1

1

 Я купила билет в Россию.

Это известие, каким, бы простым оно ни казалось, отягчено различными каверзными обстоятельствами не меньше, чем сложнейший научный эксперимент. Оказалось, что поездка в Россию — затея не менее рискованная и сложная, чем путешествие в Австралию во времена капитана Кука. И дело не в том, что надо раздобыть деньги на билет, как это бы, задумай вы отправиться в Париж или на далекие Бермуды. Это еще лиха беда начало. Мытарства иммигранта, умоляющего о разрешении на въезд в перенаселенную страну, не идут ни в какое сравнение с той проверкой с пристрастием, которая уготована туристу, отправляющемуся в Советский Союз.

— Билет в Россию, пожалуйста.

Служащие «Интуриста» внимательно изучали мое лицо. Они явно заподозрили во мне матерую преступницу. Неужели хотят сдать меня в полицию? Нет, не похоже. По крайней мере не сейчас. Видимо, решили до поры до времени просто не спускать с меня глаз. Я догадалась об этом по тому, как они многозначительно переглянулись.

— Какой тур желаете?

Не сводя с меня подозрительных взглядов, служащие развернули передо мной список и сообщили, что я могу выбрать любой из утвержденных туров, но любые отклонения от маршрута будут сопряжены для меня со значительными осложнениями и большими расходами.

Я задумалась над списком, мои мрачные предчувствия витали среди куполов, башен, дворцов, степей, крестьян, бояр, Толстого, Красной Гвардии, рынков, императорского балета — и наконец замерли, остановившись на трех городах.

— Как насчет Петрограда?

Темные глаза василиска зыркнули на меня с укором.

— Извините, — поспешила я исправить свою ошибку, — я имела в виду Ленинград. И Москва — она ведь по-прежнему так называется? А еще — Нижний Новгород. И под конец, хотя это и не указано в маршруте, я бы хотела увидеть Казань.

Повисла угрожающая тишина.

— Могу я посмотреть Казань?

— Нет, если вы покупаете этот тур, то — нет.

—  Тогда давайте я выберу тот тур, который включает Казань.

— Это невозможно.

Лица у всех четверых словно зашторены. Я смутилась и почувствовала себя виноватой. Что я сделала не так? Что такого в этой Казани? Как человек, сказавший нечаянно непристойность, я поспешила сменить тему — явно слишком болезненную — и перешла к обсуждению оплаты.

— Хорошо, об этом договорились. Вы сказали, что есть корабль, который отправляется ...го.

Они снисходительно улыбнулись. Ну-ну, не все так просто, казалось, говорила эта заговорщицкая усмешка. Что дальше?

Оказалось, меня должны включить в одну из туристических групп. Отправиться в Россию можно только в составе группы — желание путешествовать в одиночку, видимо, идет вразрез с советскими принципами, а то и законами. Мне объяснили, что «Интурист» обо всем позаботится. Однако эти заверения не прибавили мне энтузиазма. Но отступать было поздно. Пришлось согласиться.

— Заполните анкеты.

Мне вручили стопку опросных листов, все одинаковые.

— На каждую приклейте фотографию. Потом мы их рассмотрим.

Выходит, придется еще ждать их одобрения. Я вышла на улицу, сжимая в одной руке брошюру с аляповатыми башнями, мужиками, рабочими и всякой техникой, надпись на обложке гласила: «Советская Россия — дом для свободных», а в другой — пачку анкет: место рождения, национальность, профессия, цвет глаз и т.д. и т.п. Воздушный шарик моего энтузиазма начинал сдуваться. Я уже чувствовала себя не восторженной туристкой, а скорее просительницей, ищущей работу и ждущей, когда рассмотрят ее бумаги. Отныне я не человек, как ошибочно считала прежде, а лишь пункт в файле на букву Т. Вот ведь злосчастье какое! Неужели в России душат вот так в зародыше любые порывы?

