Винер-Нойштадт
Винер-Нойштадт
Колонна студебеккеров с ветерком впервые мчала нас на восток, а не на запад, но до Ленинграда — ни много ни мало — 4000 километров! Но на американских машинах наш путь был недолгим: через 30 километров колонна миновала раскинувшийся в лощине городок Энс, пересекла демаркационную линию и остановилась. Мы сошли на землю и по-дружески попрощались с водителями — машины отправились обратно.
Я впервые был у своих — за столько лет! Нам не верилось, что теперь все по-настоящему свободны и находимся не на вражеской территории, не на территории союзных войск, а в советской оккупационной зоне. Это уже не плен, и мы — не военнопленные, хотя наш статус еще не определился. Кем мы станем?
Прибывших высадили в чудесном уголке природы: вокруг — луга и рощи в зелени, все цветет и благоухает. В этом живописном местечке мы провели пару дней в ожидании колонны советских автомашин. Наши явно не справлялись с вывозкой. Неподалеку расположились репатриированные гражданские лица. Многие женщины — с детьми. Всех привезли сюда до нас и продолжали везти и везти со всех уголков Австрии, как и нашего брата.
Досужие языки поведали нам, что один капитан, участвовавший в репатриации людей, неожиданно повстречал свою жену, но не одну, а с приобретенным в Германии ребеночком. Такое в неволе случалось, но причины бывали разные. Капитан сгоряча схватился за оружие, но ему не дали выстрелить. Еще одна драма на войне, и еще одна разрушенная семья. Сколько будет таких?
Пришла колонна таких же американских студебеккеров, полученных Советским Союзом по ленд-лизу, только на этот раз водители — свои, российские парни. Вновь погрузились и понеслись дальше с тем же попутным ветерком. Теперь предстояло проехать около 260 километров до города Винер-Нойштадт, в окрестностях которого находились сборные пункты для репатриированных. Позади остались Санкт-Валентин, Амштеттен, Санкт-Пельтен, Санкт-Георген: это все не просто географические названия населенных пунктов, а в этих местах находились многочисленные филиалы Маутхаузена. Мы оставляли навсегда эти страшные места.
Вот и пункт назначения — Винер-Нойштадт. В городе жили более 60 000 человек, но в нашей памяти он не сохранился: небольшие австрийские городки так похожи один на другой — они все в зелени, ухоженные, тихие, по-европейски чистенькие.
Нас разместили на территории одного из бывших лагерей, где для ночлега стояли постройки барачного типа. Все ожидали, что нас будут принимать и регистрировать водном из проверочно-фильтрационных пунктов НКВД, о которых был и достаточно наслышаны, но никаких признаков особого режима в лагере мы не обнаружили, а ошибаться в таких делах мы не должны, так как слишком болезненно относились к любой подобной мелочи. Нам уже приходилось видеть, как следовали на запад за власовцами эшелоны с подразделениями НКВД. Это отнюдь не радостная картина, порожденная войной. И все же лагерь, в котором мы находились, никакие походил на лагерь НКВД. Правда, судить нам трудно — не приходилось бывать в них, да еще с «политической закваской», поскольку в любом случае мы не уголовники.
По лагерю все перемещались свободно, общались между собой, находили старых друзей и знакомых, вместе с ними радовались благополучному возвращению к своим. Наверное, на воротах стоял часовой, но никому из нас и в голову не могло прийти желание выйти из лагеря, даже по пустяку. Не для того мы возвращались к своим, да и судьба наша еще не определилась. Но память четко сохранила другое. У ворот все время торчали группы наших ребят в ожидании поступления в лагерь новеньких, какими только вчера мы были сами. Каждый надеялся в аналогичном нашему транспорте из Маутхаузена, Гузена и других филиалов встретить тех, кого потерял давно или разлучился совсем недавно — мужская дружба имеет свои каноны. Например, Мишу Петрова я надеялся встретить до самого последнего дня, и никак не хотел примириться с мыслью, что больше никогда с ним не увижусь. Поэтому при приближении к лагерю очередной колонны новеньких все моментально устремлялись к воротам и жадно всматривались в лица входящих. То тут, то там слышались радостные возгласы:
— Вася, ты?
— Петро, Петро! — И люди бросались в объятия друг друга.
Многих и мне довелось повстречать. Например, Костю Андрюшина.
