5
5
Вечером 9 января зашел к нам командир полка, держит в руках какую-то бумагу, по-особенному смотрит на меня и молчит. Мы с Даниловым встали со своих мест и ждали, что последует. Майор сам никогда к нам не приходил, а только по приглашению. Наконец он молча протянул мне телеграмму о смерти отца с вызовом на похороны в Ленинград. Отец скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг в ночь с 8 на 9 января 1941 года. Известие о его смерти ошеломило меня: ему не было и 55 лет. Похороны были назначены на 12 января.
Газета «Ленинградская правда» от 11 января сообщала: «Дирекция, партком, местком, профком и комитет ВЛКСМ Ленинградского электротехнического института имени В. И. Ульянова (Ленина) совместное дирекцией и общественными организациями Ленинградского энерготехникума с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной смерти одного из старейших преподавателей института и заместителя директора энерготехникума доцента КОНСТАНТИНА ГРИГОРЬЕВИЧА ЛЕВИНСКОГО…»
Командир полка, выразив соболезнование, предложил мне выбрать одно из двух: либо ехать сразу не более чем на два дня, либо, закончив мобплан, уехать в краткосрочный отпуск на десять дней. На похороны я так и так не успевал — самолеты тогда не летали, поэтому я выбрал второе. Успешно закончив мобплан, я получил 14 дней с дорогой и 25 января выехал в Ленинград.
Данилов попросил зайти к его жене за продуктовой посылкой. Она жила на улице Воинова. А потом — в 1-ю Образцовую типографию на Садовой улице, где он когда-то работал начальником секретного сектора, и передать его записку с просьбой помочь штабу полка писчей бумагой.
У него там остались дружеские связи, и меня нагрузили бумагой выше головы. Обе просьбы я выполнил. Когда заходил к Клавдии Дмитриевне Даниловой, Ниночка осталась ждать меня в парадном. После войны, когда я поведал Клавдии Дмитриевне об этом эпизоде, она выразила сожаление, что мы не зашли к ней вдвоем.
Когда я ехал в Ленинград, то было очень тяжело при мысли о смерти отца, и в поезде родились следующие строчки:
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Как больно вспомнить вечер тот январский:
Глаза друзей так странно вдруг горят,
И желтый лоскут страшной телеграммы
Под серою шинелью почтаря.
Уплыли розовые краски возвращенья,
И в памяти воскресло: на бегу
В двенадцать ночи скорое прощанье,
И поезд под парами на Баку.
И вот теперь ничто не возвратится…
Ушел навек, а как в груди болит,
Что без меня его на скорбной колеснице
В последний раз по городу везли.
И горе нарастало дни за днями,
Как знойные ветра перед грозой парят,
Пока не загудел, сжимая сердце,
Тот скорый под парами в Ленинград.
Но вот и он встречает тьмой кромешной.
Растет вокзал, и поезд мчит скорей…
Еще один день скорби неутешной
В созвездии девятых январей!
Как мне поверить: вправду ль это было,
Иль только снится, что меня с дали
Судьбы безжалостной невидимые нити
На белую могилу привели?..
Пребывание в Ленинграде было не из радостных. Собака сидела дома в одиночестве. Мама приходила ее кормить, а сама дома нежила и не ночевала, спасаясь от постигшего ее горя у папиной сестры — тети Шуры. Мама пребывала в забытьи, еще не оправившись от удара судьбы, а та, подлая, уже готовила новые.
Мы с Ниной съездили к папе на могилу. Тогда на месте будущего Серафимовского кладбища было поле, занесенное снегом, и мы с великим трудом нашли свежую могилу отца. В последний вечер мы с Ниной долго сидели возле открытой печки, греясь ее жаром. Собака лежала у наших ног тихая и грустная, словно понимала, что с хозяином случилась беда, и он никогда не вернется. Мама рассказывала, что за несколько дней до смерти отца собака непрерывно скулила за его креслом, на котором он сидел, работая по вечерам: верный пес будто предчувствовал неладное. Говорят, такое случается.
Повидав всех родственников, нагруженный, как верблюд, 5 февраля я уезжал в Одессу — теперь там мой дом. Поезд уходил днем с Витебского вокзала. Нина провожала меня. Она всплакнула на перроне. Прощание было невеселым, словно мы оба уже осязали неотвратимость приближающейся долгой разлуки с неизвестным концом: что ни говори, а страна жила ожиданием неизбежной войны.
