11

11

УЖ ЕСЛИ Я ЗАНИМАЮСЬ ТЕННИСОМ, самым одиноким видом спорта, то вне корта пусть меня, черт возьми, окружает как можно больше людей. У каждого из них — своя, особая роль. Перри умеет приводить мои разрозненные мысли в порядок. Джей Пи приносит покой моей измученной душе. Ник — помощник в отработке азов теннисной науки. Фили занимается бытовыми мелочами и всегда на моей стороне.

Спортивная пресса регулярно обрушивается на мою свиту. Журналисты заявляют, что я путешествую с толпой приближенных, чтобы потешить свое тщеславие. Мол, я окружаю себя людьми, потому что не выношу одиночества. Что ж, они наполовину правы: я не люблю быть один. Но люди, которые рядом со мной, — не свита, они — моя команда. От них я жду общения, совета. Они — мой экипаж, мои учителя, мое тщательнейшим образом подобранное жюри присяжных. Я учусь у них, а иногда и краду что-то — словечко у Перри, историю у Джей Пи, позу или жест у Ника. Подражая, я узнаю и в то же время создаю себя. А что еще мне может помочь, кроме подражания? Мое детство прошло в изоляции, ранняя юность — в пыточной камере.

Поэтому я вовсе не собираюсь сокращать свою команду, наоборот, планирую ее увеличить. Я хочу, чтобы к ней присоединился Джил, и думаю официально пригласить его работать исключительно на меня: заниматься моей силовой подготовкой и физической формой.

Я звоню Перри в Джорджтаун и рассказываю об этом.

— В чем проблема? — спрашивает он. — Хочешь работать с Джилом? Так найми его!

Но у меня ведь уже есть Пат, Плюющийся Чилиец. Я не могу просто взять и уволить его. Я вообще не могу увольнять людей. А даже если бы мог, как бы я попросил Джила бросить престижную, высокооплачиваемую работу в университете Невады, чтобы посвятить все время мне? Кто я, черт возьми, такой?

Перри предлагает мне договориться с Ником, чтобы тот предложил Пату работу с другими своими игроками.

— А потом, — продолжает он, — сядешь с Джилом и выложишь ему все. И пусть сам решит.

В январе 1990 года я сообщаю Джилу, что буду безмерно благодарен, если он согласится работать со мной, тренируя и сопровождая меня в поездках.

— Я должен буду бросить работу в университете? — интересуется он.

— Да.

— Но я ничего не понимаю в теннисе!

— Не волнуйся, я тоже.

Он смеется.

— Джил, я думаю, что смогу многого добиться. Смогу сделать нечто… выдающееся. Но теперь, пообщавшись с тобой, я уверен, что смогу сделать это лишь с твоей помощью.

Джила не приходится долго уговаривать.

— Буду рад работать с тобой, — произносит он.

Он не спрашивает, сколько я буду платить. Он вообще не упоминает о деньгах. Он утверждает, что мы — две родственные души, отправившиеся навстречу великим приключениям, что знал об этом с того самого дня, когда мы встретились. По его мнению, у меня есть судьба. К тому же он считает меня похожим на Ланселота.

— Кто это такой, Джил?

— Рыцарь Ланселот. Ну, знаешь, король Артур, рыцари Круглого стола… Ланселот был величайшим рыцарем при дворе короля Артура.

— А он убивал драконов?

— Каждый рыцарь убивает драконов.

На нашем пути есть только одно препятствие: дома у Джила нет тренажерного зала. Ему приходится оборудовать зал у себя в гараже. Это отнимает много времени: ведь все тренажеры Джил изготавливает сам.

— Ты, правда, хочешь сделать все сам?

— Я хочу сварить металлические конструкции, протянуть тросы и поставить шкивы и блоки своими руками. Не допущу никаких случайностей. Мне не нужно, чтобы ты себя травмировал. Только не с моей помощью.

Я вспоминаю отца, самостоятельно строившего машины для подачи мячей и для сбора их в одну кучу. Интересно, это — единственное, что роднит их с Джилом?

Пока зал не готов, мы продолжаем заниматься в университетском спортивном центре. Джил все еще работает с университетской баскетбольной командой. Под его руководством она проводит великолепный сезон, который венчает убедительная победа над командой университета Дюка и завоевание высшего национального титула. Доведя команду до конца сезона и практически закончив свой тренажерный зал, Джил объявляет, что готов.

