7

7

Остановившись на день-другой в Воронеже, Рылеев двинулся дальше, и, проделав почти сто верст в почтовой коляске, он в конце апреля 1817 года прибыл в Острогожск. Здесь, в самом городе и в слободах, уже были расквартированы четыре полка Первой драгунской дивизии, прибывшей недавно из-за границы.

Рылееву понравился этот довольно большой и оживленный город, построенный по четкому плану, с домами, окруженными зеленью садов, с неширокой речкой по имени Тихая Сосна, где-то, в пределах уезда, впадающей в Тихий Дон. Здесь сказывалась близость к Малороссии — беленые дома с камышовыми крышами, медлительные волы, запряженные в тяжелые повозки, украинский акцент в говоре жителей.

Многие здешние чиновники и купцы, а также и некоторые дворяне — малороссы.

Город небольшой, но совсем не захолустный — в нем не диковина не только грамотный, но начитанный и умеющий порассуждать о «высоких материях» чиновник или купец, не говоря уж об аристократах. Острогожское образованное общество по традиции екатерининского времени поклонялось французским энциклопедистам, почитало Вольтера, Дидро, Монтескье. Дворяне Станкевичи, Веневитиновы, Астафьевы, Томилины, купцы Должиков и Панов заботились о народном просвещении, не упускали случая собраться и поговорить о прочитанном, выписывали русские и иностранные газеты и журналы. Недаром современники называли Острогожск «воронежскими Афинами».

Пробыв здесь несколько дней, Рылеев познакомился с некоторыми из этих просвещенных людей, и ему жаль стало уезжать отсюда.

Ему пришлось ехать в глубь огромного по площади Острогожского уезда — зимние квартиры для 11-й конноартиллерийской батареи отвели в слободе Белогорье, в 85 верстах от Острогожска, еще дальше на юг по Богучарскому тракту. Эта слобода располагалась на высоком берегу Дона, где широкая сухая степь обрывалась меловыми уступами, в которых вода и ветер за века упорной работы наделали множество причудливых пещер.

Когда окончательно выяснилось, где именно будет квартировать какой взвод и где расположится штаб роты, Рылеев закончил хлопоты и постарался найти для себя местечко подальше от начальства — в слободе Подгорное, что на двадцать верст ближе Белогорья к Острогожску. Здесь тоже была степь. Маленькая речка Россошь разделяла довольно большой поселок надвое. Рылеев снова, как в Вижайцах, поселился в «хате» и твердо решил как можно больше времени отдавать работе — то есть чтению и писанию.

Тем не менее он завел немало знакомств в Белогорье и Подгорном — с помещиками Астафьевым, Лисаневичем, Бедрагой, Куколевским. Среди них были весьма незаурядные люди, такие, как широко образованный, свободомыслящий и честнейший Владимир Иванович Астафьев, пытавшийся бороться с губернской рутиной, но в конце концов бросивший все дела и впавший в безысходную тоску. Другой новый знакомец Рылеева — Михаил Григорьевич Бедрага — был героем Отечественной войны, соратником поэта-гусара Дениса Давыдова, он был тяжело ранен во время Бородинского сражения и жил в отставке в родовом имении возле Белогорья. С Бедрагой Рылеев был, по-видимому, откровенен — делился замыслами, читал ему новые стихи, посвятил ему несколько стихотворных посланий, прозаический очерк («Еще раз о храбром Бедраге»), написанный в 1820 году уже в Петербурге.

Острогожский уездный предводитель дворянства Василий Тихонович Лисаневич также сблизился с Рылеевым. В начале 1820-х годов Рылеев и все эти лица объединились в борьбе за освобождение от крепостной зависимости талантливого юноши, а впоследствии профессора русской словесности и академика Александра Васильевича Никитенко. Были среди собеседников Рылеева и два священника — Иван Ставров и Иван Рудинский, оба начитанные и любознательные. Рудинский, например, интересовался английскими парламентскими речами, «мнениями» графа Мордвинова, одного из передовых русских сенаторов, во всяком деле боровшегося за справедливость, — все это священник, как и стихи разных авторов, ходившие в списках, переписывал для себя в тетради.