Кроме радостных случилась и такая «встреча»: стоявшие у ворот услышали гневный окрик:
— Вот он, смотрите… — Это кто-то опознал бывшего военнопленного, который чем-то сумел запятнать себя, и люди прощать предательство не намеревались. Его схватили за грудки, но вмешались сопровождающие, и нам было объявлено: вершить самосуд строго запрещается, а во всех подобных случаях следует извещать соответствующие органы. Конечно, все согласились с этим: под самосуд можно всякое провернуть — мы недавно столкнулись с этим в Гузене. Как правило, запятнавшие себя чем-либо нашей компанией «пренебрегали». Лишь один такой случай я и припоминаю. Надо не забывать о том, что там, где мы находились, содержались только бывшие узники концлагерей — мы сами за этим следили. Других категорий репатриированных среди нас не было. Это обстоятельство значительно облегчало нашу предстоящую регистрацию и возможную проверку кого-либо из нас. Но о какой проверке могла идти речь? Кто и как мог бы проверить те сведения, которые мы будем сообщать о себе? Это было невозможно. Оставалось признать, что взаимная «самопроверка» — самый действенный элемент контроля в данных обстоятельствах. Может быть, поэтому мы не сумели обнаружить в лагере ни чекистов в форме с голубыми околышами на фуражках, как о них пишут в книгах, ни чекистов в гражданской одежде. Мы даже не видели ни одного офицера, чтобы хотя бы определить род войск, в ведение которых мы поступили.
Регистрацию прошли только на второй или на третий день, причем все происходило настолько просто и буднично, что вызвало у нас неподдельное изумление. Опять, как в Гузене, мы по очереди подходили к столам, за которыми сидели молодые вихрастые мальчики в солдатской форме и записывали наши ответы. При этом вежливо предлагалось присесть. Вопросов совсем немного: как зовут, время и место рождения, образование, национальность, партийность, довоенный адрес, где и когда призывался в РККА, воинская часть, воинское звание и должность, где и когда попал в плен, где находился в плену, кто есть из родных? Вот и все. Дополнительные и уточняющие вопросы не задавались. Их будут, по-видимому, задавать другие люди и в другом месте, если найдут нужным.
Те, кто нас регистрировал, были крайне удивлены следующей особенностью наших биографий: у столов звучали названия городов, о которых успел и забыть. У всех еще сегодня на устах Будапешт, Вена, Берлин и Прага, а тут — Кишинев, Тирасполь, Первомайск, Одесса, Севастополь, Николаев… Сидевшим за столами не приходилось видеть живых участников войны 1941 года, так мало их осталось в действующей армии. Это потом назовут впечатляющие цифры, что из непосредственных участников войны 1920–1923 годов рождения осталось 1–2 человека из каждых 100, да и то с учетом переживших плен. А тут проходили регистрацию чудом уцелевшие солдаты, сержанты, лейтенанты далеких во времени боев 1941 года. Было о чем задуматься! А о том, сколько нас уцелело в плену, тогда еще никто не знал.
В этом лагере мы скучали около двух недель. Нас прилично кормили, мы стали поправляться, нам делали переливание крови для уничтожения следов фурункулеза — мы все были «пятнистыми», и от этого нам предстояло избавляться долгие годы — лечили и другие недуги. В общем, приводили в порядок, чтобы мы стали похожими на нормальных людей.
Других регистраций нам не предлагалось, первой оказалось достаточно. А главным, как мы сами считали тогда, было то, что мы все из концлагерей, все в полосатой одежде с винкелями — никто заранее не переоделся в гражданское, мы ведь еще не демобилизованы — и почти все военнопленные 1941 года. Все это о многом говорило тем, кто нас переписывал, и это действительно было так.
Время опять потянулось, как на вокзале. Практически никто из нас не имел представления о том, что с нами будет. Самое отвратительное состояние.
Время от времени уходили группы бывших офицеров среднего звена. Они уходили строем, а мы пока оставались. Однажды из такого строя выскочил человек и бросился ко мне прощаться. Это был старший лейтенант Костя Андрюшин. Мы обнялись, и он сунул мне записку со своим ленинградским адресом. Об этом я уже писал.
17 июня нас торжественно призвали на военную службу и во второй раз доверили оружие, которое мы не сумели сберечь в грозном 1941 году. Сбросив лагерную одежду, мы переоделись в советское военное обмундирование, а на пилотках снова засверкали пятиконечные красные звездочки — символы принадлежности к родине и к армии. Многие из нас пытались отвернуться в сторону и хоть на миг уединиться, чтобы никто не увидел нашей слабости, но скрыться было некуда: «кругом тебя были свои», как поется в песне, и у всех на глазах стояли слезы.
