Я — в лагерном сопротивлении
Я — в лагерном сопротивлении
Перед нами ворота лагеря. Знакомая картина: каменные стены, пулеметы на вышках, брама. Видно, такой же лагерь уничтожения, как и Маутхаузен, только поменьше, и называется — Гузен.
29 марта 1943 года. Начинало светать. Лаяли овчарки, лаяли эсэсовцы, прогоняя нас через браму. Мы выстроились на аппель-плацу. Порывистый ветер со снегом. Нас без конца пересчитывали — многие не дошли. Специальные команды отправлены найти, собрать и доставить в лагерь не дошедших.
После карантина в Маутхаузене не покидало гнетущее чувство: нет сомнений — здесь будет еще хуже. Мы понимали, что это конец — если не для всех, то для очень многих из нас. Надежды на жизнь — никакой.
Эсэсовцы остались за брамой. На аппель-плацу полное господство лагерной номенклатуры, функционеров всех мастей — блоковых, штубовых, полицеев, капо. Они орали, били палками и гумами, бегали вокруг нас с перекошенными лицами. В лагерь прибыл свежий «человеческий материал», и они без работы, а также без пайков будущих мертвецов не останутся.
Рядом русских не видно — кругом в основном поляки, переброситься словом нес кем. Стояли с трудом, ноги подкашивались, незаметно подкрадывалась полная апатия, безразличие ко всему, что происходит. Вскоре многие из нас поймут, что такое состояние опасно, и станут упорно бороться с ним, помогая в этом друг другу, будут поддерживать в товарищах веру и надежду на лучшее, которые слабо, но все-таки вспыхнут в нашем сознании.
Обратили внимание на новое явление, которое в Маутхаузене прошло незамеченным. Это приторно-сладковатый запах горелого мяса, жира и костей. Маслянистый темно-коричневый дым из трубы крематория низко стелился над нами, над всем лагерем. От него никуда не спрячешься. Мы будем жить в этом дыму и сознавать, что каждый стоит в этой зловещей очереди на уничтожение. Все было в истории человечества: варили грешников в кипящей смоле, отрубали головы, четвертовали, сжигали живьем. Подумать, так фашисты не первые в деле варварского уничтожения неугодных им людей, но первые в невероятных масштабах, в размахе и массовости акций. Такого действительно не было — в этом нацисты превзошли палачей из Средневековья. Достаточно вспомнить Освенцим…
Снова занялись нами. Прозвучала команда гуськом заходить в крайний блок на регистрацию. В блоке стояли длинные столы. За ними сидели писари, работавшие в лагерной канцелярии. Писари — это узники, которым суждено пережить кошмар лагеря, они промененты[54], лагерная элита. За их спиной сновали блоковые и капо, ругались, подгоняли нас.
Мы подходили к писарям, и те заполняли учетные карточки. Вопросов к нам совсем немного, мы уже нелюди, мы — хефтлинги (заключенные концлагеря!), и главным для нас является номер, а он выдан в Маутхаузене и сохраняет силу. Остальное о себе должны забыть, его просто больше не существует. Я получил красный винкель с буквой «R», что означало — я не военнопленный, а «русский цивильный рабочий». Категория — политический. Хоть не уголовником записали, и на том спасибо. Теперь никто не сможет обвинить службу СС в том, что военнопленных убивают в концлагерях — их здесь нет, нет и все!
— Имя, фамилия?
— Левченко, Дмитрий.
— Когда родился?
— 31 декабря 1921 года.
— Где родился?
— Ленинград, — это прозвучало впервые за годы плена. Теперь с Киевом покончено. Ванюша Кучеренко остался где-то далеко, а помирать я предпочел ленинградцем. Больше можно было не врать — ник чему.
— Профессия?
— Студент.
— Пошел! Следующий!
На пути к выходу из блока кто-то остановил меня за локоть. Обернулся — узник невысокого роста, по одежде явно капо, один из тех, что стояли за спиной писарей, наблюдая за регистрацией.
