7

7

С Петром Григорьевичем Каховским Рылеев познакомился у Федора Глинки в начале 1825 года.

27-летний отставной кирасир был человеком одиноким и бедным — он владел каким-то очень незначительным поместьем в Смоленской губернии, а из родных его, очевидно, к этому времени никого не оставалось в живых. Во всяком случае — эта был единственный декабрист, за которого во время следствия и суда не хлопотал никто: никто не просил о свиданиях с ним, не писал ему. Беден он был настолько, что Рылеев однажды заплатил за него портному. Вместе с тем Каховский был самолюбив и дерзок. После отставки он побывал за границей, где посещал лекции в университетах. Он много читал, знал несколько языков, интересовался экономикой и политикой. «Чтение всего того, что было известным в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим», — писал он.

В 1825 году Каховский собирался ехать в Грецию, чтобы принять участие в освободительной войне. В следственных делах Каховский аттестуется как человек «отчаянный, неистовый». Товарищи-декабристы так отзывались о нем: «пылкий и решительный» (Оболенский), «пылкий характер, готовый на самоотвержение»

(Рылеев); «готовый на обречение» (Штейнгель). А вот слова самого Каховского: «Я за первое благо считал не только жизнью — честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения, не все ли равно? Но что может быть слаще, как умереть, принеся пользу?.. Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе, я не видал преступления для блага общего. Для блага отечества я готов бы был и отца родного принести в жертву».

Вот как передает Рылеев историю своего знакомства с Каховским: «Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни силы, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами».

Каховский стремился к немедленным действиям. Однажды — в начале 1825 года — он явился к Рылееву и сказал: «Послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить царя. Объяви об этом Думе. Пусть она назначит мне срок».

«Я в смятении вскочил с софы, на которой лежал, — пишет Рылеев, — и сказал ему: «Что ты, сумасшедший! ты верно хочешь погубить Общество!» Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я насчет Общества не беспокоился, что он никого не выдаст, что он решился и намерение свое исполнит непременно».

Каховский не знал, что Северное общество не было еще готово к решительным действиям, ему казалось, что оно гораздо сильнее, чем это было на самом деле (такое мнение Рылеев намеренно поддерживал и в нем, и в других новопринятых членах). Рылеев поверил в решимость Каховского и испугался — несвоевременное Цареубийство может провалить все планы общества. Рылеев вынужден был пойти на хитрость.

«Я наконец решился прибегнуть к чувствам его, — пишет Рылеев. — Мне несколько раз удалось помочь ему в его нуждах. Я заметил, что он всегда тем сильно трогался и искренно любил меня, почему я и сказал ему: «Любезный Каховский! Подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя; схватят и меня, потому что ты у меня часто бывал. Я Общества не открою; но вспомни, что я отец семейства. За что ты хочешь погубить мою бедную жену и дочь?» — Каховский прослезился и сказал: «Ну, делать нечего. Ты убедил меня!» — «Дай же мне честное слово, — продолжал я, — что ты не исполнишь своего намерения». Он мне дал оное… В сентябре месяце он снова обратился к своему намерению и настоятельно требовал, чтобы я его представил членам Думы. Я решительно отказал ему в том и сказал, что я жестоко ошибся в нем и раскаиваюсь, приняв его в Общество. После сего мы расстались в сильном неудовольствии друг на друга».

Рылеев соблюдал правила конспирации. Каховский же не хотел быть рядовым заговорщиком и, как он полагал, исполнителем чужой воли. На этой почве между Рылеевым и Каховским возникло взаимное недоверие. «Ты принадлежишь к Обществу, — сказал ему Рылеев, — и хочешь действовать вопреки его видам». Рылеев принялся воспитывать Каховского — учить его скромному исполнению долга. Он советовал ему снова вступить в армию — чтобы вести агитацию среди солдат. Каховский послушался, подал прошение и даже сшил себе обмундирование пехотного офицера. Но его не приняли в полк.

Когда Каховский начинал какой-нибудь спор, Рылеев останавливал его, называя его «ходячей оппозицией». Однажды Каховский внес какое-то предложение, касающееся действий Общества. Рылеев строго оборвал его: «Пожалуйста, не мешайся, ты ничего более как рядовой в Обществе». Однако тут же смягчил слишком строгое замечание: «Да и от меня не много зависит; как определит Дума, так и будет».

