Кайзерштейнбрух

Непоправимое случилось: нас отвозили дальше и дальше от советской границы. Опять в тех же вагонах для перевозки скота. Мы с трудом поднимались по чьей-нибудь спине и по очереди с любопытством смотрели через колючую проволоку нате места, которые проезжали. На пути Бухарест и Плоешти — здесь мы уже бывали. Пошли незнакомые города — Брашов, Сибиу, Клуж. Ехали через Карпаты, поросшие лесом. Красиво. Горы местами почти отвесные. Много туннелей. В ущельях — неширокие быстрые речки. Снег повсеместно стаял.

И надо же вновь состояться встрече двух железнодорожных составов, как это было в октябре 1941 года, — воинского и арестантского. Оба эшелона остановились опять один напротив другого. Воинский шел из Франции на Восточный фронт. Такие же платформы, забитые артиллерийскими орудиями и тягачами. Все было таким же, кроме сам их солдат. Среди них больше не было веселья; они сидели на передках орудий хмурые, подавленные и тихо пиликали что-то грустное на губных гармониках; они не кривлялись, рож не корчили, кулаками не грозили. Эти уже не рвались на совсем уже не победную войну, они начинали понимать ее суть, а прошло не более полугода, для нас — уже пол года. С другой стороны, мы сознавали, что за такое настроение немецких солдат отдали свои жизни многие тысячи наших под Москвой, Ленинградом, Тихвином и Ростовом…

Дальше на нашем пути Венгрия — сказочная страна. Запомнилась красочная «попугайная» форма жандармов на станциях и вокзалах. Необычайно красивые Буда и Пешт, мост через Дунай, знаменитая гора Геллерт — все это мы видели впервые.

Везли нас около недели. Мы проехали 700 километров по Румынии, 430 по Венгрии, 30 по Австрии. Под конец пути мы опять были еле живые, и Европа уже не смотрелась.

Высадились в 30 километрах от стыка трех европейских границ: австрийской, чехословацкой и венгерской. Наше новое пристанище — стационарный лагерь военнопленных «Шталаг 17-А» в местечке Кайзерштейнбрух, в 40 километрах к юго-востоку от столицы Австрии — Вены. Охрану лагеря несли войска вермахта — резервисты. Так случилось, что, пробыв в этом лагере с пол года, я не смог узнать ни размеров лагеря, ни расположения бараков… Знал только, что часть лагеря занимали бараки французских военнопленных. Наши иногда прорывались к проволочным ограждениям их половины лагеря, и тогда французы делились с русскими, чем могли, — они получали из дома продуктовые посылки. Питались французские военнопленные и содержались несравненно лучше нас.

На первых порах нас поместили в барак, где находились ребята из бывшей команды пильщиков. Увидев нас с Мишкой, они удивились не меньше нашего и стали загадочно улыбаться. Когда объятия и вздохи закончились, друзья хором потребовали:

— Димка, пляши, а то не получишь…

Я не поверил глазам: в руках у Коли Литвина неожиданно появились мои фотографии, которые я давно считал безвозвратно утерянными. Бывает же так! В другой стране, за 1200 километров, через полтора месяца дорогие мне фотографии вернулись! Хотел было сплясать, но не получилось — совсем ослабел. Ребята пожалели и вручили фотокарточки так.

Миша радовался вместе со мной, искрился счастьем товарища, а главное — был прощен за содействие в утере фотографий. Карточка Вани Кучеренко так же вернулась ко мне.

Радость встречи со старыми друзьями была недолгой. Нас с Мишей забрали из общего и поместили в специальный изолированный барак, отделенный от лагеря колючей проволокой, который назывался: «штрафной барак № 11». В нем мы с Мишей досиживали свой срок за побег из Будешти.

В нем я и пробыл практически все время, что находился в лагере 17-А. Сперва сидел за побег, а потом — за новые проступки. Поэтому я и не видел лагеря, сосредоточившегося для меня в одном штрафном бараке. Находясь в нем, мы не могли общаться с лагерем.

Удивились, узнав о том, что в этом лагере за побег пороли. Мы чудом избежали этой участи, поскольку бежали не отсюда. Из штрафного барака через проволоку мы наблюдали, как пороли одного русского. Весьма противная и унизительная сцена. А ведь проштрафившийся мог быть и командиром! Как же мы допускали над собой подобное действо? Или мы уже нелюди? Да, это так: мы — военнопленные! Позднее мы узнали имя того, кто порол своего. Его звали Николаем. Больше я его в лагере не видел. Такие люди, к счастью, быстро исчезали из вида. На моей памяти остались только двое, у которых рука поднялась на своих: «Бессараб» в лагере Яссы и вот теперь — Николай. Я рад, что мне за все время плена такие субъекты встретились лишь дважды, да и то на расстоянии. В противном случае я мог и не уцелеть — горячим и невыдержанным бывал порой…