— Андре, а ты готов? В последний раз спрашиваю — ты уверен, что тебе это нужно?

— Джил, я уверен больше, чем когда-либо был уверен в чем бы то ни было.

— Я тоже.

Он говорит, что с утра поедет в университет и сложит с себя полномочия.

Несколько часов спустя, когда Джил выходит из университетских ворот, я уже поджидаю его неподалеку. Он смеется, увидев меня, мы отправляемся съесть по чизбургеру — отметить наш сегодняшний старт.

ИНОГДА ТРЕНИРОВКИ с Джилом превращаются просто в беседы, мы даже не подходим к штангам. Вместо этого сидим на скамьях и предаемся свободным ассоциациям. Джил утверждает: есть много способов стать сильным, и беседа — один из них. Если он не рассказывает мне о моем теле, я рассказываю ему о теннисе, о жизни в постоянных разъездах. Рассказываю о том, как организована игра, о множестве мелких турниров и о четырех главных — турнирах Большого шлема, которые стали для игроков мерилом успеха. Я говорю о теннисном календаре, в соответствии с которым мы начинаем сезон на другом краю земли на Открытом чемпионате Австралии, а далее следуем за Солнцем. После Австралии начинается европейский период грунтовых кортов, кульминация которого наступает в Париже, на Открытом чемпионате Франции. Потом — июнь, время травяных кортов и Уимблдон (тут я высовываю язык и корчу страшную рожу). Затем наступает мертвый сезон, время кортов с твердым покрытием, в конце которого нас ждет Открытый чемпионат США. Следующий — сезон выступлений в помещениях: Штутгарт, Париж, чемпионат мира. Настоящий день сурка: те же стадионы, те же соперники, различается лишь год и счет, хотя с течением времени любой счет теряет смысл, превращаясь в череду таких же и складываясь в подобие телефонных номеров.

Я пытаюсь раскрыть душу перед Джилом и начинаю с самого начала, с главного.

— Нет, на самом деле ты вовсе не ненавидишь теннис! — смеется он.

— Ненавижу! — отвечаю я.

Судя по изменившемуся выражению лица, Джил, кажется, начал жалеть об оставленной работе в университете.

— Если это правда, — интересуется он, — то зачем ты продолжаешь играть?

— Я больше ни на что не способен. Больше ничего не умею делать. Теннис — единственное, в чем я разбираюсь. Ну и потом, у отца будет истерика, если я займусь чем-то другим.

Джил чешет ухо. Такое он слышит впервые. Он знает сотни атлетов, но ни один из них не признавался в ненависти к спорту. Джил не знает, что сказать. Я заверяю его, что говорить тут нечего. Сам этого не понимаю, знаю лишь факт, которым и поделился.

Рассказываю Джилу о конфузе со слоганом «Имидж — все!». Я чувствую, что он должен и об этом знать, чтобы лучше понимать, во что ввязался. Вся эта история до сих пор повергает меня в ярость, правда, ярость эта притаилась глубоко внутри. Она — будто ложка кислоты, влитая в желудок. Услышав эту историю, Джил тоже злится. Он, в отличие от меня, умеет выплеснуть свою злость, хочет действовать, не медля ни минуты, — к примеру, вздуть пару менеджеров по рекламе.

— Какой-то хрен с горы на Мэдисон-авеню придумал идиотскую рекламную кампанию, а потом заставил тебя сказать дурацкие слова перед камерой, — какое это имеет отношение лично к тебе?

— Миллионы людей думают, что имеет. И говорят об этом. И пишут.

— Они просто использовали тебя — легко и просто. Это не твоя вина. Ты не знал, как это будет воспринято, что все поставят с ног на голову.

Наши беседы продолжаются и за порогом спортзала. Мы вместе завтракаем и ужинаем. Созваниваемся по шесть раз в день. Однажды я позвонил ему поздней ночью, и мы проговорили несколько часов. В конце беседы он поинтересовался:

— Не хочешь завтра прийти на тренировку?

— Я бы с удовольствием, но я в Токио.

— Мы проговорили три часа, а ты, оказывается, в Токио? Я думал, ты в городе. Чувствую себя виноватым — совсем тебя заболтал…

Тут он остановился и вдруг сказал:

— А знаешь что? Я чувствую гордость: ведь тебе нужно было позвонить и поговорить со мной, неважно, в Токио ты или в Тимбукту. Я рад, слышишь? Очень рад.