— Ты из Ленинграда?
— Да.
— Студент?
— Да.
— Что изучал? — Стоп, не торопиться! Спокойно. Свой институт инженеров водного транспорта я, разумеется, не назову: нас готовили в Совторгфлот или, как принято было говорить, «на загранку», и мандатная комиссия, при приеме «копавшаяся» в родословной поступающих, выглядела достаточно строгой по тем временам. Надо врать, а то придерутся еще, кто их знает? Мигом нашлось спасительное слово:
— Медицину.
— Хорошо, иди, — вот и весь разговор. Откуда я тогда мог знать, что это магическое слово решит мою судьбу, хотя бы и на первое время.
Вышел из блока, встал в строй. Ждали дальнейших команд. Провозились с нами весь день. Выдали одежду, распределили по блокам. Мой блок — 20, штуба В. Номер блока тот же, что и в Маутхаузене. Почти все нары заняты. С трудом нашел свободное место. На прибывших ранее узников страшно было смотреть — это живые мертвецы. Лица землистого цвета, заострившиеся скулы — это не люди, а скелеты, одетые в полосатую одежду. Руки костлявые, но цепкие. Прикоснись к любому, и он упадет. Крайнее истощение. Кроме того, в помещении, которое никогда не проветривалось, стоял специфический запах давно не мытого тела, грязной одежды и белья, запах от многочисленных гнойных нарывов и фурункулов. Мы пришли «с воли», еще не пропахли всем этим, но нам скоро предстояло стать такими же.
В первый вечер «познакомились» со штубовым. Это был невысокий, но очень крепкого телосложения человек, плечистый, черноволосый, с горбатым носом, смахивал на грека, но уголовник Альфред Шамберг с зеленым винкелем был арийцем и требовал к себе уважения.
Перед отбоем обычно проводился лейзенконтроль, то есть проверка на вшивость. Узники по одному подходили к табурету, обнажались, перегибались и… беда тому, у кого обнаруживали насекомых. В этот вечер нашли только у одного, а точнее — на нем прекратили осмотр. Штубовый так, как он это делал много раз, сбил узника с ног и на глазах у всех с невозмутимым видом сапогами размозжил несчастному голову. Труп вынесли. Пол замыли штубендисты, дневальные. Все разошлись по своим местам. Мы, новенькие, были подавлены случившимся. Дрожь не унималась. Ночью не могли уснуть. Подобной дикости видеть не приходилось. Со мной рядом лежали два поляка. Они всю ночь крестились и шептали: «Матка бозка! Матка бозка!» Лагерь уничтожения оправдывал свое название.
На второй день после утреннего аппеля до вечера занимались бесконечной правкой одеял, разравниванием тюфяков, уборкой территории вокруг блока, пришивали номера и винкели, часами стояли перед блоковым, выслушивая одни и те же наставления. Это — первый и последний день «отдыха».
Под вечер разбрелись по койкам и перед отходом ко сну пытались незаметно заводить первые знакомства на смеси разных языков.
Вдруг в тишине блока отчетливо прозвучал властный голос штубового:
— Номер 25 249! — Я не сразу сообразил, что вызывался мой номер, не привык еще, да и не ожидал. Заработаю по шее — привыкну.
Штубовый повторил, но уже с ноткой недовольства в голосе:
— Номер 25 249!! — На этот раз я вышел вперед и со страхом доложил, как полагалось:
— Хефтлинг номер 25 249 ждет дальнейших указаний.
— Пойдешь с ним. — Штубовый показал на молодого поляка, стоявшего рядом. Куда меня поведут? Поляк хорошо ориентировался и, несмотря на сгустившиеся сумерки, быстро привел к одному из блоков, где передал меня чеху и растворился в темноте.
В небольшой комнате царил полумрак. На столе — лампа под абажуром. За столом кто-то сидел.
