11

11

«Наконец наступило 14 декабря, роковой день! — восклицает в своих записках Николай I. — Я встал рано и, одевшись, принял генерала Воинова, потом вышел в залу… где собраны были все генералы и полковые командиры гвардии… Прочитал им духовную покойного императора Александра и акт отречения Константина Павловича. Засим… приказал ехать по своим командам и привесть к присяге….

Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у матушки, где его снова видел, и воротился к себе…

Спустя несколько минут после сего явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса, и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

— Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату…

Меня весть сия поразила как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действия одного сомнения, которого всегда опасался: но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Так началось утро 14 декабря 1825 года для нового самодержца.

Он еще ничего не слышал о Рылееве.

Рылеев ночью — между двенадцатью и часом — посылает Александра Бестужева и Якубовича в Гвардейский экипаж. Отправляет записку Булатову с просьбой пойти ночью же к лейб-гренадерам. Сам едет в Финляндский полк. Около 5 часов утра у Рылеева появился Оболенский — они условились о дальнейших действиях.

После его ухода Рылеев посылает Булатову вторую записку — напоминание, что он должен быть у лейб-гренадеров не позднее 7 часов утра. Около 6 утра к Александру Бестужеву (он жил в одной из комнат квартиры Рылеева) пришел Якубович и сказал, что он «передумал» идти к морякам. Это сильно путало план восстания. Бестужев объявил об измене Якубовича Рылееву. После этого у Якубовича — в его квартире на Гороховой — был Булатов. Узнав, что Якубович отказался поднимать моряков, он явился к Рылееву и сказал, что если войск будет мало, то он «себя марать» не станет — нужны, мол, артиллерия, кавалерия… Рылеев сказал ему, что он в таком случае только «маска» революционера.

Штейнгель, всю ночь работавший над манифестом, спустился к Рылееву сверху (он жил у Прокофьева), чтоб прочесть написанное. «Мне хотелось, — говорит Штейнгель, — показать Рылееву, что чем-нибудь да полезен им мог быть».

В 7 часов утра у Рылеева собрались Трубецкой, И. Пущин, Каховский, Оболенский. Каховский был тут же послан вместо Булатова к лейб-гренадерам; он должен был соединиться там с Сутгофом и действовать вместе с ним. Вместо Якубовича решено было послать в Гвардейский корпус Н. Бестужева.

В начале восьмого прибыл Репин, он сообщил, что «в Финляндском полку офицеров потребовали к полковому командиру и что они присягают особо от солдат».

Неожиданно зашел Ростовцев, при общем настороженном молчании он сказал, что большая часть гвардии уже присягнула. Едва проговорив эти слова, он исчез.

Оболенский поехал по казармам гвардейских полков, чтобы узнать обстановку.

К Рылееву в это время прибыл Николай Бестужев. Он должен был ехать в Гвардейский экипаж, где уже успешно действовал Арбузов.

— Я же, — сказал Рылеев, — с своей стороны, еду в Финляндский и лейб-гренадерский полки, и если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумою через плечо и с ружьем в руках.

— Как, во фраке?

— Да, а может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы.

— Я тебе это не советую. Русский солдат не понимает этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию к твоему благородному, но неуместному поступку. К чему этот маскарад? Время национальной гвардии еще не настало.

Рылеев задумался.

— В самом деле, это слишком романически, — сказал он, — будем действовать просто, без затей…

Бестужев рассказывает, что в то время, как они хотели выйти на улицу, «жена его выбежала к нам… и, заливаясь слезами, едва могла выговорить:

— Оставьте мне моего мужа, не уводите его, я знаю, что он идет на погибель».

Рылеев старался успокоить жену.

«Она не слушала нас, — продолжает Бестужев, — но в это время дикий, горестный и испытующий взгляд больших черных ее глаз попеременно устремлялся на обоих, — я не мог вынести этого взгляда и смутился. Рылеев приметно был в замешательстве. Вдруг она отчаянным голосом вскрикнула:

— Настенька, проси отца за себя и за меня! Маленькая девочка выбежала, рыдая, обняла колени отца, а мать почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев положил ее на диван, вырвался из ее и дочерних объятий и убежал».