Но совсем особенное значение имело для Рылеева знакомство с Михаилом Андреевичем Тевяшовым, который еще в екатерининские времена вышел в отставку в чине прапорщика и после того лет тридцать почти безвыездно прожил в Подгорном. Это был небогатый помещик, не очень интересный человек, хотя умный и добрый. У него и его жены Матрены Михайловны были три сына и две дочери. Старшие сыновья, Алексей и Иван, служили в армии и мечтали выйти в отставку (что в скором времени и сделали), младший учился в одном из пансионов Харькова и потом перешел там же в университет. Дочерям в 1817 году было — Анастасии, вероятно, лет восемнадцать или девятнадцать, Наталии — шестнадцать. Рылеев полюбил бывать в этом семействе.

Старики занимались каждый своим делом — Михаил Андреевич дремал в кабинете за «Московскими ведомостями» месячной давности, Матрена Михайловна над своим рукодельем. Все их хозяйство — имение и дом — было в руках управляющего, их крепостного по имени Артамон. Дочери, несмотря на то, что уже были на выданье, ничему не учились и едва умели читать и писать.

«Рылеев первый принял живейшее участие в этих двух девицах и с позволения родителей принял на себя образование их, — пишет Косовский, — чтобы по возможности вывести их из тьмы… Рылеев употребил все усилия оправдать себя пред своею совестью: постоянно занимался с каждой из учениц, постепенно раскрыл их способности… В два года усиленных занятий обе дочери оказали большие успехи в чтении, грамматике, арифметике, истории и даже законе божием, так что они могли хвалиться своим образованием противу многих девиц соседей своих».

Шли дни, Рылеев увлекся ролью учителя, ему было приятно видеть, как его труд приносит плоды, и так скоро! Между тем он все более привязывался душой к младшей из учениц — Наталии Михайловне, смуглой, высокой, хрупкого сложения и тихого, доброго характера девушке. Он старался развлечь ее как мог — приглашал из Белогорья товарищей-офицеров, устраивал танцы, общую беседу, прогулки.

Чаще других приезжали в Подгорное прапорщик Федор Петрович Миллер, с которым Рылеев в это время тесно сдружился, Александр Иванович Косовский и два брата Унгерн-Штернберги. Иногда все это общество отправлялось в Белогорье. «Время проводим весьма приятно: в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятельским беседам, или прогулке, — пишет Рылеев матери, — ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном береге растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни и чрез минуту уничтожаем оные».

И в то же время Рылеев, как свидетельствует Косовский, «не оставлял и постоянных своих занятий. В течение 1817 и 1818 годов он исписал бумаги целые горы; брался за многое, не жалея сил и умственных напряжений, но зато же многое уничтожено им же самим, чему и нам случалось быть свидетелями неоднократно: бывало, прочтет что новенькое и тут же рвал или сжигал, а некоторые отрывки расходились по рукам; но записок под названием (как он говаривал) «деловых» никому никогда не показывал… часто уверяя, что он один трудится за всех нас».

Рылеев искал себе союзников, хотел распространять свои мысли и мнения, но не верил в серьезность многих молодых офицеров, видя их совершенно пустую жизнь и бездумное подчинение заведенному в армии порядку. «Мы замечали, — говорит Косовский, — что в нашем обществе ему становится душно».

Рылеев искал путей борьбы с российскими беззакониями, существовавшими нередко под видом государственных законов, искал независимости — возможности достижения ее для всех. Это были мысли, пока еще не направленные в определенное русло, поиски, раздумья.

Иногда Рылеев все же проговаривался в обществе сослуживцев о своих мечтах. Так, однажды, когда за общим столом возник разговор о каких-то несправедливостях, Рылеев зажегся и воскликнул:

— Нет-нет! Надо ехать туда, где люди живут и дышат свободно!

В эти дни он читал и конспектировал труды Сен-Симона, Фурье и Кабе и увлекся идеей свободных общин социалистического толка. — А куда бы, например, ехать? — спросили его.

— В Америку! Непременно в Америку! Я собираюсь купить там участок земли и положить основание колонии независимости. А кто из вас захочет жить по собственному произволу и не быть в зависимости от подобных себе, забыть о том, что такое русское лихоимство и беззакония, тех я приму с распростертыми объятиями. Мы заживем так, как немногие из смертных!

Большие, темные глаза Рылеева засверкали, он сделал такой резкий жест рукой, что, казалось, воздух свистнул, как от сабли.

Однако ему тут же пришлось разочароваться в своей откровенности — многие офицеры засмеялись. Косовский стал доказывать Рылееву, что это пустая фантазия, что для этого нужны большие средства, да и охотников ехать в такую колонию среди дворян не сыщешь… Рылеев слушал молча и все больше бледнел от плохо сдерживаемого гнева. Наконец он дождался тишины и отчетливо проговорил:

— Вы не знаете моих мыслей и, конечно, не можете понять всего как следует, хоть бы я вам и объяснил. По моему мнению, вы жалкие люди и умрете в неизвестности.

