Повесть о солдате

Повесть о солдате

Бывалые охотники знают, что у каждого зайчонка по несколько мам. Одна родная, остальные молочные. Родит его зайчиха, накормит, спрячет в кусты и оставляет навсегда. Если на земле всего один заячий след, это просто след, а если несколько — тропа. Лисица по следу не ходит, а тропу проверит обязательно. Вот зайчиха своего малыша таким способом и оберегает.

Через некоторое время мимо этих кустов пробегает другая зайчиха, по каким-то известным одной ей приметам отыскивает голодного зайчонка, и кормит, словно родного. Потом третья. И так, пока зайчонок станет самостоятельным.

Похожими зайчатами были и мы — дети послевоенной поры. Только не сидели в утайках, а когда слишком уж сводило живот, шли на вокзал, базар, людное место. По голодному блеску в глазах и бледным личикам, а, может, и просто сердцем, тетки угадывали нас и подкармливали кусочком хлеба, картошиной, горстью вареного овса.

Да не только подкармливали, еще следили, чтобы не обижали. И совсем ребятню, и мужиков постарше. Как-то в колхоз пришло распоряжение отправить на лесоповал в Архангельскую область трех мужиков. Иначе колхозу не выделят стройматериала. А мужиков-то в селе: председатель колхоза, пара трактористов, кузнец, и раненный перераненный солдат-окопник Ваня. Худой, как жердь, бледный — краше в гроб кладут, но все равно самый красивый на селе. Черноусый, а глаза, словно васильки.

Вот Ваню отправить и решили. Все равно колхозу от него никакой пользы. В помощь Володю Мягкохода и меня. Мол, Ваня будет валить деревья, а мы рубить сучья, стаскивать в кучи и сжигать. Нам всего по четырнадцать с хвостиком, приписали до шестнадцати и отправили на север.

Получилось совсем по-другому. Мы с Володей только числились сучкорубами, но работали наравне с взрослыми. И валили, и рубили, и катали. Ваня пошоркает час-другой лучковой пилой и к костру. То бинтует открывшуюся рану, то просто лежит на лапнике и смотрит в костер.

К тому же, у нас с ним не было ни одной спокойной ночи. Спина и ноги Вани буквально нашпигованы маленьким с горошину осколками. Эти осколки сидели в нем больше пяти лет, теперь — то ли от перемены климата, то ли по другой причине стали выходить. Он стонал до полуночи, наконец, засыпал, и принимался воевать. Кричал: «За мной!», «Вперед!», «Ура!» и матерился на весь барак. Его будили, пытались успокоить, но ничего не помогало.

Закончилось тем, что Ванины крики услышала самая красивая на участке возчица Наташа, дежурившая в стоящей неподалеку конюшне. Она увела его к себе, намазала раны березовым дегтем и поселила в женском бараке.

Поставили за печью кровать, и даже шторки не повесили. В комнате-то шестеро. И девчата, и замужние, если какой мужик без стука сунется, визжат, веником бросаются, а Ваня — ничего. При Ване и раздеваются, и обмываются. Чуть шевельнется, они уже рядом. Материться начнет, сидят вокруг, плачут. Бабы, короче.

После Ваниного переселения нам с Мягкоходом стало легче. Нет, не в том смысле, что его забрали. Он для нас был израненным в бою солдатом, и мы его матери — тетке Олянке обещали за ним смотреть, но вот с работой раньше не получалось. Едва-едва свои кубики напиливали. Теперь же у нас на вырубке куда веселее.

Женщины, у которых жил Ваня, работали на ледянке. Ледянка — это когда в снегу вырезают две канавки и заливают водой. По этим канавкам сани ходят как по рельсам. Нагрузят целую гору бревен, помогут лошади стронуться с места, и покатили до самой реки. С бревнами едут, конечно, без остановки, а вот обратно — сани из канавок выдернула и к нам. Немного пилой пошоркает, чуток с Ваней у костра посидит и до свидания. Следом другая заворачивает.

Чем они у костра с Ваней занимались — не знаем. Там снег до земли протаял, мы каждое с утра свежую постель из лапника устраивали, и, когда у него гостья, старались не мешать. Мягкоход говорил, что видел, как Ваня с одной целовался, а другая вообще вся расстегнутая возле костра лежала. Но, может, ей было просто жарко.

Главное, они помогали нам в работе, да и подкармливали. Здесь-то еда — суп из трески да каша, а женщины то домашними пирожками, то варенной кониной, то еще чем угощали. Вкусно!

Под конец командировки на к нам прислали бывших зеков. Они сколько-то в лагере не досидели, вот их «как ставших на путь исправления» к нам и подселили. Синих от наколок и блатных — дальше некуда. Работать они, конечно и не собирались: «Мы этот лес не сажали, и пилить не будем», «Дайте в руки мне пилу самую тупую Я вам кубик напилю, больше ни в какую!».