— Садись, Димитрий. — Я давно перестал удивляться чему-либо и даже не обратил внимания, что меня назвали по имени. Сел. Глянул — напротив сидел тот самый капо, что подзадержал после регистрации и поинтересовался моей профессией. Сидел. Молчал. Думал о чем-то. Не торопясь разглядывал меня. А потом потекла беседа, длившаяся более двух часов. В тот вечер повторилось все, как при встрече с Борисовым, да и вопросы оказались те же, только резко повысилась ставка. Ей стала моя жизнь, и не меньше!
Память не позволяет восстановить подробности разговора. Капо задал несметное количество вопросов. Его интересовало все: как попал в Гузен? За что? Где был до этого? Воевал ли? Кем и где? Почему в 1941 году отступали? Как я оцениваю то, что видел и в чем сам участвовал? Что знаю о Сталинграде? Чем кончится война? Я не в состоянии перечислить все вопросы, да и ни к чему. Их у собеседника накопилось слишком много. Как и Борисов, капо требовал пояснений, интересовался мельчайшими деталями, выспрашивал меня самым дотошным образом.
В первые минуты я колебался: как держать себя? Что это за человек и чего он хочет от меня? Но прямота, честный и открытый взгляд, ненавязчивая доброжелательность располагали, и он сумел быстро вытащить меня на откровенность. Что-то подкупало в этом неброском, тихом человеке. Немаловажная деталь — его винкель был красным и без буквы. Значит, немец, политический, а возможно — и коммунист. Это мы знали по Маутхаузену. Как всегда в таких случаях, я понимал, что можно надеть куртку с любым винкелем, но сразу отогнал такие мысли, и мы разговорились как хорошие, давние товарищи, словно сто лет знали друг друга. Я с удовольствием втянулся в беседу, так как речь пошла о наиболее сокровенном, наболевшем для каждого из нас, будь то узник, или военнопленный, или кто другой, попавший в лапы нацистов.
Экзамен был достаточно строгий. А то, что беседа являлась экзаменом, я понял в самом начале. (Мне не раз потом приходилось проводить подобные беседы, выискивая нужных и надежных людей.) Здесь, в Гузене, немецкие и австрийские коммунисты в начале 1943 года, когда стали «пачками» поступать в лагерь русские военнопленные, решили привлечь последних для налаживания работы среди соотечественников и просто с целью спасти их, насколько это удастся, от неминуемой гибели. Они искали таких русских, которые смогут стать активными членами антифашистского сопротивления в лагере.
На вопрос капо о партийности, я не скрыл, что в августе 1941 года, в окружении, партбюро полка наметило принять меня на ближайшем заседании в кандидаты ВКП(б), но по известным причинам оно не состоялось, а я с того дня считал себя коммунистом, так как решение о том принял твердо и сознательно, всерьез и надолго. Я шел к тому в течение ряда лет и не мыслил жизни вне партии. А с партбилетом можно и подождать. Не может быть так, что сегодня ты не коммунист, а назавтра им проснулся. Коммунистами в один день не становятся, для этого требуется время…
Итак, экзамен мной был выдержан. Мой собеседник сообщил о себе, что он немец, родом из Судетской области, зовут его Эмиль Зоммер. Он руководил ячейкой Компартии Чехословакии. После оккупации страны в марте 1939 года был немедленно арестован нацистами и отправлен в концлагерь. Сейчас он — капо ревира. Товарищи по комитету приняли решение внедрить в персонал ревира русских. Цель внедрения ясна и понятна: для организации помощи ослабевшим, для налаживания связей с лагерем, поднимать у узников волю к жизни и борьбе, нести правду, вовлекать людей в группы поддержки и самообороны, распространять сводки с фронта и многое другое.