Я получила билет. И паспорт с визой! Интересно, что именно в тех четырех фотографиях лунатички с явными преступными наклонностями (фотокамеры, делающие снимки на паспорта, хоть и не лгут, но присочинить способны всякое) оправдало меня в глазах консула — или кто там выдает визы? Во всяком случае, меня признали неопасной и позволили приехать в Россию на несколько недель. Возможно, мои ответы в анкете сочли вполне здравыми, и это сгладило впечатление от фотографий — как знать?

— Возьми револьвер! — советовали мне.

Но зачем — чтобы палить по русским или на крайний случай застрелиться самой?

Просто удивительно: никто не может спокойно слышать даже упоминание о России! Все либо фанатично за нее, либо столь же фанатично против. Моя предстоящая поездка либо шанс всей моей жизни, либо совершенное безрассудство. Вздумай я отправиться на Арктур, это вызвало бы меньший переполох. Я готова пропустить эти пересуды мимо ушей, если бы они — как энтузиазм, так и осуждение — не имели политической подоплеки. Мне все равно и в то же время как-то неловко: ведь человек, лишенный политических идеалов, ныне выглядит такой же нелепицей, как корова на трех ногах. Увы, мне нет дела до политики. Но, похоже, никто и представить себе не может, что человек, не являющийся ни поклонником, ни противником советского режима, вздумал побывать в этой стране. Мое равнодушие к коммунистическому государству раздражает как его сторонников, так и противников — все они убеждены, что в Россию немыслимо ехать просто так. Противники Советов искренне смеются над подобной блажью, а сторонники полагают, что отправляться в путешествие лишь развлечения ради — пустая трата времени. В России, да будет мне известно, труд — венец всех желаний: работа ради работы, работа как смысл жизни. Где мы уже слышали эти слова прежде? Не кажется ли вам, что подобные идеи пытались вбить нам в головы последние две тысячи лет? Может, новая Россия на самом деле не так и нова? Что ж, скоро я это выясню.

Спасибо, что предложили мне лыжи, но, хотя это предпоследний тур в этом году, меня заверили, что они не понадобятся. К тому же, боюсь, мне будет не до развлечений...

Теперь я знаю, что чувствовали пилигримы, оказавшись в крошечной скорлупке корабля один на один с морем — каждый из них старался сохранить твердость верхней губы. Я вовсе не хочу им уподобляться, но другие пассажиры вынуждают меня к этому. «Прощайте, прощайте», — словно мы собрались на Альдебаран! «Рабу-о-чие», профессора, школьные учителя, бизнесмены и журналисты — все серьезны и скорбны. Еще бы: Россия неизменно присутствует в сводках новостей. «Культ России вытеснил в Англии культ негров» — гласил один из заголовков.

Культ России!

Северное море — унылое водное пространство. Альфред Монд[2], наверное, посчитал бы это бесполезным расточительством, но мы едва замечаем, что там за бортом. Мы слишком заняты разговорами и похожи на группы без умолку кричащих молекул, то сцепляющихся в кристаллы, то вновь распадающихся. Бесконечная цепь разговоров (или споров), когда никто не удерживает руку другого дольше мгновения. Откуда подобный энтузиазм? Не сами ли мы себя распаляем? Я-то — наверняка. Ленин, нэп, Красная площадь, комсомол, 1905 год — ах, как замечательно! Даже слишком. Несомненно, это новая религия, заявляет Первый Профессор.

— О, несомненно...

— Чем вы занимаетесь? — спрашивает меня Учительница, а когда я отвечаю: «Ничем», смотрит на меня с укором. Для чего тогда ехать в Россию? Я и сама начинаю задавать себе тот же вопрос. У меня явно отсутствует правильное понимание. Все говорят о России как о святыне. А мне кажется, Советская Россия уже слишком стара и слишком крепко стоит на ногах, чтобы принимать ее за ребенка-вундеркинда, затесавшегося среди прочих государств.

— Я слышал, — говорит Бизнесмен из Манчестера, — что главная достопримечательность в Москве — это кремлевская гробница.