Можно себе представить, как оскорблялся пылкий Каховский прямолинейными отповедями Рылеева.

И все же их связывало главное. Каховскому было твердо заявлено, что «если Общество решится начать действия свои покушением на жизнь государя, то никого, кроме него, не употребит к тому».

Через Каховского Рылеев осуществил и связь Северного общества с лейб-гвардии Гренадерским полком. Там служил товарищ Каховского — поручик Сутгоф, давно желавший «содействовать благу общему». По поручению Рылеева Каховский принял Сутгофа в члены Общества. Каховским же в этом полку были приняты прапорщики Палицын и Жеребцов, подпоручик Кожевников и поручик Панов (кроме того, Каховский вел агитацию в Измайловском полку, где принял в Северное общество двух офицеров — Глебова и Фока).

Сутгоф, человек решительный, тоже сердился, что планы Общества от него скрываются. «Нас, брат, баранами считают», — сказал он однажды Каховскому, когда Рылеев по обыкновению заперся в комнате с Оболенским, Николаем Бестужевым и Пущиным.

Рылеев не открывал новым членам и того немногого, что он мог бы им сказать, — решения руководителей Северного и Южного обществ выработать общую конституцию (на основе проектов Муравьева и Пестеля), слить общества в одно к апрелю 1826 года и в июле того же года поднять восстание. А пока — пропаганда в войсках, вербовка членов, то есть собирание сил…

Даже в показаниях Каховского на следствии чувствуется обида: «Рылеев все и от всех скрывал, всем распоряжался, все брал на себя… Он делал все по-своему… Нас всех и в частных разговорах заставлял молчать». Однажды во время прогулки с Александром Бестужевым Каховский сказал: «Я готов собой жертвовать отечеству, но ступенькой ему (Рылееву. — В.А.) или другому к возвышению не лягу». Бестужев передал это Рылееву, тот возмутился и сказал Каховскому, что он «весь во фразах». Произошла ссора, и Каховский, как он говорит, «отказался от Общества». Отказ был, конечно, не всерьез. Но споры и ссоры продолжались. Они прекратились только после получения известия о смерти Александра I. «Общество стало сильней действовать, — говорит Каховский, — я опять соединился с ним, не будучи в силах удержаться не участвовать в деле Отечества».

Подобно Каховскому задумал совершить цареубийство Александр Иванович Якубович.

Будучи молодым гвардейским офицером, в 1818 году он принял участие в дуэли Завадовского с Шереметевым (он был секундантом, другим секундантом был Грибоедов), и его в наказание за это перевели в Нижегородский драгунский полк, расположенный в Кахетии. Там он саблей добыл себе славу необыкновенного храбреца. В Грузии он вызвал на дуэль Грибоедова (были какие-то старые счеты) и прострелил ему руку.

В 1825 году в одной из схваток с черкесами Якубович был тяжело ранен в голову и приехал в Петербург лечиться — ему пришлось пережить несколько мучительных операций, при которых у него «вынули из раны раздробленные кости и куски свинцу».

Герой Кавказа, имевший мужественную осанку н огромные усы, носивший постоянно черную повязку па лбу, заставил говорить о себе весь Петербург. Он сам любил рассказывать о своих приключениях. Пробовал он и писать. В «Северной Пчеле» появился его очерк «Отрывки о Кавказе» с подписью «А.Я.». Может быть, он внял призыву своего друга Дениса Давыдова: «Куда бы хорошо сделали, если бы в свободные часы взяли на себя труд описать ваши наезды и поиски!» Пушкин спрашивал А. Бестужева: «Кстати: кто писал о горцах в «Пчеле»? Вот поэзия! не Якубович ли, герой моего воображения? Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе».

Рылеев говорит: «Задолго до приезда в Петербург Якубовича я уже слышал об нем. Тогда в публике много говорили о его подвигах против горцев и о его решительном характере. По приезде его сюда мы скоро сошлись, и я с первого свидания возымел намерение принять его в члены Общества, почему при первом удобном случае и открылся ему».

Якубович повел себя очень эффектно. «Я не люблю никаких тайных обществ, — сказал он. — По моему мнению, один решительный человек полезнее всех карбонаров и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали». — Якубович достал из кармана полуистлевший приказ о переводе его из гвардии в армейский полк. «Вот пилюля, — продолжал он, — которую я восемь лет ношу у ретивого; восемь лет жажду мщения».