С самого начала Джил ведет записи моих тренировок. Он использует коричневый гроссбух, где фиксирует каждый повтор, каждый комплекс, каждое упражнение. Записывает мой вес, мою диету, мой пульс, мои поездки. На полях рисует диаграммы и даже картинки. Он говорит, что собирается фиксировать мои успехи, чтобы составить базу данных и обращаться к ней в будущем. Джил тщательно изучает меня и поэтому может создать меня заново, с нуля. Он — как Микеланджело, разглядывающий глыбу мрамора, только вот мои недостатки его ничуть не раздражают. Он — как Леонардо да Винчи, фиксирующий все в своих записных книжках. По этим книжкам, по тому, как тщательно он ведет их, не пропуская ни дня, я вижу, что работа со мной вдохновляет его. А это, в свою очередь, вдохновляет меня.

Разумеется, Джилу придется часто ездить со мной на турниры. Ему необходимо следить за моей физической формой во время матчей, за моей диетой, за тем, чтобы я пил достаточно жидкости (у него есть собственный рецепт воды с углеводами, солями и электролитами, и этот напиток я должен пить вечером накануне каждого матча). Во время поездок его работа не заканчивается, наоборот: в ходе турниров его помощь особенно важна.

Мы договорились, что наша первая совместная поездка должна состояться в феврале 1990 года. Мы направимся в Скоттсдейл. Предупреждаю, что нам следует прибыть на место за пару дней до турнира, чтобы принять участие в играх на лужайке.

— На какой лужайке?

— Это просто так называется. Мероприятие со знаменитостями и сбором денег на благотворительность, чтобы порадовать спонсоров и развлечь болельщиков.

— Звучит забавно.

Кроме того, я сообщаю, что поедем мы туда на моем новом «корвете». С нетерпением жду возможности продемонстрировать ему скоростные качества машины.

Лишь подъезжая к его дому, я понял, что не учел одну важную деталь. Моя машина невелика, а Джил, наоборот, огромен. На фоне моего маленького авто он выглядит вдвое больше обычного. Тем не менее Джил тщательно упаковывается на пассажирское сиденье, опустив подлокотники и упираясь головой в крышу. Под этой тяжестью «корвет», кажется, готов развалиться в любую минуту.

Чтобы Джилу меньше пришлось страдать в тесном салоне, гоню изо всех сил. Хотя я всегда так езжу. Машина суперскоростная. Мы врубаем музыку и гоним прочь из Лас-Вегаса через плотину Гувера, по северо-западной Аризоне с ее скалами и зарослями юкки. Мы решили остановиться на обед в Кингмане. Предвкушение обеда, скорость «корвета», громкая музыка и присутствие Джила — все это заставляет меня вдавливать педаль газа в пол. Мы, кажется, уже превысили скорость звука. Я вижу, как Джил, состроив гримасу, крутит пальцем у виска. Смотрю в зеркало заднего вида: за моим бампером мигают огни патрульной машины.

Полицейский быстро выписывает мне штраф за превышение скорости.

— Не в первый раз, — говорю я Джилу. Он качает головой.

В Кингмане мы идем в Carl’s и заказываем внушительный обед. Мы оба любим поесть, к тому же питаем тайную слабость к фастфуду. Загружаем в себя целый вагон калорий, заказывая одну жареную картошку за другой, снова и снова наполняя стаканы лимонадом. Когда Джил с трудом забирается обратно в «корвет», я понимаю, что мы здорово опаздываем. Надо нагонять. Я выжимаю газ и вылетаю на шоссе 95. Две сотни миль до Скоттсдейла. Два часа пути.

Двадцать минут спустя Джил вновь крутит пальцем у виска.

И вновь встреча с полицией. На сей раз патрульный, взяв мои права и документы на машину, интересуется:

— Давно ли вас в последний раз штрафовали за превышение скорости?

Я смотрю на Джила. Тот хмурится.

— Два часа назад — ведь это не так давно, да? Значит, недавно.

— Ждите здесь.

Он уходит в свою машину, минуту спустя возвращается:

— Вам придется вернуться в Кингман для встречи с судьей.

— Что? В Кингман?

— Пройдите, пожалуйста, со мной.

— Пройдите? А как же машина?