Не успели мы с Михаилом привыкнуть к специфическим условиям штрафного барака, как на этот раз я серьезно заболел. В лагере Будешти мне удалось избежать сыпного тифа, а здесь, в Австрии, эта болезнь наконец настигла меня. Возможно, я подорвал остаток жизненных сил в зимнем побеге. У меня началась горячка, температура подскочила выше 40 °C, и я впал в забытье. Не знаю, где Мишка и градусник сумел достать — вроде ребята у французов позаимствовали. Что только не предпринимал Мишка, чтобы облегчить мое состояние, но тщетно. Мне становилось все хуже, и в сознание я не приходил. Впоследствии мне ребята рассказывали, как Миша упросил унтер-офицера, шефа штрафного барака, разрешить стащить меня в санитарный барак, находившийся неподалеку. В нем лежало много таких, как я. Лечить было нечем и некому. Как всегда в таких случаях, больные просто лежали на нарах и ждали конца. У кого организм сумеет победить болезнь, тот придет в сознание и останется жить, у кого не сможет — тот погибнет.

Говорили, будто старшим лицом в санитарном бараке был врач из военнопленных, вроде из Смоленска. Мишка накрутил ему, что я тоже смоленский, и просил не выкидывать меня в ров раньше времени:

— Он обязательно должен поправиться. Я в это верю…

Поместив меня в санитарный барак, Мишка через несколько дней покинул лагерь — его затолкали в рабочую команду. В те дни в лагере усиленно комплектовались такие группы из военнопленных, которые почти ежедневно отправлялись в разные концы Австрии на работу. Братва мигом сориентировалась и в этом вопросе: если требовались 100–200 человек, то все разбегались и хоть палками загоняй — никто не хотел туда, так как это наверняка на шахту или куда-то в этом роде; если же требуются 5–10 человек, то желающих хоть отбавляй.

Мишка был пронырой в хорошем смысле слова, и ему удалось, не досидев положенного срока в штрафном бараке, попасть на сельхозработы. Позднее кто-то сообщил мне — это было уже в мае, — что он успешно работает трактористом. Я всегда не переставал восхищаться Мишкиным упорством, умением не растеряться в любой обстановке, его жизнерадостностью и оптимизмом, наконец. Он никогда не унывал и сохранял твердость духа. Когда мы с ним расстались, я нередко потом в трудных ситуациях спрашивал себя: «А как бы поступил в этом случае Мишка?» — и всегда находил ответ.

Попасть в хорошую команду Мишке помог унтер-офицер штрафного барака. О нем следует сказать пару добрых слов. Он благоволил к нам, штрафникам, и своими, малозаметными для стороннего наблюдателя, действиями помогал нам, как мог. Он ко всем относился ровно, почти дружелюбно, тщательно скрывая свою симпатию к нам. Он и мне дважды помог в то лето, намекая:

— Твой друг просил за тебя… — Досужие языки говорили, будто Мишка то ли часы ему загнал, то ли сапоги подарил, но я такой информацией не располагаю. Вот таким был и остался в моей памяти Мишка…

А пока я продолжал лежать в лазарете и остался жить на этот раз лишь благодаря стараниям Миши Петрова-Теряева. Без его помощи мне не выжить тогда, в апреле 1942 года. Конечно, меня не лечили. Слава Господу, что не выкинули в ров, пока я не подавал признаков жизни. Пробыв без сознания более десяти дней, я начал понемногу приходить в себя. Научился сам вставать и передвигаться, держась руками за стенку. Обнаружил, что волосы на голове повылезали, и я превратился в ходячий скелет. Вскоре я уже мог сидеть на приступочке крыльца барака и греться на майском солнышке. Жизнь возвращалась, силы восстанавливались. В середине мая я оказался годен для включения в рабочую команду. Такой случай не замедлил представиться: требовалось около десяти человек. Так я попал в свою первую настоящую рабочую бригаду.

Нас повезли на пассажирском поезде в обычном вагоне.

Меня ожидала работа на табачной фабрике в городе Хейнбург-ам-Донау, расположенном в 30 километрах к северу от лагеря в живописном месте на самом берегу Дуная. На другой стороне реки находились Чехословакия и город Братислава.

Я включился в разгрузку барж, приходивших из Болгарии скипами табачных листьев. Мы таскали тюки с причала во двор фабрики, а затем при помощи ленточного транспортера подавали их на второй этаж — в цехи. Австрийские рабочие, работавшие на фабрике, относились к нам доброжелательной всегда делились едой, принесенной из дома.

Жили мы в специальном помещении казарменного типа, где стояли двухъярусные нары. Нас — 80 человек, все в прошлом кадровые солдаты и сержанты, мои одногодки. Близко познакомиться и подружиться я успел за пару дней только с одним из них, с которым рядом спали. Это был Вася Турбин, сержант погранвойск.