В тот памятный вечер для меня прояснилась ситуация. Для того чтобы остаться в живых, надо было занимать в лагере какую-нибудь должность. Однако ставить русских на должности, дающие хоть малейший шанс выжить, категорически запрещалось. До нас, русских, в 1941–1942 годах та же проблема была и с испанцами, поляками и чехами, которые в массе погибали. И лишь некоторые из них к 1943 году сумели разными путями, в основном при помощи сложившейся группы немецких и австрийских коммунистов, прочно обосноваться на привилегированных должностях. Особенно преуспели поляки, которые неплохо знали немецкий язык, были организованней и сплоченней многих других. Такой же путь надо было пройти и русским. В их числе и мне предстояло много раз падать, снова подниматься, не один раз быть на краю гибели, и каждый раз «невидимая рука комитета» будет вытаскивать меня и возвращать к жизни. Труден будет путь. И так до конца 1943 года, пока мое положение в Гузене не упрочится окончательно.
Более полное понимание ситуации пришло позднее на конкретной работе, а пока я почувствовал главное: надо мной вновь зажглась звезда, обозначавшая «путевку в жизнь», хотя и без гарантии. Снова я оказался нужным коллективу, значит, помирать обождем, поборемся, раз так надо. Именно в первые дни так необходимо снова собрать волю в кулак, а не поддаваться безысходности положения. Это был пока только шанс, но как много он значил. Эмиль Зоммер стал мне вторым отцом, подарил мне жизнь и сделал это своеобразно — он как бы бросил меня в воду, сказав:
— Плыви! Выплывешь — будешь жить, а плавать учись на ходу.
Помню, отец рассказывал, что у него в детстве был аналогичный случай, когда его отец, мой дед, действительно бросил его в воду, чтобы он сам научился плавать — и отец поплыл, не тонуть же! Большего в условиях концлагеря Эмиль Зоммер пока сделать не мог, а дальше время расставит все по своим местам.
Почему я так подробно остановился на этом? Чтобы читатель понял, что у каждого из нас, переживших концлагерь, был свой Зоммер. Иначе бы мы не вышли на свободу. А потом на каких-то этапах лагерной жизни каждый из нас становился для кого-то Зоммером. Только так можно было выжить.
Так случилось, что и Зоммеру потребовалась моя защита, но через 50 лет! В 1989 году в московском издательстве «Советский писатель» вышла книга Всеволода Остена «Встань над болью своей». Автор — мой сверстник, младший лейтенант, воевал и попал в плен в сентябре 1941 года на Днепре, а я — в августе 1941 года на Южном Буге. Он находился в Гузене с конца 1942 года, а я — с начала 1943. В лагере мы не знали друг друга. Однако, читая книгу, я не мог поверить, что ее написал не я, а другой человек. Такой правдивой она была, так поразила меня суровым, беспристрастным описанием всех деталей лагерной жизни. Как говорится, ни убавить, ни прибавить. Мне казалось, что я стою где-то рядом с ним в описываемых им местах лагеря.
К великому сожалению, когда я через издательство, которое в годы перестройки сменило название и стало именоваться «Современный писатель», узнал адрес автора, мне сообщили о его смерти. Так мечте установить с ним контакт и повидаться осуществиться было не суждено. Скорбь моя была беспредельной. Я потерял хорошего товарища, не успев узнать его поближе. Как безжалостно время! Всеволод Остен как раз принадлежал к «особо опасным» русским, носившим зеленый винкель с загадочными буквами «SU», и от него я хотел получить информацию об этой категории заключенных. И еще мне так хотелось сообщить ему об одной-единственной неточности, которую обнаружил в его книге. На странице 261 автор описывает сцену в бане ревира, где очередная группа заключенных ждет осмотра для приема в ревир в качестве больных. Его проводил всегда сам капо Эмиль Зоммер. Привожу текст из книги: «Из группы уголовников отделился приземистый широкоплечий человек с бычьей шеей. Я знал его. Это был почетный заключенный Эмиль Зоммер. В прошлом военный моряк, командир подводной лодки, он чем-то проштрафился и угодил в концлагерь. Однако эсэсовцы учли заслуги бывшего офицера перед фатерляндом и удостоили его звания почетного заключенного. Эмиль пользовался определенными льготами: ему не забрили лоб, не нашили на куртку треугольник, а главное — ему назначили солдатский паек». Я с Эмилем Зоммером имел каждодневный контакт около двух лет. Безусловно, в лагере мог находиться описанный Остеном человек и носить похожее имя, но он не мог быть капо ревира, да и уголовников в ревире не было. Теперь это не установить.
