8

8

В апреле 1824 года в Греции, в военном лагере под Миссолунгами, скончался от гнилой лихорадки Байрон.

Его гибель оплакал Гёте во второй части «Фауста».

Узнав о смерти Байрона, Гейне сказал: «Это был единственный человек, с которым я чувствовал духовное родство».

Огромное впечатление произвела кончина Байрона в России.

Вл. Одоевский Кюхельбекеру: «Хочешь ли слышать новости? Одна ужасна — лорд Байрон умер». Вяземский: «Третьего дня был для меня день сильных впечатлений… Узнаю в Английском клубе: смерть Байрона… Какая поэтическая смерть — смерть Байрона! Он предчувствовал, что прах его примет земля, возрождающаяся к свободе… Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину».

Смерть Байрона воспели в стихах Веневитинов, Кюхельбекер, Козлов, Вяземский и Рылеев.

Рылееву дорого было стремление Байрона к действию, и именно к такому, которое направлено к освобождению народов. В Италии Байрон содействовал карбонариям. В Греции стал военачальником — он выступил во главе снаряженного на собственные средства отряда сулиотов против турок — притеснителей греков.

Вскоре в печати появились рассказы о героической смерти английского поэта. Рылеев прочитал в одном из французских журналов такой рассказ. «Вы слыхали, — говорилось там, — что рассказывают о лорде Байроне, английском пэре, окруженном всеми удовольствиями роскоши, о Байроне, имеющем великолепный дворец на берегах моря Адриатического, слуг с блестящими ливреями, богатую и прекрасную гондолу, стаю собак, дорогих коней, все великолепие роскоши, о Байроне, жившем в атмосфере, дышащей негою и сладострастием… Что ж! Узнаете ли вы его в этой утлой хижине, под этим немилосердным небом, среди этих смрадных болот, довольствующегося грубою пищею, одетого в простое платье и вместо всех удовольствий обучающего солдат?.. Золото теперь для него превратилось в синоним орудий, снарядов, вооружений: не стихи, не поэмы, не любовь, но счеты, займы, поставка оружия, снаряды кораблей, артиллерия — вот его занятие!..

Однажды он страдал конвульсиями и после перелома сей болезни жаловался на чрезвычайную головную боль; доктора присоветовали ему припустить к вискам пиявок, но они так много высосали у него крови, что больной лишился чувств. Едва только он пришел в себя, и слабый, бледный, лежал в беспорядке на своей постели, как вдруг взбунтовавшиеся сулиоты, покрытые грязью, ворвались в его комнату и с стуком оружия, с криком требовали денег и припасов. Как будто бы электрическая искра пробежала по всему его телу от сей неожиданной дерзости, и одушевленный лорд Байрон вдруг поднимается с своей постели, бледный, окровавленный, и говорит раздраженной толпе с такою силою и убедительностью, что необузданное бешенство их исчезло вдруг, и они пали на колени пред его постелью… Сцена высокая!»

Байрону приписывали разные предсмертные слова. То он будто бы сказал: «Бедная Греция!», то: «Я покидаю в мире нечто дорогое для меня». Рассказ о его смерти обрастал разными легендарными деталями (например, будто бы турки, узнав о кончине поэта, так были рады, что устроили салют из пушек), но основа его была неизменна: лихорадка, грозная речь к своим солдатам, смерть. Смерть вдали от родины. В Греции. День его смерти был объявлен в Греции днем национального траура.

Александр Бестужев выразил и мысли Рылеева, когда написал Вяземскому: «Мы потеряли брата… в Бейроне, человечество своего бойца, литература — своего Гомера мыслей. Он завещал человечеству великие истины в изумляющем даровании своем и в благородстве своего духа пример для возвышенных поэтов». И в дневнике своем Бестужев отметил: «Чуть не плакал по Бейроне».

Рылеев в своей оде «На смерть Бейрона» обращается к Англии:

Царица гордая морей!

Гордись не силою гигантской,

Но прочной славою гражданской

И доблестью своих детей.

Парящий ум, светило века,

Твой сын, твой друг и твой поэт,

Увянул Бейрон в цвете лет

В святой борьбе за вольность грека.

…Британец дряхлый поздних лет

Придет, могильный холм укажет

И гордым внукам гордо скажет:

«Здесь спит возвышенный поэт!

Он жил для Англии и мира,

Был, к удивленью века, он

Умом Сократ, душой Катон

И победителем Шекспира.

…Когда он кончил юный век

В стране, от родины далекой,

Убитый грустию жестокой,

О нем сказал Европе грек:

«Друзья свободы и Эллады

Везде в слезах в укор судьбы;

Одни тираны и рабы

Его внезапной смерти рады».

Это стихотворение Рылеева не было напечатано при его жизни, оно появилось лишь в 1828 году, без подписи, в альманахе «Альбом Северных муз», с цензурными искажениями во многих строках.

Вслед за одой «На смерть Бейрона» появились «Стансы» Рылеева, посвященные Александру Бестужеву. Они были напечатаны в «Полярной Звезде» на 1825 год. Критика восприняла их как традиционную «унылую» элегию. Греч писал в «Сыне Отечества», что «Стансы» относятся «к тому роду поэзии», который можно обозначить «именем тоски о погибшей молодости». Никто в то время и не мог увидеть большого, сокровенного смысла этого трагического, а вовсе не «унылого», стихотворения. Может быть, значение «Стансов» было понятно одному только Александру Бестужеву, «другу единственному» (как он там назван автором). Стихотворение невелико. Вот оно:

Не сбылись, мой друг, пророчества

Пылкой юности моей:

Горький жребий одиночества

Мне сужден в кругу людей.