Нашему прощанию я посвящу в 1944 году пару стихотворений — они там и найдут свое место.
Возвращаться в Одессу было не менее тоскливо, чем ехать до этого в Ленинград. Впервые тоска так душила меня.
В пути завел знакомство со старшиной сверхсрочником, чье место было рядом с моим. В соседнем купе ехала молодая мамаша с семилетней дочуркой. Девочка всю дорогу провела у нас. Об этом я напишу Нине в письме от 13 февраля: «…и мы втроем рисовали лошадок и птичек. Он (старшина. — Д.Л.) давно не был дома, у него такая же дочка… Ну, а у меня хоть дочки и нет, но… хотел бы иметь. Это ты должна понимать». Далее в письме были и такие слова: «Задумал авантюру, но она возможна лишь при условии мирной обстановки, а таковая никак в этом году не предвидится. Запомни эти слова, скоро что-нибудь будет…»
Пока два дня томился в поезде, с интересом прочел поэму Николая Асеева «Маяковский начинается», которую Нина дала мне в дорогу. Под влиянием поэмы я тут же написал свою. Она получила название «Дорожная лирика, или Повесть о дружбе». Вот она:
Столбы убегают вдаль, бегут вперегонку с днями,
Идущих ускоренным маршем неповторимых лет.
Мы все в наши годы любим жизнь услаждать стихами,
Хоть каждый отлично знает, что далеко не поэт.
И я стой минуты как вновь город родной растаял,
Пока не дохнуло весною от украинских сел,
Забившись на полку вагона, стихами тоску прогоняя,
Повесть Асеева трижды от корки до корки прочел.
Он написал хорошо и строк дал горячих немало
О Маяковском по-маяковски и не забыл себя.
Там одно место в повести взоры мои приковало —
В строчках, которых нет проще, мысли мои сквозят:
«Я больше теперь никуда не хочу выходить из дому.
Пускай все люстры в лампах горят зажжены.
Чего мне искать и глазами мелькать по-пустому,
Когда ничего на свете нет нежнее моей жены.
И шорох зеленых садов, и яблонь цветущих касанье,
И каждого ясного утра просторная тишина,
И каждая строчка — обязаны ей — Оксане,
Которая из бессчетных единственная жена!»
Я славлю тот день и час, как увидел тебя впервые,
Когда непослушным стало в привычных руках весло…
Когда ж ожила земля и всходы взошли яровые —
Из первого смутного трепета огромное чувство росло.
Когда отцвели сады, нагрянули белые ночи,
А юность ломилась в ставни и звала любить и жить —
Я уже знал, я убедился воочию,
Как от зари до заката с девушкой можно дружить.
Назавтра сказали: «Пока!» и встретили юность в шинели,
В казармах, теплушках, окопах, в горластом пехотном строю.
Мы жизни хлебнули вдоволь, а прифронтовые метели,
Лицо обжигая до боли, пели нам песню свою.
И вот походы прошли: в степях, крутыми холмами
Пролег наш тернистый, славный, потом политый путь.
А дружба? Будьте спокойны: привязанность, выношенную годами,
Ни время, ни люди не в силах теперь пошатнуть!
Скоро расплавят снега солнца лучи. Неземные,
Сладкие сны нам приснятся — ты улыбнешься весне.
Я буду в далекой Одессе, но вестники дружбы немые —
Цветы белоснежных акаций — напомнят слегка обо мне.
Я верю, что время придет — мы сможем сказать детям,
Их провожая в жизнь, в омут житейской кутерьмы:
«Дорогие наши — в жизни своей сумейте
Ценить настоящую дружбу, дружить, как дружили мы!»
Где-то в груди поплывут чудной мелодии звуки.
В памяти светлые встанут прожитые вместе года.
Мы с любовью пожмем крепко, но нежно, руки,
В глаза глубоко заглянем, счастливые, как никогда.
И промолвив: «Пора» — в тиши золотого вечера,
Пожелает спокойной ночи всем счастливая мать…
Вот о такой чудесной, дружбе простой, человечной,
Так, между прочим, сегодня — я и хотел сказать.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.