После войны я как-то получил от австрийских товарищей по комитету известие о том, что Эмиль Зоммер жив, здоров и трудится на ответственном посту в Министерстве внутренних дел ГДР. Я сразу написал в Германию, но допустил оплошность, наспех ошибочно переведя наименование министерства и адресовав запрос в Комитет госбезопасности ГДР. Большей глупости в те годы и представить было трудно. Либо наши попридержали письмо, либо немцы, но ответа я не получил, а вторично писать воздержался: «переписка с заграницей» тогда не приветствовалась…
Но вернемся к тому судьбоносному вечеру. Закончив инструктаж на первые дни и провожая меня, Зоммер вручил на прощание буханку хлеба и пачку сигарет. Это — невиданное богатство. Я вернулся в блок. Поскольку друзей еще не успел завести, то поделился подарком с тем и, кто лежал рядом, устроив им маленький праздник. Откуда хлеб — они не спрашивали. Лагерь научил их скрывать любопытство.
Вскоре я с немалым удивлением отметил про себя, как резко изменилось отношение ко мне штубового Альфреда Шамберга: будто кто-то, не известный мне, вежливо пояснил ему, что если со мной что-либо случится, то… Таковы законы лагерной жизни. Шамберг усвоил их намного раньше меня. Для Шамберга я стал — «табу». Немцы-уголовники в Гузене считались с немцами-политическими, или — «зеленые» с «красными». Все же и те и другие являлись немцами, сказывался «голос крови», имела влияние общность положения — все были заключенными, а кроме того, каждая сторона сознавала силу и возможности другой стороны. Между теми и другими как бы негласно был заключен «брак по расчету». Все это было очень серьезно, так как в случае конфликта любой представитель сторон мог исчезнуть, «не попрощавшись».
Но такое положение сложилось в лагере только после поражения немцев под Сталинградом. До 1943 года «зеленые» обычно говорили «красным»:
— Война окончится, мы выйдем, а вы останетесь. И потом — мы знаем, за что сидим, мы убивали, а вы за болтовню сидите.
В 1943 году ситуация на фронте начала резко меняться, и «зеленые» стали все чаще задумываться о своей реальной послевоенной судьбе. Уже становилось неясным, кто выйдет на свободу в случае поражения Германии, а кто останется в лагере или — того хуже — предстанет перед судом теперь уже за преступления, совершенные в концлагере. В результате «зеленым» приходилось считаться с «красными», несмотря на то что «зеленых» в Гузене было значительно больше, как и в любом другом лагере подобного типа: своих коммунистов партия Гитлера уничтожала с особой жестокостью, и их осталось немного. Например, на 1 января 1942 года в Гузене находилось 280 «зеленых» и 80 «красных», но последние были дружней и сплоченней, крепко стояли друг задруга, а «зеленые» чаще в массе являлись индивидуалистами по принципу «каждый за себя». В этом была их слабость.
Так или иначе, знаки внимания ко мне со стороны Альфреда Шамберга стали проявляться на каждом шагу, а в трудную минуту — особенно. И таких «минут» ой как много еще будет…
Наследующий день после утреннего аппеля меня воткнули в одну из рабочих команд. Зловеще выглядело начало рабочего дня в Гузене. По команде раппорт-фюрера бегом формировались на аппель-плацу рабочие команды. Этот процесс сопровождался звериными выкриками капо и блоковых, сновавших между рядами заключенных и щедро раздававших удары налево и направо. Так нас «заряжали» на весь рабочий день.