Слишком рано мрак таинственный

Опыт грозный разогнал,

Слишком рано, друг единственный,

Я сердца людей узнал.

Страшно дней не ведать радостных,

Быть чужим среди своих,

Но ужасней истин тягостных

Быть сосудом с дней младых.

С тяжкой грустью, с черной думою

Я с тех пор один брожу

И могилою угрюмою

Мир печальный нахожу.

Всюду встречи безотрадные!

Ищешь, суетный, людей,

А встречаешь трупы хладные

Иль бессмысленных детей…

Тут, за традиционными оборотами «унылой» поэзии явственно возникает жаждущая героического дела душа не удовлетворенная ни медленным течением событий общественной жизни, ни полустихийным бытием тайных декабристских организаций.

«Освобождение отечества или мученичество за свободу для примера будущих поколений были ежеминутным его помышлением; это самоотвержение не было вдохновением одной минуты… но постоянно возрастало вместе с любовью к отечеству, которая наконец перешла в страсть — в высокое, восторженное чувствование», — писал о Рылееве Николай Бестужев.

Все декабристы запомнили Рылеева как человека необыкновенного, столь высоких человеческих и гражданских достоинств, которых и при желании мало кто умел достичь. Имя Рылеева осталось для декабристов навсегда священным. «Великим гражданином» назвал его в своих записках Александр Поджио. Андрей Розен отмечал, что Рылеев всегда был «готов принять все муки адские, лишь бы быть полезным своей стране родной». Кажется, мало ли было среди декабристов, да и вообще в тогдашнем русском обществе, патриотов? Многие включая и некоторых высших сановников, желали для России разных преобразований и улучшений. И не один он готов был пожертвовать собой ради свободы и благоденствия Отечества. И все же Рылеев имел в себе все эти качества в идеальной полноте. Именно поэтому даже в его товарищах по тайному обществу его многое не удовлетворяло. Отсюда у него чувство одиночества, даже «среди своих». Отсюда постоянные поиски людей и доверчивость иной раз даже опрометчивая, судорожная, жертвенная какая-то доверчивость. Отсюда самые жестокие разочарования в некоторых товарищах, даже таких революционных, как, например, Якубович или Каховский.

Каждая строка «Стансов» продиктована глубоким душевным опытом Рылеева, всей его жизнью.

Николай Бестужев в своих «Воспоминаниях о Рылееве» описывает разговор Рылеева со своей матерью, уезжавшей в деревню летом 1824 года, — это была последняя их беседа, — в июне этого года она скончалась.

«— Побереги себя, — говорила она, — ты неосторожен в словах и поступках; правительство подозрительно; шпионы его везде подслушивают…»

В ответ на ее сетования, как бы предчувствуя, что он говорит с ней в последний раз, Рылеев признался, что он «член тайного общества, которое хочет ниспровержения деспотизма, счастья России и свободы всех ее детей».

Мать Рылеева побледнела; он продолжал: — Не пугайтесь, милая матушка, выслушайте, и вы успокоитесь. Да, намерение наше страшно для того, кто смотрит на него со стороны и, не вникая в него, не видя прекрасной его цели, примечает одни только ужасы, грозящие каждому из нас; но вы мне мать — вы можете, вы должны ближе рассматривать своего сына. Ежели вы отдали меня в военную службу на жертву всем ее трудностям, опасностям, самой смерти, могшей меня постичь на каждом шагу, — для чего вы жертвовали мной? Вы хотели, чтобы я служил Отечеству, чтоб я исполнил долг мой, а между тем материнское сердце, разделяясь между страхом и надеждой, втайне желало, чтобы я отличался, возвышался между другими, — мог ли я искать того и другого, не встречая беспрестанно смерти? Нет, но вы тогда столько не боялись, как теперь… Я служил Отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота; я желал лучше служить человечеству, избрал звание судьи… Ныне наступил век гражданского мужества, я чувствую, что мое призвание выше, — я буду лить кровь свою, но за свободу Отечества, за счастье соотчичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству — вот будут мои дела. Если я успею, вы не можете сомневаться в награде за них: счастие россиян будет лучшим для меня отличием. Если же паду в борьбе законного права со властью, ежели современники не будут уметь понять и оценить меня — вы будете знать чистоту и святость моих намерений; может быть, потомство отдаст мне справедливость, а история запишет имя мое вместе е именами великих людей, погибших за человечество.

Бестужев был свидетелем того, как мать благословила Рылеева. Речь его убедила ее. «Горесть и чувство внутреннего удовольствия смешивались на лице ее», — пишет Бестужев.

Здесь можно вернуться на шесть лет назад: офицеры, сослуживцы Рылеева, называли «безумием» слова Рылеева о том, что его имя «займет в истории несколько страниц», а это оказалось провидением, а не безумием или хвастовством. Уже тогда Рылеев мечтал о том, «как бы скорее пережить тьму, в коей, по мнению его, тогда находилась наша Россия» (как вспоминал Косовский).

Это были пророчества. Они проявлялись и в разговорах, и в творчестве Рылеева.

В 1824 году начал он писать поэму о Наливайко.

Николай Бестужев вспоминает: «Когда Рылеев писал исповедь Наливайки, у него жил больной брат мой Михаил Бестужев. Однажды он сидел в своей комнате и читал, Рылеев работал в кабинете и оканчивал эти стихи. Дописав, он принес их брату и прочел. Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила.

— Знаешь ли, — сказал он, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.

— Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы доляшы купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян».

Вот что прочитал Рылеев Михаилу Бестужеву:

…Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, —

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.