Рассыльный по делам «Полярной Звезды», Aгап Иванович, вспоминал, что «утром 14 декабря часу в восьмом Кондратий Федорович ушел из дому в старой енотовой шубе, простой курчавенькой фуражке и неформенном платье. Никакого оружия при нем не было».

Рылеев заехал за Пущиным. Они отправились в полки. По дороге встретили Батенькова и сказали ему, что надо быть на площади.

«14-го декабря прежде присяги был я у ворот Московского полка вместе с Пущиным, но в роты не входили мы… Приезжали же узнать, что делается. Потом проезжали мы мимо Измайловского полка к казармам экипажа», — пишет Рылеев.

Это показание тут же уточнено: «Офицерам разных полков, принадлежавшим к Обществу, я передавал план Трубецкого и приказание не допускать солдат к присяге, стараться увлечь их за собою на Сенатскую площадь и там ожидать приказаний князя Трубецкого».

Рылеев и Пущин едут на Сенатскую площадь — там пусто. Рассвет еще не наступил. Холодно. Метет снег. Окна Сената темны. Сенаторы уже присягнули Николаю и разъехались… некому будет предъявлять революционный манифест…

Рылеев вернулся домой.

Дома его ждал еще один удар: пришел Михаил Пущин и объявил, что он не может привести на площадь Коннопионерный эскадрон.

В 9 часов утра Рылеев отправил Александра Бестужева в Московский полк, — тот заехал сначала к Якубовичу и попытался уговорить его действовать — Якубович не поддался на уговоры и остался дома.

В это же время Трубецкой вызвал к себе Рылеева и Пущина и объявил, что он теперь не может считать свой план действительным, поскольку в казармах спокойно, Сенат присягнул, а Зимний дворец еще не взят. О внезапности переворота теперь и речи быть не может. Теперь, в случае восстания, может начаться кровопролитие, будут ненужные жертвы, а на успех надежды мало…

У Трубецкого был в руках свежеотпечатанный царский манифест.

— Присяга, судя по всему, пройдет благополучно, — сказал он.

— Однако ж вы будете на площади, если будет что-нибудь? — спросил его Пущин.

— Да что ж, если две какие-нибудь роты выйдут, что ж может быть? — развел руками Трубецкой.

— Мы на вас надеемся, — строго сказал Пущин. Трубецкой встретил печальный взгляд Рылеева, крякнул от смущения и понурил голову. Рылеев и Пущин вышли…

От Трубецкого Рылеев и Пущин шли пешком через Сенатскую площадь. И опять никого… Они потоптались возле конной статуи Петра. Прошлись по Адмиралтейскому бульвару. Вышли на Дворцовую площадь. Никого… Везде тихо.

Уже было около 11 часов утра.

Они не торопясь шли по набережной Мойки. И вдруг у Синего моста встретился им Якубович, в парадной форме, в шляпе с белым султаном. Он сказал, что Михаил и Александр Бестужевы, а также князь Щепин-Ростовский и он, Якубович, вывели на Сенатскую площадь две роты московцев. Когда полк шел по Гороховой, мимо квартиры Якубовича, он выбежал навстречу, подняв свою шляпу на конце сабли, — Михаил Бестужев передал ему, как старшему по чину, командование. На Сенатской площади полк построен в каре между зданием Сената и памятником Петру.

— А что же вы здесь? — спросил Пущин.

— У меня разболелась голова, и я иду домой, — ответил Якубович. — Но я скоро вернусь!

Дома Рылеев застал Штейнгеля. Тот спросил, что теперь делать с манифестом, не уничтожить ли, — кажется, он теперь не нужен… Рылеев попросил его все же пока манифест сохранять… Пока. Может, еще пригодится.

Рылеев взял солдатский подсумок с перевязью, надел его прямо на сюртук и через несколько минут был уже на Сенатской площади.

«Я нашел Кондратия Федоровича там, — пишет Оболенский, — он надел солдатскую сумку и перевязь и готовился стать в ряды войск».