Выход команд из лагеря тоже был непростым. При подходе к браме рабочих колонн обер-капо орал: «Mutzen ab!»[55] По этой команде весь строй, как один человек, должен был правой рукой сдернуть с головы шапку и хлопнуть ею по правому бедру так, чтобы послышался один общий хлопок. Это было трудным делом для истощенных людей, но… вдохновляли орущие вокруг эсэсовцы с овчарками, окружавшие браму, и палки и гумы капо и блоковых. Научились мы этому быстро. Проходить через браму полагалось с прижатыми к бедрам руками, печатая шаг, как бывало на праздничных парадах. Для бывших солдат это было делом привычным, только никак не хотелось верить, что все ушло навсегда.
После прохода брамы следовало: «Mutzen auf!»[56], и команды расходились по своим маршрутам, сопровождаемые теперь и эсэсовцами. Вечером все повторялось в обратном порядке стой лишь разницей, что одни возвращались с работы на своих ногах, в общем строю, а других везли в лагерь на тачках, тележках и в вагонетках — крематорий тоже должен работать, а капо и блоковым нужны для бизнеса продукты, которые останутся от мертвецов. Когда крематорий бывал перегружен, трупы отвозили в Маутхаузен, а когда перегрузка у них — привозили к нам.
Первое рабочее место, которое мне указал и, не оставляло сомнений в том, что комитет меня уже «ведет». В высоком, одиноко стоящем каменном здании размещалась камнедробилка «Шаторзилон». Я должен был выполнять работу масленщика — смазывать шестерни, подшипники, следить за нагревом трущихся, весьма нагруженных деталей, за механизмом в целом. Работа под крышей, в теплом помещении, а эсэсовцы и капо сюда не заглядывали. При такой легкой работе, где к тому же никто не бьет, можно и выжить.
Со мной работали испанцы, чехи, поляки. Но это продолжалось не более недели. Какие-то силы в лагере посчитали, что не должен русский работать в такой престижной команде, это место не для него. Я незамедлительно вылетел из «Шаторзилона», так и не узнав, а кто там капо? Как узнать, если тебя никто не бьет?
Пока я работал в «Шаторзилоне», на меня «вышел» Коля Шилов. (Здесь я применяю терминологию, которая у нас тогда была входу, и кавычки необязательны.)
Все же мы тогда слишком мало знали друг о друге, как будто понимали, что из лагеря нам не выйти, искать товарищей после войны не придется. К чему излишние подробности? А теперь это не исправить, да и время упущено. Что я знал о Шилове? Приятный, высокий, статный молодой человек, вроде из Смоленска или воевал под Смоленском, вроде старший лейтенант медслужбы, безусловно, военнопленный. Вот и все. Да еще хороший и надежный товарищ по подполью в условиях нацистского концлагеря.
И больше — ничего. Но тогда и этого было много.
Мне передали от Зоммера, чтобы я отправился на аппель-плац и держал шапку в руках. Ко мне подойдет человек. Это было в воскресенье.
Я пришел на аппель-плац и стал делать вид, что нежно разглаживаю помявшуюся шапку — казенное имущество рейха. Дело в том, что в 1943 году аппель-плац все время находился под наблюдением эсэсовских постов на сторожевых вышках и людей капо Лёзена из лагеркоманды. В его подчинении находились уборщики территории лагеря, они же свозили трупы в крематорий, подбирая их ежечасно по всему лагерю. Всегда была вероятность, что тебя могут вычислить: лишних людей на аппель-плацу быть не должно, и если ты не из лагеркоманды, то что ты тут делаешь? В то время болтаться просто так по аппель-плацу строго запрещалось. Позднее, в 1944 году, можно будет в свободные часы — перед отбоем или в воскресенье — походить по кругу, переговариваясь, обмениваясь новостями. Такие ежедневные вечерние встречи потом станут регулярными, и мы уже не сможем без них обходиться. А пока шел 1943 год, и смотреть следовало в оба!