Наибольшим уважением на корабле у команды и пассажиров пользуются «рабу-о-чие». Они поднимаются на верхние палубы и беседуют с нами, или, скорее, обращаются к нам. Это напоминает речи в Гайд-парке, но интереснее и внушает больше доверия — еще бы: ведь они говорят о России. Неужели вы знаете о России лишь то, что там родился Достоевский? Известно ли вам, что это единственная страна в мире, где евреи могут получить работу? Вы слышали, что там нет голода, что каждый рабочий сыт и обут (а также его жена и дети) и обеспечен на всю жизнь? Знаете ли вы, что именно Ленин сказал: «Да будет свет...»?

Его изваяние красуется в красном углу в столовой для экипажа, а за ним — фриз из красно-белых плакатов. Ленин в трогательном окружении белых бессмертников — бронзовое божество, поблескивающее в свете раскачивающихся ламп, зловещая улыбка. Они еще не поклоняются ему, но это — до поры...

Здесь есть судовой кинозал. Нам предлагают поразительное зрелище: толпы рабочих, двигаясь по небольшому экрану, мерцают словно в тумане (линза сильно поцарапана) — появляются из темноты и вновь исчезают во мраке. Но не люди, а машины, заботливо опекаемые рабочими, вызывают наше громогласное русско-британское восхищение. Вот она — подлинная жизнь! Грубая красная русская жизнь. Затем следует пусть не столь увлекательный, но все же очень впечатляющий антибуржуазный фильм. Чрезмерный пафос финальной сцены, когда темные воды Невы поглощают кресло, граммофон и бутылку пива, — очевиден. Разве это не подлинные символы буржуазии? Первый Профессор слишком потрясен, чтобы задать вопрос, напрашивавшийся сам собой: была та бутылка на момент погружения пустой или полной...

Им удалось превратить корабль в подобие учреждения строгого режима. Каждый член команды находится в ранге сержант-майора. Стоило мне за ужином закурить, как сигарету тут же выхватили у меня изо рта и унесли прочь на тарелке — словно горящую жертву советским порядкам. А прошлым вечером одна из учительниц оставила свою салфетку не сложенной на столе, нарушительницу вернули и под строгим взглядом стюарда заставили аккуратно свернуть ее и сунуть в кольцо. Бедняжка как раз объясняла мне — мы тут постоянно объясняем все друг другу, сколько хватает терпения, до хрипоты, что коммунизм — это единение, просто единение, растворение самого себя в чем-то более великом. Грустно, что ее наивная попытка подобного единения окончилась столь плачевно.

Зато официантам и официанткам единение дается легко. Чтобы убедиться в этом, достаточно невзначай пройти мимо камбуза.

— Вы заметили, — спросил Бизнесмен, когда мы встретились утром на трапе, — что с одного борта воды больше, чем с другого?

Я уставилась на него в изумлении. Он что — шутит? Не похож он на шутника.

— Заметили? — допытывался Бизнесмен.

Я призналась, что нет, и он ушел разочарованный.

Позднее он вновь подошел ко мне и пробормотал с озадаченным видом:

—  Странно, но теперь воды больше с другого борта. Интересно, почему?

Он на полном серьезе заявил мне, что намеревается встретиться с капитаном и задать ему этот вопрос. Пожалуй, бедняга еще хуже подготовлен к этой поездке, чем я.

Все книги в судовом книжном магазине посвящены одной теме. Я прочла уже три жизнеописания Ленина, два тома его речей, избранные статьи Сталина и совсем сникла, будто долго-долго слушала игру на тамтамах. Может, на корабле и существует какое-нибудь противоядие от всего этого, но я не могу его найти. Проходя мимо ряда кресел на палубе, я замечаю уже знакомые мне обложки: «Моя жизнь в колхозе», «Воспоминания о Ленине», «Нэп», «Советские фабрики», «Юные октябрята», «Работа для всех». Их прочитали девяносто девять из ста, и лишь одна я отбилась от стаи. Нет, еще Фермер-Птичник, он вообще ничего не читает. Зато он сфотографировал мертвую ласточку, упавшую на палубу неведомо откуда. Даже море кажется чужим и враждебным — не хочет, чтобы на него смотрели. Не желает пробуждать мысли и мечты.