И пошло: «Ночью — в очка, днем храпачка». В бараке до утра дым коромыслом. Сидят вокруг стола, сосут чифирь и хлещут картами. Только и слышно: «Казна», «Очко», «Дощечки». «Себе не вам, перебор не дам!», «Деньги ваши, будут наши».

Сначала местные мужики проигрывали им деньги, затем одежду, а потом пошли и кубики. Зек в бараке дрыхнет, а мужик за него лес валит, затем бежит к учетчику и просит, чтобы переписал его работу на зека. Он, видите ли, проиграл, а карточный долг — священный! Учетчику все равно. Пишет. Ему тоже кое-что перепадало. То выигранная у мужика шапка, а то и сапоги.

Володя Мягкоход не удержался и проиграл семнадцать рублей. Семь у нас было, а десятку побежал просить в долг к Наташе. Та заняла, но тут же сообщила Ване. Да не просто сообщила, а рассказала и о зеках, и о кубиках, и о пронырливом учетчике. Ваня, как был в бинтах и кальсонах, схватил лежащую у печи кочергу, сунул ноги в опорки и понесся в наш барак. Те, значит, сидят себе, дуются в очко, хлебают крутой чаёк да покуривают. На столе куча денег, и вдруг Ваня. С криком: «Фашисты! Всех положу!» пошел хлестать кочергой. По головам, спинам, рукам, чему угодно. Да не как нибудь, а с потягом. Те скопом в коридор, он и там метелит.

Затем ворвался к учетчику, приказал открыть чемодан и вернуть добро хозяевам. Тот, значит, разносит, а Ваня идет сзади и пошевеливает кочергой. Ужас!..

Утром то ли на нервной почве, то ли от размахивания кочергой у Вани стал выходить осколок, закровило, и Наташа повезла его в больницу.

Мы остались ждать расчет. На работу уже не ходили. Куда без старшего-то?

Сидим, подсчитываем, сколько заработали, да какие гостинцы купим. Между делом варим пшенную кашу на маргарине. Дней через пять является Наташа и наказывает не ждать расчета, а самим добираться за триста километров в леспромхоз! Ни в коем случае не медлить. Сегодня же сдать инструмент, получить справки, и отправляться. Зеки-то снова в бараке. Пока получим деньги, да дождемся транспорта, можем остаться без копейки. Рано утром она едет в больницу к Ване, подвезет и нас. Дальше от деревни до деревни, где пешком, где на попутных санях до леспромхоза и доберемся. Получим деньги и в Архангельск. Оттуда поездом на Украину.

Мы к учетчику, сказали, что едем к старшему, нужны справки. При упоминании о Ване учетчик так разволновался, что вписал лишние кубометры, но мы его не поправили. В случае чего, высчитает из зеков.

Когда приехали в больницу, заходить к Ване не торопились. Пусть Наташа с ним налюбезничается. Сидим в приемной, врач бумаги пишет, потом вдруг говорит:

— Ну и бойца вы привезли! Не понять, на чем душа держится, а девчат смущает. Медсестры в его палату, как оплавленные свечи заходят…

Наконец пошли к Ване, потискались, потерлись щеками, сказали, что уходим пешком, будем ждать в леспромхозовском общежитии и распрощались.

На севере хорошо — пятнадцать-двадцать километров и деревня. Идем-едем, заходим в первый попавший дом, просимся ночевать. И здесь война выбила почти всех мужиков. Везде одни тетки, но приветливые. Кормят шаньгами, картошкой, кислой треской. Расспрашивают о родителях, жизни «под немцами», удивляются. То и дело слышим: «Ох-ти мне!» Спать укладывают на полатях. Утром снова в дорогу. Если непогода, задерживаемся. Тогда баня и даже застолье с бражкой. Провожают, как родных. Иногда плачут, бывает, даже снаряжают сани.

Правда, один раз отказали. Из-за тараканов. Оказывается, когда самые морозы, здесь вымораживают тараканов. Гасят печь, открывают окна-двери, и вместе с коровой, лошадью и картошкой переходят жить к соседям. Пока все тараканы не замерзнут — в дом ни шагу. Мы помогли тетке перенести к соседям картошку, сами ушли к ее сестре и прожили больше недели. Кололи дрова, возили сено, ходили за скотиной, а хозяйка вместе с дочерьми подгоняла нам оставшуюся от мужа одежду. Спецовку мы сдали учетчику и остались, в чем приехали, а здесь морозы под сорок.