По всему выходило так, что хозяином сборного пункта был полевой военкомат 200-го армейского запасного стрелкового полка 3-го Украинского фронта. С этого дня я стал бойцом 2-й роты 10-го батальона. Наша судьба определилась — снова впереди военная служба.
В этот день нас привели к военной присяге, вручили красноармейские книжки — вот она лежит передо мной — и мы перешли солдатским строем уже не бывших, а настоящих военнослужащих Красной армии, в военный городок, находившийся поблизости, и надолго обосновались в нем привычной солдатской семьей.
С того же дня нам предложили писать домой, поскольку мы обрели наконец адрес в виде полевой почты 200 азсп 3 УФ. До призыва в этот полк в период с 27 мая по 16 июня мы формально адреса не имели. Все ребята сразу схватились писать домой, а я тут занял особую позицию, решив, что не буду этого делать до тех пор, пока не окажусь по ту сторону государственной границы, то есть на своей земле, а это еще Австрия. Да и ответа мне сюда не дождаться: адрес этот временный, и мы рано или поздно покинем цветущий австрийский городок. Я всегда любил не только сам писать письма, но также и получать на них ответы. Четыре года не имел возможности сообщить о себе, а писать не стал. Долго ждал этого дня, подожду еще — все равно мертвецом считают. Как я ошибался!
Было и другое, что удерживало меня от написания первого письма. Во-первых: кому писать? Я знал про блокаду Ленинграда. Пережила ли ее мама? А если находилась в эвакуации, то где она сейчас? С мамой все ясно: писать ей рано, надо разобраться.
Во-вторых: переписка с Ниной оборвалась 22 июня 1941 года, и с этого дня в течение четырех лет она обо мне ничего не знала, кроме того, что я пропал без вести в самом начале войны. Также ей было известно, что я служил в Одессе, тяжелейшая оборона которой началась уже 5 августа 1941 года, и о моей военной судьбе оставалось предполагать только худшее. Ждала ли она меня по-прежнему, без всякой надежды, или, отчаявшись ждать и покорившись неумолимому року, вынуждена как-то изменить свою жизнь: годы идут, а ясности в личной жизни — никакой. Сколько еще можно ждать? А если у нее уже семья — это так естественно и понятно, — то зачем ей мои письма, и не потеряет ли она в результате свое, вновь выстраданное, счастье? И на худой конец — пережила ли она блокаду? На все эти вопросы хотелось сперва получить ответы и только потом написать дорогим мне людям, в том числе двоюродным братьям и сестрам, дядям и тетям, школьным друзьям, наконец.
У меня много потенциальных «респондентов», и всем следовало написать.
И все же напишу только тогда, когда буду на своей земле и смогу рассчитывать на получение ответа. Просто сообщать всем подряд: «Ура! Я жив!» — после такой тяжелой для всех войны, мне не хотелось. В каждой семье могли быть потери, а я буду выпячивать свою радость, что нашелся. Вот такой непростой вопрос…
В первые дни новой армейской службы мне предложили организовать выпуск «Боевого листка». Так всегда называлась рукописная газетка небольшого формата (смотря какую бумагу сумеешь достать), которую обычно выпускали в каждой уважающей себя роте. Все художественное оформление, содержание и рисунки определяла фантазия редактора. Что касается меня, то, насколько помню, за довоенную службу часто приходилось выпускать стенгазеты. Много я их выпустил. И опыт определенный имел. Мои друзья в соседних ротах никак не могли вначале собрать нужное количество заметок, пока я их не научил.
Обычно день-два я присматривался к бойцам на предмет того, кто на что способен, кто о чем думает, чем недоволен, что предлагает и т. п. Потом подходил, говоря:
— Слушай, мне листок надо выпустить, а ты вчера рассказывал о том, как… (следовал конкретный материал). Напиши об этом, всем будет интересно.
Или:
— Сергей, ты предлагал вчера организовать футбольную команду. Напиши об этом, рота поддержит, командование одобрит и — порядок!
И все в таком духе. Тем самым я упрощал задачу перед «литсотрудниками», предлагая им написать об уже наболевшем, и все соглашались. Материала у меня хватало, и он был актуален. Были дружеские шаржи, уголок юмора и все, что положено. Все видели, что «Боевой листок» 2-й роты привычной халтурой не отдает, и читали его с интересом. Другие чудаки-редакторы весь «Боевой листок» писали сами, и тоже — получалось.
А в целом — шли обычные армейские будни: занятия в поле, в строю, тактические занятия и другие. Все это хорошо знакомо, ранее пройдено, и втягиваться в размеренную по минутам жизнь нам не требовалось.
