4

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4

Еще в декабре 1825 года, после первых показаний, Рылееву было разрешено свидание с женой. Однако осуществление его Николай все откладывал и откладывал. Прошли долгие месяцы, уже закончилось следствие, начался суд… Ожидание со дня на день встречи с женой и дочерью стало для Рылеева пыткой.

30 декабря 1825 года Наталья Михайловна пишет мужу: «Быть может, ты говоришь, мой друг, будет позволено с тобою видеться. Я несколько раз читала; не верю глазам, что ты пишешь, нет, это мечта; я, кажется, не доживу этой минуты».

4 января 1826 года Рылеев пишет жене: «Увидеться с тобою надеюсь скоро. Государь обещал».

Наталья Михайловна 7 января: «Между страхом и надеждою жду решительной минуты».

Рылеев 14 января: «Жди решительной минуты с надеждою на благость всемогущего и милосердие государя. Думаю, что минута сия недалека».

21 января: «Из того, что я не писал к тебе в последнем письме о нашем свидании, которое мне обещано, ты заключила, что я должно быть болен. Я и теперь больше ничего не могу тебе написать касательно сего, как только то, что я надеюсь скоро увидеться с тобой».

В феврале Рылеев уже не говорит в своих письмах к жене о свидании.

17 марта Наталья Михайловна пишет: «Надеялась по письмам твоим, что скоро буду видаться и посоветуюсь с тобою, мой друг, но и по сю пору нет свидания. Что делать!»

Между 17 и 20 марта Рылеев пишет: «О свидании нашем опять не могу тебе более ничего сказать, как только: надейся и моли бога».

В таких же пытках ожидания прошли апрель и май.

В эти месяцы Рылеев много занимался своими имущественными делами. В каждом письме его к жене было множество поручений: о продаже заложенного имения («Полагаю я необходимостью деревню продать и, уплатив долги, остальную сумму положить в банк, дабы процентами с оной ты могла воспитать нашу малютку и помогать себе»), об отдаче сводной сестре Анне Федоровне отцовского дома в Киеве, об уплате большого долга портному (571 р. за себя и 295 за Каховского, которому нечем было платить) и другим лицам, а с другой стороны — о взыскании денег, одолженных Рылеевым, в том числе с книгопродавцев за отданные им на комиссию книги Рылеева, о возвращении акций в Российско-Американскую компанию, книг, взятых на прочтение в библиотеке Смирдина… Рылеев выдал жене доверенность па ведение всех дел и помогал ей, вникая в каждую мелочь. Дела оказались довольно запутанными.

Иногда в письмах жены были приписки шестилетней дочери Рылеева — Настеньки. Так, 18 мая она приписала: «Любезный папенька, целую вашу ручку; приезжайте поскорее, я по вас скучилась; поедемте к бабиньке». Наталья Михайловна сообщает мужу, что у Настеньки «большая охота писать и рисовать: все занимается этим». 24 мая Рылеев пишет: «Настиньку целую за приписку. Вчера ей минуло шесть лет. Мне ни разу не довелось дня этого провести с нею». Рылеев раздумывал: если разрешат свидание — брать ли жене с собой Настеньку? «Лучше откажусь от сладкого утешения видеть ее, если она от свидания со мною расстроит свое здоровье; она так слаба». Мать уверила Настеньку, что ее отец — в отъезде, в Москве, и скоро вернется…

Однажды среди деловых советов Рылеев написал жене: «Как ты найдешь лучшим, так и распоряжайся. Мне ничего не нужно». Ответ Натальи Михайловны на эти слова и устыдил и обрадовал Рылеева. «Ты пишешь, мой друг, — говорит она, — распоряжайся — мне ничего не нужно! Как жестоко сказано! Неужели ты можешь думать, что я могу существовать без тебя? Где бы судьба ни привела тебя быть, я всюду следую за тобой. Нет, одна смерть может разорвать священную связь супружества».