— Ваш друг ее поведет.

— Но, может быть, я могу просто следовать за вами на машине?

— Сэр, вы будете слушать то, что я говорю, и делать то, что я приказываю, только в этом случае вам не придется следовать в Кингман в наручниках. Вы сядете на заднее сиденье моей машины, а ваш друг поедет за нами. Сейчас. Пойдемте.

Я сижу на заднем сиденье патрульной машины. Позади нас едет Джил на «корвете», который обтягивает его, будто корсет из китового уса. Мы застряли в забытой богом дыре, у меня в ушах звучит мерзкое треньканье банджо из фильма «Освобождение»[24]. Через сорок пять минут добираемся до городского суда Кингмана. Вслед за полицейским я вхожу в боковую дверь и оказываюсь перед маленьким пожилым судьей в ковбойской шляпе, чей ремень украшает пряжка размером с блюдце.

Банджо звучит еще громче.

Шарю взглядом по стенам в поисках сертификата или любого другого документа, удостоверяющего, что я действительно в суде, а этот человечек и вправду судья. Но на стенах висят лишь чучела диких животных.

Для начала судья обрушивает на меня град вопросов:

— Вы собираетесь играть в Скоттсдейле?

— Да, сэр.

— Вам уже приходилось участвовать в этом турнире?

— Да, сэр.

— Какое у вас место в турнирной сетке?

— Простите?

— С кем вы играете в первом раунде?

Судья оказывается большим поклонником тенниса. Кроме того, он пристально следит за моей карьерой. По его мнению, я просто обязан был победить Курье на Открытом чемпионате Франции. У него есть собственное мнение о Коннорсе, Лендле, Чанге, о современном состоянии тенниса и нехватке великих игроков в Америке. Потратив двадцать пять минут на то, чтобы вывалить передо мной свои мысли по этим животрепещущим вопросам, он спрашивает:

— Кстати, не могли бы вы оставить автограф? Для моих детей.

— Пожалуйста, сэр… Ваша честь.

Я ставлю автографы на всем, что он раскладывает передо мной, и жду приговора.

— Хорошо, — произносит судья. — Я приговариваю вас к тому, чтобы порвать всех в лоскуты на турнире в Скоттсдейле.

— Простите, я не… я имею в виду… Ваша честь, я ехал сюда, возвращался на тридцать с лишним миль назад, думая, что меня посадят в тюрьму. Или хотя бы оштрафуют.

— Нет-нет-нет, я просто хотел встретиться с вами. Тем не менее пусть лучше ваш друг ведет машину дальше. Если вы получите сегодня еще один штраф за превышение скорости, боюсь, вам придется задержаться в Кингмане на долгий срок.

Выхожу из суда и мчусь к «корвету», в котором меня ждет Джил. Я объясняю: местный судья — фанат тенниса, он всего лишь хотел познакомиться со мной лично. Джил думает, что я вру. Прошу его поскорее увезти нас как можно дальше от здания суда. Он медленно трогается. Джил — аккуратный водитель. К тому же встреча с Фемидой посреди Аризоны так напугала его, что всю дорогу до Скоттсдейла он держит скорость не выше семидесяти двух в час.

Разумеется, на благотворительную игру я опоздал. Теннисную форму натягиваю недалеко от стадиона, на подъезде к стоянке. Мы останавливаемся у будки охраны и говорим, что меня ждут, я — один из игроков. Он не верит. Приходится предъявить ему водительские права (которые все еще со мной лишь по счастливому стечению обстоятельств). Только после этого нас пускают на территорию стадиона.

— Не волнуйся насчет машины, — Джил хлопает меня по плечу. — Я о ней позабочусь. Играй.

Я хватаю теннисную сумку и рысью убегаю со стоянки. После Джил сказал мне, что слышал аплодисменты, когда я вышел на корт, — несмотря на то что окна в машине были закрыты. В тот момент, признавался он, до него дошло, что именно я пытался ему сказать. После встречи со старым судьей, после того, как стадион взорвался криками при моем появлении, он все понял. До этой поездки Джил не ожидал, что я живу настолько сумасшедшей жизнью. Он действительно не знал, на что подписывается.

— Это нас обоих касается, — ответил ему я.