Офицеры смеялись.

— А ты?

— Я надеюсь, что мое имя займет в истории несколько страниц, — кто из вас проживет долго, тот убедится в этом, — отвечал Рылеев.

Ему трудно было не делиться своими мыслями ни с кем, поэтому при другом случае он снова стал развивать перед товарищами свои теории. Его слушали охотно, но ничего не принимали всерьез.

— Господа, вы или не в состоянии, или не хотите понять, куда стремятся мои помышления, — сказал Рылеев, потеряв терпение. — Умоляю вас, поймите меня! Отечество ожидает от нас общих усилий для блага страны! Души с благородными чувствами постоянно должны стремиться ко всему новому, лучшему, а не пресмыкаться во тьме. Вы видите, сколько у нас зла на каждом шагу, так будем же стараться уничтожать его и все переменять на лучшее!

Призыв этот был как нельзя более ясен.

Но и он не достиг цели…

В хате, где жил Рылеев (это действительно была мазанка, крытая тростником, которого были целые заросли по Россоши), росла библиотека. Рылеев подписывался на новые издания, так, он получил в 1817 году из Петербурга «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова, в двух томах, которые станут его любимым чтением. Молодой Никитенко во время ярмарки 8 сентября того же года, в День Рождества Богородицы, видел Рылеева в Острогожске. Никитенко с приятелем зашел в книжную лавку. «Там, у прилавка, нас уже опередил молодой офицер. Я взглянул на него и пленился тихим сиянием его темных я в то же время ясных глаз и кротким, задумчивым Сражением всего лица. Он потребовал «Дух законов» Монтескье, заплатил деньги и велел принести себе книги на дом. «Я с моим эскадроном не в городе квартирую, — заметил он купцу, — мы стоим довольно далеко. Я приехал сюда на короткое время, всего на несколько часов: прошу вас, не замедлите присылкою книг. Я остановился (следовал адрес). Пусть ваш посланный спросит прапорщика Рылеева». Тогда имя это ничего не сказало мне, но изящный образ молодого офицера живо запечатлелся в моей памяти».

В этом же, 1817 году Рылеев едва не погиб.

Однажды, собираясь ехать по поручению командира роты в Острогожск, Рылеев пришел с Миллером на почтовую станцию в Белогорье и увидел там стоящее в углу необычного вида длинное ружье.

— Где приобрел такое добро? — спросил он смотрителя.

— Купил у мужика, который откопал его в степи из кургана.

— Заряжено?

— Кажется, нет. Три дня брат мой был с ним на охоте, но потом чистил его шомполом. Да и шомпол сломался.

Миллер слыл знатоком оружия. Он стал осматривать ружье, чтобы удостовериться, заряжено оно все-таки или нет. Рылеев стоял напротив. Комната была маленькая — три шага. Миллер сначала дул в отверстие ствола, а Рылеева попросил приложить руку к затравке.

— Ну как?

— Воздух проходит свободно, — отвечал Рылеев. Тогда Миллер взвел курок и попросил Рылеева посторониться.

— Да стреляй, стреляй из пустого ружья, — засмеялся Рылеев. — Я стоял уже дважды против пистолетных пуль, так не приходится прятаться от заржавленного ружья. Спускай курок!

В это мгновение раздался страшный грохот, сверкнул огонь — и заряд крупной волчьей дроби врезался в деревянную стену чуть выше правого плеча Рылеева.

Рылеев невольно сделал шаг влево и сказал смеясь:

— Эх ты, и убить-то не сумел.

Вскоре, как они часто делали летом, офицеры отправились из Белогорья на другой берег Дона, где к воде подступал лесок и где был прекрасный песчаный пляж. Уже на обратном пути, когда переезжали самую быстрину реки, Рылеев, сидевший на борту лодки, увидел плывущую по течению убитую дикую утку. Он потянулся, чтобы схватить ее, и упал за борт. Плавать он не умел и сразу стал тонуть. Лодочник бросил весла, ухватил Рылеева за одежду, но лодка накренилась, и он чуть сам не упал в воду. С большим трудом, но Рылеева удалось вытащить. Нечаянное купание обошлось ему дорого — то ли он продрог, то ли от испуга, а может быть, от того и от другого вместе, Рылеев заболел и пролежал с неделю в горячке.