Он сорвал со лба повязку и показал еще не зажившую рану: «Эту рану можно было залечить и на Кавказе без ваших Арендтов и Буяльских; но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. И, наконец, я здесь! — и уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем; делайте что хотите! Созывайте ваш Великий Собор и дурачьтесь досыта!»

«Слова его, голос, движения, рана произвели сильное на меня впечатление, — говорит Рылеев, — которое, однако ж, я старался сокрыть от него».

Якубович сказал, что во время маневров гвардии в Петергофе он убьет императора. Рылеев, точно так же как и в случае с Каховским, всполошился, и на этот раз даже сильнее. В тот же день он уведомил о решении Якубовича членов Думы — Оболенского и Муравьева. Через Бриггена, уезжавшего в Киев, то же было передано Трубецкому. Рылееву было поручено убедить Якубовича в несвоевременности цареубийства.

Два часа в присутствии Одоевского и Александра Бестужева говорил Рылеев с Якубовичем, но тот на все его доводы отвечал, что «никто и ничто не отклонит его от сего намерения, что он восемь лет носит и лелеет оное в своей груди». Не зная, что делать дальше, Рылеев хотел даже вызвать Якубовича на дуэль. Но потом он придумал ловкий маневр — он объявил Якубовичу, что Общество согласно, что оно воспользуется убийством царя, но что этот акт нужно на время отложить, так как необходимы приготовления. Эта уловка Рылеева имела успех. Впрочем, и Якубовичу, очевидно, нужна была только благовидная причина, чтобы согласиться с Рылеевым. Он сказал, что отложит цареубийство на год.

Видимо, знакомство с Якубовичем натолкнуло Рылеева на мысль написать поэму из кавказского военного быта. Поэма не была написана, но в сохранившемся плане говорится о некоем романтическом герое, который «предназначал себе славное дело, в котором он должен погибнуть непременно и все цели свои приносит в жертву», который «живет только для цели своей; он ненавидит людей, но любит все человечество, обожает Россию и всем готов жертвовать ей».

…Осенью 1825 года руководство Северного общества переживало кризис. Никита Муравьев в сентябре уехал в длительный отпуск. Его место в Думе занял Александр Бестужев. Теперь Дума состояла из Бестужева, Рылеева и Оболенского. Но как раз осенью этого года Оболенского одолевали мучительные сомнения в необходимости революционного переворота. Бестужев был слабый теоретик. «Я солдат, — говорил он, — я гожусь не рассуждать, а действовать». Фактически руководство Северным обществом перешло к Рылееву. Несмотря на развитую им бурную деятельность, на распространение влияния Общества почти по всем полкам, Северное общество не достигло той степени готовности к выступлению, какая уже была в Южном.

В Киеве решительно и успешно действовал член Думы Северного общества князь Трубецкой. Будучи дежурным офицером штаба 4-го пехотного корпуса, он связался с руководителями Васильковской управы южан Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым. В киевской квартире Трубецкого происходили частые совещания декабристов. При его участии был выработан план военного переворота во время смотра войск в Белой Церкви летом 1826 года. После уничтожения на смотре царя южане намеревались взять Киев и отправить часть своих войск на Москву. Северному обществу предлагалось в это время совершить революцию в Петербурге — взять Сенат и прочие государственные учреждения, арестовать всех членов царской семьи и создать Временное правительство.

В октябре 1825 года Трубецкой вернулся в Петербург.

«Он объявил мне и Оболенскому, — говорил Рылеев, — что дела Южного общества в самом хорошем положении, что корпуса князя Щербатова и генерала Рота совершенно готовы, не исключая нижних чинов, на которых найдено прекрасное средство действовать чрез солдат старого Семеновского полка, и что ему поручено узнать, в каком положении Северное общество. Оболенский и я откровенно объявили, что наши дела в плохом положении, что мы ни на какое решительное действие не готовы… Он спрашивал меня еще, что может сделать Северное общество для содействия Южному. Я ему отвечал: «Совершенно ничего, если прочие члены Думы будут действовать по-прежнему; что я, пожалуй, готов с своею отраслью подняться, но что мы будем верные и бесполезные жертвы»… «А что Якубович?» — спросил Трубецкой. «Якубовича можно с цепи спустить, — отвечал я, — да что будет проку? Общество сим с самого начала вооружит противу себя все, ибо никто не поверит, чтобы он действовал сам собою». После сего Трубецкой замолчал».