Но скоро занятия приняли особый характер, и вот почему. Наши младшие командиры, проводившие занятия, ждали демобилизацию, которая вот-вот должна произойти. Старшие года разъехались по домам в мае-июне 1945 года, когда была первая демобилизация, а 1910–1918 годы рождения с великим нетерпением ожидали вторую очередь демобилизации. Я знаю, что особенно досталось тем, кто, не успев после срочной службы и войны с «белофиннами» вернуться домой, через короткое время был снова мобилизован на германский фронт (в основном с 1916 по 1918 год рождения). Это происходило на моих глазах, и я им всегда сочувствовал, понимая, что мог оказаться на их месте.
Демобилизация второй очереди планировалась на осень 1945 года, и душевные силы тех, кто ее ожидал, давно были на исходе. «Война кончилась. Чего нас держат?» — говорили они с горечью. Вот почему ротные занятия приобрели странный вид. Наши командиры, выбрав укромное местечко в какой-нибудь благоухающей роще, надежно скрытой от глаз старших командиров, отдавали «боевой приказ»:
— Слушай команду: всем лежать и слушать, как трава растет! — Что можно к этому добавить, если мы сами не первый год в армии, а, скажем, с 1939 года?
Вот так продолжались учебные занятия в 200 азсп. Другой причиной, толкнувшей наших командиров на полнейшее игнорирование учебных планов, оказалось и то обстоятельство, что они с первых дней занятий увидели в нас таких же, как они сами, старослужащих, хоть и недолго воевавших, но все же бывших фронтовиков, которых не надо учить стрелять, окапываться, стремительно перебегать под огнем противника, ползать по-пластунски и метать гранаты. Все это мы умели делать, тем более что довоенные полковые школы, бывшие за нашими плечами, славились подготовкой курсантов и в послевоенные годы — настолько жесткой была эта подготовка.
И наконец, еще одна причина способствовала срыву занятий в батальонах: в конце июля командир роты старший лейтенант Неустроев радостно сообщил о том, что предстоит погрузка в эшелоны и следование на Дальний Восток для участия в войне с Японией. Как не покажется на первый взгляд странным, мы обрадовались:
— Хоть немного повоюем, а то всю войну в плену просидели! — Вот таки ми мы были тогда. Правда, не дай бог кому-либо так «просидеть» в плену, как это довелось нам!
В начале августа полк прекратил занятия. Все батальоны ожидали команды на погрузку. А высшее командование не спешило, справедливо полагая, что только нас там и не хватает: пока нас довезут на восток, боевые действия закончатся. А после тех событий, когда спала пелена секретности, стало известно, что на Дальний Восток в первую очередь отправляли наиболее боеспособные гвардейские соединения, отличившиеся в последних боях за Берлин и Прагу, причем их отправляли не в августе, а в мае-июне. Мы же годились только для пополнения частей в случае потерь личного состава, но война была скоротечной, и надобность в таких, как мы, естественно, отпала. Об этом нам стало известно в том же месяце. Служба продолжалась, но в конце августа наметились перемены: нам поменяли часть и сообщили о том, что нас ожидает в ближайшие дни.
Теперь я — солдат батареи артиллерийского дивизиона 76 мм орудий 188-го запасного артиллерийского полка. Ранее полк тоже являлся армейским, как и 200-й азсп, то есть входил в состав конкретной армии, а теперь, после войны, армий как таковых не стало, и полки перевели в разряд запасных.
Планы командования от нас не скрывали: предстоит передислокация двух запасных полков в направлении Государственной границы СССР — на восток. Выступать будем через день-два. Началась бойкая подготовка к походу — проверка и подгонка обмундирования и снаряжения, получение сухого пайка и прочее. Все до боли знакомо, а ноги так и просились в путь, в сторону дома.
25 августа батальоны 200-го стрелкового и 188-го артиллерийского запасных полков выступили из городка Винер-Нойштадт в далекий поход, конечный пункт которого нам пока был не известен…
Прощай, Австрия! Ты должна была стать для многих из нас местом вечного упокоения, но лучшие сыны твои, и в первую очередь коммунисты, приняли горячее участие в нашей судьбе, а попросту — спасли всем нам жизнь. Я низко кланяюсь вам и всегда, пока жив, буду с любовью вспоминать вашу чудесную страну, ее народ, нравственные устои которого не смогли сломить Гитлер и его приспешники. Австрийцы всегда оставались сами собой и оставили о себе добрую память в сердцах каждого из моих товарищей по несчастью.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.