Это были слова декабристки — они ставят Наталью Михайловну Рылееву в один ряд с теми замечательными женщинами, которые поехали за своими мужьями в Сибирь, в добровольную ссылку. Каким высоким светом озарили они тем самым декабризм! Своим поступком они развеяли в прах измышления Николая и его приспешников о «кучке злодеев и убийц».

Если бы Рылеев не был казнен, нет сомнений, его жена последовала бы за ним хоть на край света и посвятила бы ему всю свою жизнь. «Я знаю чистую душу твою», — писала она ему в крепость. «Ты никогда не желал зла не только нам, но и посторонним; всегда делал добро», — говорит она мужу.

9 июня 1826 года дежурный генерал Главного штаба Потапов известил Наталью Михайловну о том, что свидание с мужем ей наконец разрешено. Оно состоялось в этот же день.

В одной коляске поехали Наталья Михайловна с Настенькой, дальний родственник Рылеева — молодой человек — Дмитрий Кропотов со своей бабушкой Прасковьей Васильевной, рассыльный Рылеева Aгап Иванович и слуга Петр, он же кучер.

«Рылеева с дочерью приняты были в квартире Сукина, — вспоминает Aгап Иванович. — Здесь дочку раздевали и осматривали, как говорится, до нитки. Потом они отведены были на крепостной двор, окруженные солдатами с ружьями и примкнутыми штыками, обращенными к ним. Я стоял сзади. Кондратия Федоровича также вывели, также окруженного солдатами, скрещенные штыки которых были направлены на него. Несмотря на то, что Рылеев оброс в крепости бородой, дочка узнала его, когда на руках, через двойной ряд солдат, передали ее отцу. «Папаша, у тебя волосы выросли» — были ее слова. Через двойную клетку солдат переговаривались муж и жена. На это свидание дано было не более четверти часа… «Береги Настеньку, себя не потеряй» — были прощальные слова мужа».

Рылеев снял с пальца и отдал жене свое обручальное кольцо — золотое, очень тонкое…

Он заметил, что Настенька очень худа.

Он был так сильно взволнован встречей, что слезы катились у него из глаз.

Присутствовавший при этом генерал Сукин угрюмо молчал.

Затем Рылеева увели в камеру. Он сразу появился у окна, за железной решеткой, и поднял вверх соединенные руки, слегка потрясая ими.

Наталья Михайловна и Настенька медленно удалялись по двору, беспрестанно оглядываясь на окно и заливаясь слезами. Экипаж стоял поблизости от ворот Алексеевского равелина, у палисадника. «Кучер Петр, сняв свою шляпу, громко рыдал и причитывал, как это водится в деревнях, по умершем», — вспоминал Д. Кропотов.

Наконец все сели в экипаж, и он выехал в Иоанновские ворота.

Только 21 июня Рылеев смог написать очередное письмо жене, так он был потрясен встречей.

12 июля, в тот день, когда декабристам был объявлен приговор, в Петербурге разнесся слух о том, что на следующий день будет «исполнение решения». Родственники декабристов начали особенно усиленные хлопоты. Наталья Михайловна в сопровождении Агапа Ивановича ездила по разным начальникам, прося о втором свидании с мужем. «Мы воротились без всякого успеха», — говорит Aгап Иванович. О том, что Рылеев приговорен к смертной казни, Наталья Михайловна не знала.

…В Кронверкской куртине большая камера была разгорожена дощатыми стенами на крошечные чуланчики, — в них-то и были помещены пятеро смертников. Отсюда для них оставался только один выход — к виселице… Сквозь перегородки было слышно все. Сергей Муравьев-Апостол переговаривался с Бестужевым-Рюминым, убеждал его не падать духом, а встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства.

Шум шагов по коридору заглушал голос Муравьева-Апостола. Его мужественным словам внимал и Рылеев. Декабрист Цебриков, также сидевший в это время в одной из клетушек, передает, что солдаты-часовые плакали.