Трубецкой — одна из самых значительных фигур в Северном обществе. В начале своей службы (он был небогатый и очень скромный офицер) в Семеновском полку Трубецкой подружился с Матвеем и Сергеем Муравьевыми-Апостолами, Александром Муравьевым, Сергеем Шиповым и Якушкиным — будущими декабристами. Вместе с ними проделал кампанию 1812 года, воевал в Европе в 1813 и 1814 годах. Якушкин вспоминал о Трубецком как о храбром человеке: «Под Бородином он простоял 14 часов под ядрами и картечью с таким же спокойствием, каким он сидит, играя в шахматы. Под Люценом, когда принц Евгений, пришедший от Лейпцига, из 40 орудий громил гвардейские полки, Трубецкому пришла мысль подшутить над Боком, известным трусом в Семеновском полку: он подошел к нему сзади и бросил в него ком земли; Бок с испугу упал. Под Кульмом две роты третьего батальона Семеновского полка, не имевшие в сумках ни одного патрона, были посланы под начальством капитана Пущина, но с одним холодным оружием и громким русским ура прогнать французов, стрелявших из опушки леса. Трубецкой, находившийся при одной из рот, несмотря на свистящие неприятельские пули, шел спокойно впереди солдат, размахивая шпагой над своей годовой».

Трубецкой был одним из основателей первых декабристских организаций — Союза Спасения и Союза Благоденствия, — он был одним из авторов устава Союза Благоденствия — «Зеленой книги». Как и все члены этого общества, он мечтал о конституционной монархии. Он был также одним из учредителей декабристского литературного общества «Зеленая лампа» — одной из отраслей Союза Благоденствия. Он принял в Союз Благоденствия Николая Тургенева («В нем я нахожу большую неутомимость в стремлении к добру», — сказал Тургенев о Трубецком). С 1821 года Трубецкой — член Думы Северного общества.

Политические взгляды Трубецкого были более либеральны, чем, например, Никиты Муравьева. Так, в своем экземпляре Конституции Муравьева к статье 2-й («Источник верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основные постановления Для самого себя») он сделал характерное примечание: «Власть народа ограниченна, ибо и целый народ не имеет права гнести и одного гражданина». Свобода личности — один из главных принципов идеологии Трубецкого.

В дни междуцарствия Трубецкой не знал отдыха. «Совещания всегда назначались им, — говорит Рылеев, — и без него не делались. Он каждый день по два и по три Раза приезжал ко мне с разными известиями или советами, и когда я уведомлял его о каком-нибудь успехе по делам Общества, он жал мне руку, хвалил мою ревность и говорил, что он только и надеется на мою отрасль. Словом, он готовностью своею на переворот совершенно равнялся мне, но превосходил меня осторожностью».

Рылееву, особенно в ноябре и декабре 1825 года — часто приходилось бывать в роскошном особняке Лавалей на Английской набережной, где в нижнем этаже жил Трубецкой, женатый на дочери графа и графини Лаваль, — окна обширного кабинета Трубецкого выходила на Неву. 24 ноября Рылеев был в этом доме в числе гостей, званных на именины жены Трубецкого — Екатерины Ивановны (она была первая из жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь). На собраниях знаменитого литературного салона графини Лаваль Рылеев, вероятно, не бывал, но, конечно, знал о нем, — тут до своей ссылки — и после нее — бывал Пушкин, здесь Карамзин читал главы «Истории», декламировал свои стихи Козлов. У Лаваль играли приезжие знаменитые музыканты. Гости рассматривали обширную коллекцию картин, гравюр, собрание античной скульптуры. Была в доме и великолепная библиотека.

Итак, 24 ноября Рылеев был у Трубецкого. Посреди праздника они нашли время уединиться и поговорить о делах.

«Он сказал мне первый, — пишет Трубецкой, — что есть известие из Таганрога, что Александр отчаянно болен. 25-го я должен был выехать из Петербурга (снова в Киев. — В.А.) и остался единственно для того, чтоб знать, чем разрешится болезнь».

Уехать Трубецкому не пришлось.

27 ноября в Петербурге стало известно, что в Таганроге скончался император (он умер 19 ноября). Восемь суток скакал курьер…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.