Во время болезни он, как всегда, вел какие-то записи. Даже его ближайший друг, едва не убивший его прапорщик Миллер (кстати, отец его был исправником в Софийском уезде, бывал в Батове и хорошо знал мать Рылеева) не мог добиться у него, что он пишет. Когда Рылеев выздоровел и появился в белогорском штабе, между ним и офицерами завязался такой разговор:

— Скажите, Кондратий Федорович, довольны ли вы своей судьбой, которая, как кажется, лелеет и хранит вас на каждом шагу? Мы завидуем вам. Ни огонь, ни вода вас не берут!

— Что же тут мудреного? — с вызовом отвечал Рылеев. — Я уверен, что судьба никогда не перестанет покровительствовать тому гению, который ведет меня к славной цели.

Офицеры обступили его, лукаво перемигиваясь.

— Но в чем же заключается эта цель? — спросил один. — Ради бога откройтесь — если не всем сразу, то хотя одному по выбору. Вы молчите? Дурного же вы мнения о своих товарищах! А может быть, среди нас и нашелся бы такой, который смог бы умно обсудить с вами ваши идеи, лишь бы они в самом деле клонились к пользе.

Рылеев молчал.

— Я не верю, что Кондратий Федорович попал на счастливую мысль, — сказал другой офицер. — Как благородный человек, он не стал бы таить сокровища от друзей. А мы готовы сочувствовать ему во всем хорошем и тут, в Белогорье, без поездки в Америку! Нет, нет! Он смеется над нами. Он силится доказать нам правоту того, чего не существует. Пустословием он прикрывает свою нелюбовь к службе, а из нас каждый чист совестью.

Рылеев спокойно смотрел в глаза говорящему. Третий офицер принялся его обличать:

— Итак, Кондратий Федорович, вы остаетесь при своем. Вы стремитесь к благородному, к великому! Но мы не замечаем в вас больше ума и способностей, чем в любом из нас, — проверьте себя, не вслепую ли вы идете? Вы спаслись от пули и потопления — не знаки ли это судьбы, которая ожидает, чтобы вы были осторожнее? Вы идете без цели.

Косовский вспоминает, что Рылеев ответил на все это так:

— Вижу, господа, что вы остаетесь в заблуждении. Я повторяю вам, что для меня решительно все равно, какою бы смертью ни умереть, хотя бы быть и повешенным. Но знаю и твердо убежден, что имя мое займет в истории несколько страниц.

Назвав эти слова Рылеева «безумием», офицеры разошлись.

Не открывая своих целей, Рылеев все же продолжал призывать товарищей к борьбе за свое человеческое достоинство. «Случалось временами, — вспоминает Косовский, — когда Рылеев начинал говорить о предметах, клонящихся до будущего счастия России, он говорил увлекательно, даже с жаром (причем возражений не терпел). В это время речь его лилась плавно… Он жестоко нападал на наше судопроизводство, карал лихоимство, доказывал, сколько зла в администрации!.. Нам же завещал свою мысль: не подчиняться никому, стремиться к равенству вообще и идти путем здравого рассудка».

Но и на это он получил язвительный ответ:

— Любезный Кондратий Федорович, часто мы слышим от тебя о всеобщем равенстве… Покажи нам пример: начни сам чистить платье и сапоги своему Ефиму да беги к колодезю за водой!

И все же сослуживцам Рылеева хорошо запомнилось многое из сказанного им. Косовский пишет, что Рылеев в то время «помешан был на равенстве и свободомыслии; часто говаривал: как бы скорее пережить тьму, в коей, по мнению его, тогда находилась наша Россия! Он предсказывал ей в будущности величие и счастие подданных, но не иначе, как с изменением законов, уничтожением лихоимства, а самое главное — удалить всех подобных Аракчееву, а на место их поставить Мордвиновых!»

Кажется странным, что сослуживцы не видели за всем этим определенной «мысли», ведь это уже были замыслы будущего декабриста… Вернее будет сказать, что они не хотели ничего видеть, так как Рылеев для них был всего только «прапорщик конной артиллерии», бедный дворянин, который ввиду перезаложенного крошечного именьица и долгов год целый не может завести нового белья, тогда как старое уж расползаться начало… Ну разве доступны великие дела на благо России подобным пигмеям? Так думали они. Однако великие люди, еще не совершившие того, что им предназначено судьбой, во все века живут и созревают на глазах у всех.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.