гошем. Покинув Цвейбрюккен, он и Леба снова направились в Рейнскую армию и 4 фримера встретились с Пишегрю. Настроение главнокомандующего им не понравилось. Впрочем, дела правого фланга Рейнской армии действительно были не блестящи. Обещанное Карно подкрепление не прибывало. В ответ на мольбы Пишегрю Гош перебросил ему шесть батальонов, но они также застряли в пути, тогда как Вурмзер явно готовился к контрнаступлению в районе Брюмата — Вантценау. Сен-Жюст немедленно вызвал резервы из Страсбурга, и положение выровнялось; но думать о новой атаке до прибытия свежих сил в этом районе не приходилось. Сен-Жюст и Леба, простившись с Пишегрю, вернулись в Саверн. Именно тогда-то, 8 фримера, ему и пришла злосчастная мысль об этой передышке…

…Вместо стола они использовали каменную плиту, сидеть же пришлось на полу. Они развернули свертки с нехитрой провизией, вынули походные фляги и с аппетитом принялись за еду.

— Пью за победу, — сказал Филипп и добавил: — А все-таки, друг мой, мы, кажется, поставили не на ту лошадку.

Сен-Жюст вздрогнул; он думал о том же.

Отправляясь на прогулку, они дали друг другу слово не думать и не говорить о войне. Но разве можно выбросить из головы и сердца то, что является главным, чему они отдали все свои силы?

— На первый взгляд, — ответил он после раздумья, — это действительно так. Гош даст сто очков вперед Пишегрю, Гош чертовски талантлив. Но… не будем спешить. У меня предчувствие, что он еще выкинет фортель. Он рвется вперед и забывает о тылах, о продовольствии, о фураже. Сейчас фронт неровен, опасаюсь, как бы Гош, мечтая о славе и легкой победе, не вытянул его еще больше, — тогда может произойти разрыв наших сил и еще бог знает что.

Филипп пожал плечами.

— Если у тебя подобные мысли, какого же черта мы не приняли своевременные меры? И какого черта полезли сегодня в эти горы?

Сен-Жюст опорожнил флягу. Он хотел было сказать, что все эти мысли лишь сейчас пришли ему в голову, что он не бог и не может все предвидеть и предусмотреть, что, наверное, предчувствие беды, которое вдруг его охватило, порождено какими-то событиями, происходящими там, внизу… Однако вместо всего этого он бросил небрежно:

— Могу ответить тем же: какого черта? О чем ты думал?

«Я слишком полагался на тебя, и, потом, я вовсе не хотел сюда ползти», — подумал Филипп, но промолчал.

— Это рок, — сказал чуть слышно Сен-Жюст, отбросив флягу.

Он подошел к краю площадки. Лицо его внезапно стало озабоченным.

— Подойди-ка сюда, — обратился он к другу. — Смотри, как выросла эта точка, движущаяся по направлению к нам. Это уже не точка, а всадник, он вполне различим. Догадываешься, кто это?

— Догадываюсь, — воскликнул Леба. — Бросаем все — и вниз.

Спуск оказался более трудным, чем подъем. С курьером они встретились на плато, на середине пути. Сен-Жюст вырвал пакет, вскрыл и, прочтя первые строки, испустил страшный крик.

— Мерзавец!.. Каналья!.. Собачье дерьмо!.. — вопил он. — К дьяволу его, в Комитет общей безопасности, в Трибунал!..

Леба, пробежавший послание, положил руку на плечо Антуана.

— Тебе изменяет обычное хладнокровие, и ты говоришь глупости. Какой Комитет? Какой Трибунал? Сейчас нельзя срывать его с места, нельзя даже ругать, ибо все может рухнуть, и наступление захлебнется.

— Оно уже захлебнулось, — более спокойно ответил Сен-Жюст и прибавил: — Ты прав. Возьмем себя в руки. Напиши этому подлецу…

…Позднее, в Биче, они узнали подробности. Гош, не посоветовавшись ни с кем и нарушая план Комитета, решил использовать видимую слабость пруссаков, сделать мощный рывок и овладеть Кайзерслаутерном, важной немецкой крепостью в тылу Ландау. Тщетно Пишегрю, догадавшийся о его планах, умолял не делать безрассудного шага — Гош уже сделал его. Отрываясь от соседних частей, упрямо идя вслед за коварным Брауншвейгом, он овладел Ландштулем и приблизился к Кайзерслаутерну, когда прусский полководец сбросил маску и перешел в контратаку. Лишенный продовольствия и резервов, под угрозой окружения, Гош отступил; затем отступление превратилось в бегство. Цвейбрюккен, Пирмазенс и соседние пункты были потеряны. Мозельская армия отходила к старым рубежам.

Комиссары понимали, что ситуация требовала всестороннего обсуждения в Комитете. Отправив Гошу успокоительное письмо и сделав необходимые распоряжения в Саверне и Страсбурге, они отбыли в Париж.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.