При желании на этой фабрике можно было работать и работать: работа сносная, отношение к нам хорошее, с питанием тоже все в порядке — мы не были избалованы ни до плена, ни в плену. Не зря унтер-офицер советовал мне идти в эту рабочую команду. Конечно, он неплохо знал фабрику.

Но, видно, я не очень стремился потрудиться во славу Третьего рейха, так как пробыл на фабрике весьма короткое время.

По вечерам, после работы, мы обычно валялись на нарах и делились воспоминаниями: кто где служил, кто где воевал, как попал в плен и все такое. Интересы и взгляды у всех одинаковые, и мы на фабрике — как одна большая семья, хоть сразу роту комплектуй! Нов семье не без урода: на нашу беду в команде оказался и совсем чуждый нам человек по фамилии Белка. Он был намного старше нас, родом из левого Приднестровья, и у нас с ним сразу стали возникать конфликты. Например, он как-то ошарашил нас таким заявлением:

— Мой сын самолично политрука застрелил… — такое мы услышали впервые за полгода плена и крепко задумались.

Белка мгновенно почувствовал наше враждебное отношение к нему, и все закончилось необычайно просто. На пятый день моей работы на фабрике арестовали шесть человек и поместили в бетонный бункер под лестницей — как это было знакомо! В эти шесть человек попали: Вася Турбин, ветеринарный врач — старший лейтенант, еще трое и я. Белка назвал нас организаторами задуманной акции, включавшей в себя, по его словам, поджог фабрики, расправу с ним, верным слугой фюрера, и побег. Все это несусветная чушь. Поджигать фабрику мы, естественно, не собирались, но гарантировать Белке личную безопасность во время работы в цехе возле транспортера — не могли. Он мгновенно уловил смертельную опасность и решил напасть первым. Выходило, кто первым гавкнул, тот и прав.

Отсидев в бункере три дня без еды, мы были доставлены в лагерь 17-А и помещены в ставший для меня родным — штрафной барак № 11.

Начинался июнь 1942 года. Через несколько дней мы узнали, что специально для нас в лагерь вызван следователь гестапо, и скоро нас поволокут к нему на расправу. Тогда мы слишком мало знали о гестапо, а точнее — ничего не знали. Когда-то что-то читали, но в памяти ничего не сохранилось. Сами же пока не имели «счастья» узнать, что это такое. Теперь это нам предстояло и ничего хорошего не предвещало.

На допрос повели сразу всех шестерых, посадили на скамейку в коридоре и велели входить по очереди. Первым в кабинет втолкнули Васю Турбина. Пробыв там какое-то время, он вернулся. Следующим был я.

Не успев ничего спросить у Васи, я вошел к следователю. За столом сидел человек, как это ни странно, очень похожий на моего отца. Бывают же такие совпадения! Широкоплечий, крупный мужчина, полный, широколицый, и возраст за 50. В тем ном гражданском костюме, в белой рубашке с галстуком. Лицо на удивление вполне человеческое, а не звериное, как я ожидал встретить у сотрудника гестапо. И все же такое, наверное, бывает только в сказках. Что оказалось? Передо мной сидел настоящий русский человек, да еще и земляк. Его фамилия была Борисов. Он — эмигрант. До революции жил на Петроградской стороне в доме на углу Широкой улицы — теперь улицы Ленина — и Большого проспекта, то есть недалеко от моего дома. Ко всему он окончил Петербургский университет в 1911 году, а мой отец в 1913, хотя и был старше Борисова.

Все это выяснилось в самом начале разговора, который никак не походил на допрос. Вначале Борисов предложил мне рассказать, как обстояли дела на фронте в 1941 году и почему Красная армия не сдержала натиск немцев. Борисов знал, что после разгрома немецких дивизий под Москвой в декабре 1941 года последовал очередной разгром наших армий под Харьковом в 1942 году, то есть совсем недавно. Борисова интересовали все подробности приграничных сражений до мельчайших деталей. Я понял, что Вася Турбин, попавший в плен в первые дни войны, не мог ответить на эти вопросы Борисова, который не удовлетворялся поверхностным объяснением причин. Для меня беседа явилась первым серьезным экзаменом на способность к логическому и абстрактному мышлению, к анализу происходящих событий и явлений. Это было не просто. Натрепать ерунды можно без труда, а удовлетворить не праздный интерес сведущего и эрудированного человека намного сложнее. В противном случае собеседник просто прекратил бы беседу, увидев, что имеет дело с недалеким человеком. Многому я и сам научился за время разговора. Политинформации в роте до войны было куда легче проводить, чем просвещать опытного сотрудника гестапо. А Борисов копал все глубже и глубже, не подозревая, что ровно через год в другом месте и совершенно с другим человеком у меня состоится аналогичная беседа. Только тогда оттого, как я сумею ответить на те же самые вопросы, будет зависеть моя жизнь. На этот разя справился с задачей, как смог.