— Дима?
— Да.
— Здравствуй, Шилов Николай. Будем знакомы.
— Привет. — У него в руках была маленькая тележка с мусором, а мне он подал заостренный металлический прут. Мы двигались по аппель-плацу как можно медленнее. Он еле толкал тележку, а я втыкал прут в попадающийся по пути сор и отправлял его в тележку. Оба усердно делали вид, что очень, уж очень стараемся не пропустить ни одну мусоринку. Сейчас это забавно вспоминать, но тогда ничего смешного мы в том не находили.
За нами следила не одна пара внимательных и заинтересованных глаз, и мы это знали и видели. За примерами далеко ходить не требовалось. На площадке возле борделя грелись на солнышке его обитательницы, жмурясь от ярких лучей раннего, весеннего светила. Одеты они пестро, даже нарядно. С одной из них увлеченно болтал кто-то из блоковых, оба весело смеялись, но я прекрасно видел, как внимательно следил блоковый за каждым нашим движением. Лагерь быстро вырабатывал такие навыки и тем, кто ими пренебрегал, не прощал.
Я тогда не считал аппель-плац лучшим местом для подобной встречи, и Зоммер впоследствии согласился с этим, но одно преимущество казалось явным — разговор не мог быть никем услышан. В любом другом месте всегда рядом найдется нежелательный третий.
Пока все было спокойно, и Шилов продолжал:
— Мне велел тебя разыскать Эмиль Зоммер. Слушай внимательно. Недавно ему удалось втиснуть меня, как врача, в персонал ревира на 27-й хирургический блок. Там все — поляки. Мои обязанности: найди, принеси, подай, но и на том спасибо. Если пройдет благополучно, и я закреплюсь на ревире, следующим будешь ты. Сразу двоих Эмиль не может. Пару месяцев надо обождать. За тобой будут смотреть, чтобы ты «не сыграл» раньше времени. Учти: сам никуда не лезь, на меня или на Зоммера ни в коем случае не выходи. Будешь нужен — найдем. Шамберг предупрежден, чтобы с тобой, по крайней мере в блоке, ничего не случилось, а он мужик дисциплинированный — сам хочет жить и знает, с кем имеет дело.
Шилов начал торопиться. Весь сор мы убрали, разговор пора заканчивать.
— Слушай главное. Связь будешь держать раз в неделю с писарем шрейбштубы[57] бельгийцем Люсьеном через Франсуа, это — француз. Люсьен будет регулярно сообщать тебе сведения о каждом новом транспорте — откуда люди, что за люди. Если сможет, то будет давать тебе данные об отдельных из них прямо по учетным карточкам, но на это особенно не рассчитывай, трудись сам. В первую очередь нужно выявить строевых командиров от сержанта и выше, а также политработников и коммунистов. Только с их помощью и при их непосредственном участии мы сумеем создать ядро организации и сформировать группы взаимопомощи и самообороны, которые они же и возглавят. Каждый должен знать только троих или пятерых. Раз в две недели будешь передавать людей дальше. А чтобы их найти, сам ищи время и способы заводить с людьми из новых транспортов беседы. Узнаешь, кто чем дышит, кого следует привлечь к работе, кому срочно нужна помощь и т. п.
Эмиль сам этой низовой работой заниматься больше не будет, ему запретили, чтобы не засветиться, — он фигура в лагере заметная, да и языковой барьер ему не преодолеть. Он сказал — у тебя должно получиться, он так считает. Все понял?
— Да.
— Об этом разговоре — никому. И учти — тебе только слушать, а о себе не рассказывай, только — если что соврать…
— Это я уже проходил.
— Тогда — порядок. Вижу — ты не новичок. Расходимся. Обо мне пока забудь.
Вот так все начиналось.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.