В первые мгновения Рылеев поверил в самый счастливый исход дела, — что вот сейчас со всех сторон начнут появляться революционные полки — Измайловский, Финляндский, Гренадерский, Гвардейский экипаж… Что Трубецкой выйдет перед фронтом и отдаст нужные приказания… Поэтому, слагая с себя всякую роль руководителя, Рылеев решает слиться с солдатской массой, стать солдатом революции.

Может быть, вспомнился ему пример Дмитрия Донского, вставшего в ряды пеших ратников во время Куликовской битвы…

Но время шло. Трубецкого не было. Уже начали появляться полки, верные императору. У манежа Конной гвардии были выстроены семеновцы. У дома князя Лобанова — кавалергарды. Батальон павловских гренадер у Крюкова канала запер Галерную улицу. Рота преображенцев блокировала Исаакиевский мост, соединявший Сенатскую площадь с Васильевским островом.

Около часу дня московцы ружейным огнем отбили атаку Конной гвардии.

Биографы Рылеева писали всегда, что он пробыл на Сенатской площади чуть ли не первые только минуты восстания, а потом то ли отправился разыскивать Трубецкого, то ли просто исчез неизвестно куда. Тщательное изучение источников дает совсем другую картину.

Рылеев решил, что необходимо поторопить лейб-гренадеров, и отправился к ним в казармы. На пути ему встретился Корнилович, который сказал, что Сутгоф со своей ротой уже идет на площадь. Рылеев вернулся и снова встал в солдатский строй.

Залпы московцев услышаны были в казармах Гвардейского экипажа. Петр Бестужев закричал: «Ребята. что вы стоите? Слышите стрельбу? Это наших бьют!» Николай Бестужев скомандовал: «За мной! На площадь!» — и побежал впереди экипажа, — он увлек около 1100 матросов. В это же время 1-я фузелерная рота лейб-гренадеров под командой Сутгофа перешла Неву, прорвала строй конногвардейцев и примкнула к московцам, которые встретили их громким «ура!». На Исаакиевском мосту уже стояли три с половиной роты Финляндского полка, ожидающие команды идти на соединение с восставшими. Гвардейский экипаж прорвал заслон павловцев на Галерной улице, вышел на площадь и встал колонной к атаке между московцами и строящимся Исаакиевским собором. «Когда я пришел на площадь с гвардейским экипажем, уже было поздно, — пишет Н. Бестужев. — Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвел меня в сторону и сказал:

— Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты пашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою.

Это были последние слова Рылеева, которые мне были сказаны».

Рылеев до прибытия Бестужева с моряками видел, как собирались вокруг площади толпы народа, как рабочие, строившие Исаакиевский собор, кидали поленья в свиту царя. Московцы дали залп по подъехавшему Николаю I («Пули просвистели мне чрез голову, — говорит он в своих записках, — и, к счастию, никого из нас не ранило»).

Рылеев участвовал в отбитии первой атаки конногвардейцев. Он видел, как в Милорадовича, подскакавшего на лошади к каре и пытавшегося уговорить солдат разойтись, выстрелил Каховский, — лошадь понесла смертельно раненного генерала прочь… Это было около 12 часов дня. В начале второго часа дня перед московцами появилась пышная духовная делегация — митрополиты Серафим и Евгений, одетые в бархат, в митрах, с поднятыми крестами, — их сопровождали два дьякона в расшитых золотом парчовых стихарях. Серафим повел речь о законности присяги Николаю, о ненужности и греховности братоубийства… «Какой ты митрополит, — кричали ему солдаты, — когда на двух неделях двум императорам присягнул… Ты изменник, ты дезертир… Не верим вам, подите прочь!.. Это дело не ваше: мы знаем, что делаем». Каховский потребовал, чтобы митрополит покинул площадь. «Христианин ли ты? Поцелуй хотя крест», — сказал Серафим. Каховский поцеловал крест.

В это время послышались возгласы «ура!» — это с Невы шли лейб-гренадеры, а с Галерной — моряки. Митрополиты бросились бежать, карета их осталась возле Невы, там была свалка — лейб-гренадеры пробивались сквозь заслон.

Трубецкого все не было.