Для нас уже топили баню и отправляли купаться вместе с девками. Здесь такой порядок: сначала парится молодежь, потом старшие. Кто, какого пола — не имеет значения. Младшей — Валюхе за двадцать, Вера и того старше. Все у них давно налилось и созрело, а нам нет и пятнадцати. И стыдно, и волнительно. А они нарочно — то грудью, то животом притиснут, потом смотрят, как там у нас топорщится, и хохочут. А баня топится по черному, в углах сажа. Я в эти углы от девчат прятался, и пришел из бани как папуас перед боем — вся морда в черных полосах. Пришлось перемываться.

На пятый день стук-грюк — явился Ваня. Выписался из больницы и на почтовых санях догнал.

Хотя мы о нем сто раз рассказывали, но, наверное, не все. Потому что в избе начался переполох. И праздничный стол накрывают, и сами наряжаются. Но может, просто в этом доме слишком много дней и ночей ждали солдата и, наконец, он пришел!

Главное, принялись топить баню, хотя до субботы еще два дня. Мол, человек из больницы, от него лекарствами за версту несет. Как будто от Вани последние пять лет чем-нибудь другим несло?

Нам с Володей интересно, кто поведет Ваню купаться? Повела мать. Дочек заставила подобрать одежду. Из их дома на фронт ушло три мужика, и все погибли. Все, как и Ваня, рослые, одежды полный сундук. Девчата ее перебирали и ревели.

Назавтра снова баня. Теперь повели девчата. Нарезали свежих осиновых кружков, принесли большую охапку тальниковых веток, чтобы Ваню и снизу, и сверху обкладывать. И повели. Осина должна болезни из самой глуби вытаскивать, а тальник эти болезни лечить. Зачем там еще и девчата, мы с Володей только догадывались. Первой из бани вернулась Валюха. Матери это понравилось, и она постановила не ждать Ваню с Верой, а садиться пить чай.

Наконец нам подогнали теплые штаны, и рубахи, обули пимы, посидели на дорожку и распрощались. Ваня оставался. Ему пешком нельзя, придется снова ждать оказии. Тем временем мы все оформим, и будем ждать его в общежитии.

Мы слушали, согласно кивали головами, хотя прекрасно знали, что ждать нашего друга не стоит. Вчера Володя слышал, как наша хозяйка говорила свой сестре, которая все еще вымораживала тараканов:

— Пока с какой из девок не зачнет дитяти, никуда не отпущу. Пусть хоть год живет. Венька с Кольчей погибли солдатами. Этот тоже солдат. Будет по избе солдатское дите бегать, и мне меньше слез.

Мы с Володей без всяких приключений добрались до леспромхоза, получили расчет и, не дожидаясь Вани, вернулись на Украину. Тетке Олянке сказали, что его лечат от осколков. Как только выздоровеет, сразу приедет.

За работу на лесоповале нам с Володей насчитали по девяносто трудодней, а Ване, как старшему, сто восемьдесят! Кроме того, мы с Володей вместе с деньгами привезли по мешку трески, которой наши мамы угощали все село. И трудодни, и деньги давно забылись, а треску вспоминают до сих пор.

Ваня вернулся только к осени. Раны уже не кровоточили, но болели по-прежнему. Слишком уж много железа загнала в него война. До обеда возился с культиваторами и сеялками у кузницы, потом валялся во дворе под грушей или в хате. Тетка Олянка несколько раз пробовала его женить, но он отнекивался:

— Жене опора нужна, а я сам себя носить не могу.

А лет через пять к нам в село приехала Наташа. Не одна, а с мальчиком. Тонким, как стебелек, и голубоглазым. Тетка Олянка сразу его признала. Только увидела, схватила и принялась целовать. Целует и плачет. Точная копия ее маленького Вани. Мы тоже не сомневались.

Вечером собрались за столом, тетка Олянка с места в карьер:

— Оставайся, дочка, у нас. Невестка мне не помешает. Да и парнишке на Украине лучше, чем на твоих северах.

А невестка обнимает Ваню и смеется:

— Я не против, но нужно сначала Ваню еще двум пацанам показать. Бегают, выглядывают папу. Ваня-то больше пацанов на лесоповале настрогал, чем деревьев спилил. Солдат, одним словом. Мама ребенку, конечно, очень нужна, но если папа живой, ему с ним за руку больше жизни хочется прогуляться. Пусть прогуляются. Хорошо, Ваня?

— Я не против, только кому там такой нужен? — виновато говорит Ваня. — Я маме сто раз говорил, что жене опора нужна.

— Детям нужен! Их мамам нужен! — улыбается Наташа. — А то всем рассказываем, какой ты у нас красивый да пригожий, как храбро воевал, а люди не верят. А что до опоры, так мы тебе опорой и будем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.