Многое было слышно в Кронверкской куртине, — тут не так глухо, как в «большой» крепости. Стучат топоры плотников на дворе. Откуда-то доносится печальный женский голос:

…Ты прости, наш соловей, —

Голосистый соловей;

Тебя больше не слыхать,

Нас тебе уж не пленять…

…Твоя воля отнята,

Крепко клетка заперта…

В полночь, за несколько часов до казни, побывал у приговоренных к смерти священник Петр Николаевич Мысловский, протоиерей Казанского собора, назначенный во время следствия «увещателем подсудимых» в Петропавловской крепости. Не всем декабристам он понравился — не нашли с ним общего языка Лунин, Басаргин, Муханов, Завалишин. Однако некоторые увидели в нем отзывчивого, честного человека, который не только исполнял свою должность, но сумел стать помощником для заключенных. Лорер, Трубецкой, Якушкин, Оболенский и во время ссылки продолжали переписку с Мысловским. «Он сделался впоследствии, — пишет Лорер, — утешителем, ангелом-хранителем наших матерей, сестер и детей, сообщая им известия о нас». Когда 15 июля 1826 года на Сенатской площади проводилось «очистительное молебствие», Мысловский, оставшись в Казанском соборе, надел черную рясу и отслужил панихиду по пяти усопшим, — это с его стороны было огромным риском. Якушкин писал, что одна дама «зашла помолиться в Казанский собор и удивилась, увидав Мысловского в черном облачении и услышав имена Сергея, Павла, Петра, Михаила, Кондратия».

«Мне нет дела, — говорил Мысловский, — какой вы веры; я знаю только, что вы страдаете». «Не думайте, — сказал он Лореру, — что я агент правительства… Мне нет дела до ваших политических убеждений». «До самой кончины своей он сохранил свое благорасположение к изгнанникам», — пишет Трубецкой.

…На столике у Рылеева — кружка воды, булка, бумага и перо. В последние свои часы он писал письмо жене: «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною… Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей. Отдай ему одну из золотых табакерок в знак признательности моей, или лучше сказать на память, потому что возблагодарить его может только один бог за то благодеяние, которое он оказал мне своими беседами».

Копии предсмертного письма Рылеева распространились в обществе. 7 августа 1826 года Вяземский писал жене: «Посылаю тебе копию с письма Рылеева к жене. Какое возвышенное спокойствие!»

«В каземате, последнюю ночь, получил он позволение писать к жене своей, — вспоминает Розен. — Он начал, отрывался от письма, молился, продолжал писать. С рассветом вошел к нему плац-майор (здесь уже не Подушкин, а Трусов. — В.А.) со сторожем (солдатом Соколовым. — В.А.), с кандалами и объявил, что через полчаса надо идти: он сел дописать письмо, просил, чтобы между тем надевали железы на ноги. Соколов был поражен его спокойным видом и голосом. Он съел кусочек булки, запил водою, благословил тюремщика, благословил во все стороны соотчичей, и друга и недруга, и сказал: «Я готов идти!»

«Я не спал, — вспоминает Оболенский, — нам велено было одеваться. Я слышал шаги, слышал шепот… Прошло несколько времени, слышу звук цепей; дверь отворилась на противоположной стороне коридора. Цепи тяжело зазвенели, слышу протяжный голос друга неизменного, Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!» — и мерные шаги удалились к концу коридора. Я бросился к окошку. Начинало светать».

«В два часа ночи в последний раз прозвенели цепи, — пишет Розен. — Пятерых Мучеников повели вешать в ров Кронверкской куртины. Сергей Муравьев-Апостол дорогою сказал громко провожавшему священнику, что вы ведете пять разбойников на Голгофу — и «которые, — отвечал священник, — будут одесную Отца». Рылеев, подходя к виселице, произнес: «Рылеев умирает как злодей, да помянет его Россия!»

Рассвет настал хмурый, сырой.

Рылеев вышел чисто одетый — в сюртуке, хорошо выбритый. Кандалы поддерживал продернутым через одно звено носовым платком. Остальные также перед выходом привели себя в порядок. Кроме Каховского, который не стал даже причесываться.