И Рылеев не выдержал: он бросился за угол Сената, па Английскую набережную — в дом Лавалей, где жил Трубецкой. Окна кабинета Трубецкого выходят на Неву — ему видно, должно быть, что через Неву перешли лейб-гренадеры, что на мосту стоит Финляндский полк; не может он не слышать — это ведь в двух шагах! — выстрелов, шума, криков… Оказалось, что Трубецкого нет дома…

Рылеев вернулся на площадь.

Нет, не время еще быть простым солдатом, — нужно делать распоряжения. У восставших нет кавалерии. Может быть, отказ Михаила Пущина — временная, минутная слабость? Может быть, он все-таки решится и приведет своих коннопионеров?

«Несмотря на высказанное мною накануне дня присяги, — говорит в своих записках М. Пущин, — Рылеев, не знаю почему, все еще полагал, что я с эскадроном приму участие в восстании, и пока мы ожидали начальника дивизии, который должен был приводить нас к присяге, послал ко мне сперва генерального штаба офицера Палицына, что Московский полк на Сенатской площади, потом Коновницына, что туда же прибыл Лейб-гвардии гренадерский и Гвардейский экипаж».

Тем временем коннопионеры были приведены к присяге и отправлены на Сенатскую площадь, но уже против восставших.

Михаил Пущин от волнения почувствовал себя дурно, сказался больным и остался дома — все-таки не хотел он вести эскадрон против хотя бы брата Ивана, находившегося вместе с Рылеевым среди мятежных войск.

Наконец Рылеев сам бросился на квартиру к Пущину. Тот лежал в постели.

— Присягнули ли вы? — спросил Рылеев.

— Да, — отвечал мнимый больной слабым голосом.

— Вы не исполнили принятых на себя обязательств, — сказал Рылеев. — Объявляю вам, что от этого почти все потеряно.

Рылеев много раз покидал площадь, пробирался сквозь окружающие ее войска и толпы народа и потом возвращался назад.

Невозможно в точности проследить, где он побывал в течение того времени, когда восставшие войска находились на площади.

Розен пишет, что «Рылеев как угорелый бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы, и возвращался назад с пустыми руками… Он деятельнее всех других собирал силы со всех сторон… искал отдельных лиц… Он только не мог принять начальства над войском, не полагаясь на свое умение распоряжаться, и еще накануне избрал для себя обязанность рядового».

Около трех часов дня прибыли на Сенатскую площадь еще 900 лейб-гренадеров — под командой поручика Панова — они пробились сквозь заграждение правительственных войск и выстроились колонной к атаке ближе к Неве. За ними следом появилась артиллерия — 36 орудий. Четыре из них были выдвинуты против восставших — одно от Конногвардейского манежа и три со стороны Адмиралтейского бульвара.

Около десяти конных атак предшествовало выстрелам картечью (шесть атак Конной гвардии генерала А.Ф. Орлова и атаки Кавалергардского и Коннопионерного полков).

Рылеев не мог этого не видеть.

Возвращаясь к площади после трех часов дня, он уже не смог пробраться к своим. Он был, очевидно, в толпе народа, когда раздались орудийные залпы. Он видел страшное действие картечи…

Он почти уверен был, что Бестужевы, Пущин, Кюхельбекер, Корнилович и другие его соратники погибли, — площадь была устлана трупами, восставшие в беспорядке отступали на лед Невы, по Английской набережной, по Галерной улице, — но и там настигала их картечь. Рылееву казалось, что и сам он убит, растерзан, втоптан в кровавый снег…

Потом Рылеев узнал, что ни один из бывших под огнем тридцати декабристов не был ни убит, ни даже ранен. У Пущина шуба оказалась во многих местах пробитой картечью, но сам он не был даже оцарапан. Словно кто-то отводил от них пули…

Все они были как бы сохранены судьбой не только для будущих страданий — в крепостях, на следствии, в Сибири, на Кавказе, но и для того огромного и благотворного влияния на русское общество, которое они оказывали — каждый — до самой своей смерти.

Пока Рылеев добрался до дома — а идти было совсем недалеко, — его несколько раз сбивали с ног бегущие мужики и солдаты; он падал в грязный снег, поднимался и шел дальше. Дома жена посмотрела в его искаженное душевной мукой лицо и залилась слезами. Он, не сняв грязной и порванной шубы, стал ходить по комнате взад и вперед. У столика, возле окна, на своем обычном месте, уже сидел Каховский, усталый, но с довольно невозмутимым видом.