— Соединяйтесь! — велит оно строго, обмывая борта корабля размеренными механическими движениями. — Идите и соединяйтесь![3]

— Не хотите ли прочесть вот это? — предлагает сидящий рядом со мной Первый Профессор и протягивает «Ежегодник СССР».

Кильский канал. Корабль скользит сквозь сверкающие луга, почти подступившие к бортам. Если на эти плоские земли смотреть издали, кажется, что нос корабля рассекает траву. Мы стараемся быть снисходительными друг к другу. Море заставило нас забыть наши человеческие слабости. Мы перестали разговаривать. Красный и белый лежат бок о бок, словно лев и ягненок. Вчера матрос позволил мне помочь ему красить перила, но вечером я увидела, как он крался по трапу, чтобы тайком их перекрасить...

Балтийское море полно звезд. В нос бьет дыхание Севера — снежный, манящий, резкий запах. Пора упаковывать вещи. Мои три дюжины лимонов неожиданно внесли разлад в радостные хлопоты. Вы помните, нас предупреждали в Лондоне, что русские (осенью) готовы на все ради лимонов? А когда ко мне вернулся дар речи, сообщили вдобавок, что в Советской России нет чаевых: дескать, люди по собственной воле отказываются принимать вознаграждение. Знаю, знаю. Всё за любовь. Но на всякий случай я все же взяла лимоны с собой.

Таможня. Ленинград приближается. Город плывет, словно бледная морская птица по плоскому болотистому морю. Вот и настал торжественный момент, мы причаливаем у красивого желтого здания восемнадцатого века. Никто не решается нарушить молчание. Мы безропотно подчиняемся, когда стюарды буквально ссыпают нас вместе с чемоданами вниз по сходням, и солдаты без всяких церемоний заталкивают нас на таможню. Что мы можем сказать? Они все равно не поймут наших английских проклятий. Сотрудники ГПУ вышвырнули наши вещи из чемоданов, и нам пришлось торопливо запихивать их назад, после этого мы уже готовы поверить в то, что виновны в каком-то неведомом ужасном злодеянии. Мы преступники, и не должны забывать этого. Один солдат сгреб все мои бумаги и стал внимательно читать твое письмо, держа листок вверх ногами... Вдруг он разразился смехом, не знаю — от восхищения или презрения.

Это поразительно красивый город! Светлые изысканные дома и дворцы растут словно цветы на широких грядках улиц — по крайней мере, так чудится поначалу. Морозно-синяя, огненно-синяя Нева кажется тверже, чем воздушные мосты над ней.

Наш отель очень современный, очень уродливый, очень новый, хотя стены уже облупились. Из него вышла бы отличная тюрьма. Снаружи и внутри лютый холод, но мы напрасно мечтаем о чае. Появилась смуглая коренастая девушка, она будет присматривать за нами. Мы окружили ее, словно голодные воробьи крошку хлеба. «Ну, что бы вы хотели делать? Да? Нет? Может быть — осмотреть Петропавловскую тюрьму или Дом культуры для рабочих?» Наша: группа разразилась радостными возгласами. Дуя на руки, чтобы согреться, мы объявили, что оба варианта просто чудно хороши...

Экскурсия займет четыре часа. Ужин — в десять или десять тридцать. «Да. Нет. Надеюсь, мы успеем вернуться к этому времени». Нам осталось лишь лелеять зыбкую надежду, что так все и будет. Пусть наши мысли безрадостны — мы не показываем виду: наши лица исполнены восхищения. Мы переглядываемся:уяельзя проявлять слабость.

Итак, мы отправляемся в Дом культуры. Где нас ожидает Святая Русь...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.