Их повели сначала к обедне в Петропавловский собор.

Затем в сопровождении Мысловского, полицеймейстера Чихачева и взвода гренадеров Павловского полка — к эшафоту.

Мысловский запомнил слова Пестеля, который, увидев виселицу, сказал: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно было бы нас расстрелять».

Мысловский обратился с утешениями к Рылееву. Тот взял его руку и положил себе на сердце: «Слышишь, отец, оно не бьется сильнее прежнего».

Перед тем как их привели на место, на площади, в виду приготовленной виселицы — перекладины на двух столбах, была совершена гражданская казнь над всеми остальными декабристами. Им снова прочли приговор, затем ломали над их головами шпаги, с военных срывали мундиры и бросали в костры.

В этих кострах — их было четыре — еще тлели мундиры и эполеты, рдели раскалившиеся ордена, когда сюда пришли пятеро смертников.

С них сорвали верхнюю одежду, бросили ее в огонь, надели на них белые балахоны и каждому привязали кожаный нагрудник с надписью — белым по черному. У Рылеева: «Преступник Кондрат Рылеев».

Инженер Матушкин с подручными возился у виселицы — там не все было готово. Палач и его помощник, выписанные то ли из Швеции, то ли из Финляндии, налаживали петли. Виселица оказалась слишком высокой — послали в Училище торгового мореплавания за скамьями. Пока их везли, пятеро осужденных сидели на траве и беседовали. Сорвав травинки, кинули жребий, кому идти первым, кому вторым и так далее — на казнь. На скамьи они взошли в том порядке, какой выпал по жеребьевке. Им надели на шеи петли, а сверху надвинули на глаза колпаки. Тут Рылеев спокойно заметил, что надо бы связать руки. Палачи спохватились и исполнили это.

Барабаны били мерную дробь.

В молчании стояли солдаты.

Верхом па лошадях наблюдали за экзекуцией генерал-губернатор Голенищев-Кутузов, генерал-адъютанты Чернышев и Бенкендорф. Были тут также обер-полицеймейстер Княжнин, флигель-адъютант Дурново, несколько военных и полицейских офицеров.

На берегу — у стен крепости — толпились петербургские жители. Много народу собралось и на Троицком мосту — там были барон Дельвиг, Николай Греч, родственники многих декабристов. Оттуда хорошо была видна огромная виселица. Не было в толпе равнодушного лица — все плакали.

Веревки оказались разной толщины и плохого качества.

Когда палач нажал на рычаг, скамьи и помост провалились в яму. Пестель и Каховский повисли, а три веревки оборвались — Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Рылеев с грохотом (они ведь были в кандалах) обрушились в ту же яму — вслед за досками и скамьями. Бестужев-Рюмин от удара о доски потерял сознание. Рылеев расшиб себе голову — кровь заливала ему лицо.

Кто-то из солдат заметил: «Знать, бог не хочет их смерти».

Да и обычай был на всем свете, исстари: сорвался висельник — его счастье, — и дважды не вешали.

— Вешать, вешать их скорее! — бешено заорал Голенищев-Кутузов. Палачи выволокли из ямы несчастных.

Рылеев поднялся на ноги, посмотрел в глаза Кутузову. В полной тишине раздались его медленные слова:

— Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите — мы умираем в мучениях.

— Вешайте их скорее снова! — крикнул Кутузов. Даже Бенкендорф не выдержал — пал ничком на шею своей лошади и в таком положении оставался до конца этой расправы.

— Подлый опричник тирана! — крикнул в ответ Рылеев. — Дай же палачу твои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз!

— Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать, — сказал Сергей Муравьев-Апостол.

Бестужев-Рюмин не мог держаться на ногах, — на помост во второй раз его подняли палачи. На них снова накинули петли…

— Прощаю и разрешаю! — закричал Мысловский, подняв крест, но тут же зашатался и упал без чувств. Когда он очнулся — все было кончено.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.