Вскоре появился Штейнгель. Пришли Пущин и Ор-жицкий. Каховский начал рассказывать о своих действиях: как он разговаривал с митрополитом, стрелял в Милорадовича и Стюрлера, как ранил кинжалом свитского офицера. Он вынул кинжал и протянул Штейнгелю: «Вы спасетесь, а мы погибнем, возьмите на память обо мне этот кинжал». Штейнгель взял кинжал и поцеловал Каховского.

Пущин рассказал, как все побежали от картечи, как его в Галерной втолнули в какую-то лавочку. «Я упал, — сказал он, — и сам не понимаю, как меня не убили».

Около семи часов вошел Батеньков с вопросом: «Ну что?» Тогда Пущин, «возвысив голос и подняв руки, с тоном сильной укоризны» (как пишет Штейнгель) перебил его:

— Ну что вы, подполковник, вы-то что?! Батеньков, ничего не ответив, исчез.

— Делать нечего, — сказал Пущин. — Пойти скорее домой, по крайней мере, успокоить своих, что я жив еще.

Среди разговора Рылеев обратился к Оржицкому с просьбой съездить в Киев, отыскать Сергея Муравьева-Апостола и сказать ему, что они полагали нужным действовать, но что все пропало, так как им изменили Якубович и Трубецкой.

«Тронутый его положением, — пишет Оржицкий, — обещал ему не оставить его семейства».

Рылеев поминутно заходил к жене. Возвращался — перебирал свои бумаги, многие рвал и бросал в огонь камина. Часть бумаг сложил в папку и тщательно перевязал ее.

Спросил — не видел ли кто Александра Бестужева, не убит ли он. Что-то домой не возвращается…

Около восьми вечера зашел Булгарин. Не слушая его разговоров (Булгарин начал было что-то говорить о «пяти ранах» Милорадовича), Рылеев взял папку и вышел в переднюю; Булгарин последовал за ним.

— Тебе здесь не место, — сказал Рылеев. — Ты будешь жив, ступай домой! Я погиб! Прощай! Не оставляй жены моей и ребенка.

Рылеев протянул Булгарину папку с просьбой сохранить ее. В ней были неизданные стихи («На смерть Чернова» и другие).

В это время в Зимнем дворце был допрошен взятый прямо на Сенатской площади Сутгоф. Сутгоф назвал Рылеева, Одоевского и Александра Бестужева.

Генерал-адъютант Левашов записал: «Рылеев имеет жительство у Синего мосту в доме Американской компании, и, по-видимому, у него заговор делался».

Николай приказал доставить Рылеева во дворец.

В дом Российско-Американской компании был отправлен флигель-адъютант Дурново — он был когда-то другом семьи Муравьевых, М.Ф. Орлова, да и после 14 декабря не стал карьеристом, — он уклонился от царских милостей и погиб в действующей армии в 1828 году при штурме Шумлы. Однако ему пришлось арестовывать не только Рылеева, но и своего приятеля со времен 1812 года — Михаила Орлова.

Ожидая Рылеева, Николай I продолжал писать письмо к брату Константину, начатое в этот вечер (оно будет окончено 16 декабря): «Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена: я — император, но какою ценою, боже мой! Ценою крови моих подданных… У нас имеется доказательство, что делом руководил некто Рылеев, статский, у которого происходили тайные собрания, и что много ему подобных состоят членами этой шайки; но я надеюсь, что нам удастся вовремя захватить их».

Дурново застал Рылеева уже в постели — объявил ему, что прибыл «по приказанию самого государя», и приказал собраться как можно быстрее. Пока Рылеев одевался, Дурново взял бумаги в его кабинете, из тех, какие Рылеев счел возможным оставить на этот случай.

Дурново, Рылеев и конвой — шестеро солдат-семеновцев — сели в сани. Мойка, Невский проспект, Дворцовая площадь… То и дело навстречу — конные пикеты. На перекрестках костры, возле них солдаты с ружьями…

«В это мгновение ко мне привели Рылеева, — записал, продолжая свое письмо, Николай. — Это — поимка из наиболее важных!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.