В СКОТТСДЕЙЛЕ мы отлично проводим время. Ближе узнаем друг друга, как это бывает в путешествиях. Во время одного из дневных матчей я, остановившись, жду, пока служитель поднесет зонт туда, где сидит Джил: его кресло — на открытом солнце, и он обливается потом. Увидев зонт, Джил смущается, затем, взглянув на корт, видит, как я машу ему рукой, все понимает и улыбается в ответ во все тридцать два зуба. Мы оба хохочем.

Однажды вечером мы отправляемся ужинать в Village Inn. Уже поздно, так что заказанная нами трапеза — нечто среднее между ужином и завтраком. Тут в ресторан вваливается четверка парней, усаживается через столик от нас и начинает упражняться в остроумии по поводу моей прически и одежды.

— Может, он гей? — спрашивает один.

— Точно, педик! — отзывается его товарищ.

Джил прокашливается, вытирает рот салфеткой и предлагает мне заканчивать трапезу в одиночестве. Он уже поел.

— Ты уже сыт?

— Не хотелось бы драться на пустой желудок.

Когда я заканчиваю есть, Джил заявляет, что у него есть дело к парням за соседним столиком.

— Если что, не переживай, — говорит он. — Я знаю дорогу домой.

Джил медленно встает и подходит к тем четырем парням, облокачиваясь об их стол. Тот жалобно скрипит. Он выпячивает грудь и раздраженно произносит:

— Вам нравится портить людям ужин? Вас это забавляет, не так ли? Ну, что ж, теперь я сделаю то же самое. Что это тут у вас? Гамбургер?

Он берет бургер с тарелки одного из парней и отхватывает половину одним укусом.

— Гм, кетчупа не хватает, — чавкает он. — Знаете, что? Теперь я хочу пить. Думаю, отхлебну у тебя содовой. Да. А потом вылью остаток вам на стол. Я очень, очень хочу, чтобы кто-нибудь из вас попытался мне помешать.

Джил делает из стакана большой глоток, затем медленно — так же, как он водит машину, — выливает остаток на стол.

Никто из парней даже не пытается двинуться с места.

Джил ставит на стол пустой стакан, смотрит на меня:

— Андре, пойдем?

Я НЕ ВЫИГРАЛ ТОТ ТУРНИР, но это не имело значения. Я счастлив, и мы стартуем обратно в Вегас. Перед отъездом из города останавливаемся перекусить в забегаловке Joe’s Main Event. Мы болтаем обо всем, что случилось за прошедшие семьдесят два часа, и соглашаемся, что наша поездка похожа на начало куда более долгого путешествия. В своей записной книжке Джил да Винчи делает набросок: я в наручниках.

Выйдя из кафе, мы сидим на стоянке и глазеем на звезды. Я чувствую к своему спутнику совершенно ошеломительную любовь и благодарность. Благодарю его за все, что он сделал для меня.

— Не надо, не благодари, — отвечает Джил.

Затем он вдруг разражается речью. Человек, учивший английский по газетам и бейсбольным трансляциям, произносит гладкий, стройный, поэтичный монолог прямо на стоянке рядом с кафе. Я безмерно жалею о том, что у меня тогда не было с собой диктофона. Впрочем, я до сих пор помню ту его речь почти дословно.

— Андре, я не буду пытаться изменить тебя, как никого до сих пор не пытался изменить. Если бы в моих силах было кого-то изменить, я бы начал с себя. Но знаю, что в моих силах предложить план работы, который поможет тебе достигнуть желаемого. Между крестьянской лошадкой и скаковой лошадью существует гигантская разница, и относиться к ним одинаково нельзя. Мы часто слышим о том, что ко всем людям нужно относиться как к равным, однако я считаю, что равный — не значит точно такой же. Ты — скаковой рысак, и я буду относиться к тебе соответственно. Я буду тверд, но честен, буду вести, а не подталкивать. Я не из тех, кто умеет много и цветисто говорить о чувствах, но хочу, чтобы с сегодняшнего дня ты знал: игра началась, парень, и мы в игре. Понимаешь, о чем я? Мы уже вступили в бой, и ты можешь рассчитывать на меня в любой момент, пока кто-то из нас не падет на поле брани. Где-то там, наверху, есть звезда, на которой написано твое имя. Может, я и не смогу помочь тебе отыскать ее, но плечи у меня здоровые, и ты можешь встать на них и искать ее сам. Слышишь? Ищи, сколько угодно. Встань мне на плечи и найди ее, парень. Найди.