Со стороны наша беседа выглядела как разговор учителя с учеником: ровно, спокойно, взаимно выдержанно и доверительно. Казалось, Борисов вполне удовлетворен моими ответами, и я сумел вселить ему надежду на обязательную победу наших. Я подчеркиваю: не моих, а наших!

Надо сказать, что всех честных людей Европы, благоволивших к нашей социалистической стране, в том числе многих русских эмигрантов, до боли в сердце беспокоил один вопрос: чем объяснить неудачи Красной армии в 1941 году и в мае 1942 года под Харьковом? Когда советские войска перестанут отступать? Что случилось с Россией? Или ей действительно не совладать с гитлеровской военной машиной? Судьбы многих из тех, кто переживал наши неудачи на фронте, зависели от исхода войны, и таких я много встречал на своем пути. Борисова это вряд ли касалось. Похоже, он преуспевал в Германии, но его подноготная была мне не известна.

Зато я точно знаю, что немцы никогда не испытывали доверия ни к бывшим белогвардейцам, ни к коммунистам, попавшим в плен и предлагавшим свои услуги. Были и такие — о них речь впереди. Ни одному русскому немцы не верили до конца, отчетливо сознавая, что в какой-то момент бывший русский захочет снова стать русским и пошлет своих благодетелей далеко-далеко. Хорошо известно, что даже генерал-лейтенанту А. А. Власову Гитлер не доверял и побаивался его.

И только в конце нашей задушевной беседы на военную тематику Борисов поинтересовался, что произошло на фабрике. Я и это объяснил ему, ничего не скрывая. Ответом он остался доволен и тепло попрощался со мной, попросив о беседе никому не рассказывать. Я это обещал. Борисов предупредил, что остальным заходить к нему не надо — ему все ясно. Я вернулся к ребятам, которые извелись в ожидании, и сказал:

— Вы не нужны, я за вас отработал. — Они не знали, о чем и подумать: мы с Борисовым проговорили полтора часа. На вопросы о содержании беседы я отвечал шуточками.

Нас отвели в штрафной барак, где предстояло отсидеть по два месяца каждому в наказание за содеянное на фабрике. Это правило Борисов отменить не мог, да и ни к чему — посидим как миленькие. Он сам был «под колпаком», и ему незачем было навлекать на себя подозрение немцев: настоящее гестапо шуток не признавало. Так благополучно окончилось мое первое и последнее знакомство с русским гестаповцем. Побольше бы таких!

Через некоторое время Борисов выехал на табачную фабрику, поговорил с военнопленными, с самим Белкой, после чего тот был отправлен в другое место, а ребята на фабрике вздохнули свободно…

В конце июня в лагере и в штрафном бараке появились новенькие, попавшие в плен в боях под Харьковом в мае 1942 года. Среди них мое внимание привлек ростовчанин Петя Шестаков, старший лейтенант. Мы с ним крепко подружились, и до конца плена наши пути-дороги неоднократно пересекались.

Петя много рассказывал мне про харьковское окружение. По его словам, эта катастрофа выглядела посерьезней, чем наши потери в приграничных боях: у нас это длилось два-три месяца, а у них все случилось за несколько дней. Результат тот же — полный разгром. Не годился тогда Сталин в полководцы. Вина за харьковское окружение лежит всецело на нем…

Еще я познакомился со старшим лейтенантом, Героем Советского Союза, летчиком, грузином по национальности. Он много рассказывал нам о фронте, собирался бежать при первом удобном случае, но пробыл у нас недолго — был отправлен в офицерский лагерь. Фамилию его я не запомнил.

Понемногу проходило лето, а в штрафном бараке не видать ни неба, ни солнца, неслышно пения птиц — они избегали невеселого места.

Но разные сведения, хотя и с запозданием, до нас доходили. Так, узнали, что старший сын Сталина Яков находится в плену и отец отказался от предложения немецкой стороны о его обмене. Мы восприняли это нормально, помня о непреклонности Тараса Бульбы в отношении сына Андрея.

Наконец мой срок отсидки в бараке № 11 кончился, и в конце августа меня перевели в общий лагерь.

В первые сентябрьские дни состоялся «невольничий рынок»: в лагерь приехали крестьяне за работниками. Они щупали наши жидкие мускулы, осматривали зубы, интересовались, кто из нас умеет пахать, ухаживать за скотом и т. д. Мне невольно вспомнились прочитанные в детстве книжки о работорговле. Я врал, как только мог, а унтер-офицер не моргнув глазом засвидетельствовал мои великие способности в сельском хозяйстве. Всего отобрали пять человек, в том числе меня, и повезли на новое место работы.

В лагерь 17-А я больше не вернулся.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.