Свидетельства друга Лугового
Свидетельства друга Лугового
Октябрь. Редактор Ортенберг подписал приказ с именем военного корреспондента М. А. Шолохова — быть на Южном фронте. И разрешил короткую командировку на Дон — эвакуировать семью.
Шолохов побывал дома двумя наездами. Сначала оповестил семью об отъезде. Потом на машине умчался в Ростов, в штаб фронта. Затем снова в Вёшки — за семьей.
…Сборы к отъезду. Брат жены отказался уезжать — готовился стать партизаном. Маму уговаривали долго, она все никак не соглашалась: помру на родной земле, не хочу бросать на произвол судьбы ни дом, ни скотину.
Что взять с собой? Главное богатство — рукописи двух романов и переписку — уложили в ящик и закопали в сарае. Еще в одной яме схоронили охотничьи ружья.
О тех днях остались воспоминания райкомовца Петра Лугового. И о том, что Шолохов подарил ему свою фотографию с такой надписью: «За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом! Твой Шолохов. 11 октября 1941 г…».
И о том, как чуть не погибли: «Шолохов поехал в штаб Южного фронта, в дорогу он взял меня, мне нужно было в обком, нас обстреливали с воздуха немецкие самолеты, бороздившие небо над Каменском. Уцелели мы каким-то чудом, одна очередь прошла прямо над головой, вторая — слева, разбив боковое стекло, третья — справа, в 20–30 сантиметрах от машины…»
Запомнил Луговой и то, каким был Шолохов в качестве военного корреспондента: «Беседовал с военнопленными немцами, ездил на передовую. В этих поездках Шолохов простыл, заболел и был помещен в госпиталь. Откуда скоро вернулся, заявив, что, когда идет война, ему нужно работать».
Осталась запись и самого Шолохова о встречах с пленными; она интересна как «кухня» журналистской профессии: «Немец. 24 года. Фриц Нуль 274 т 94 тд 26. 12 Урож. Кельна, ефрейтор, в армии с февр. 1940 г., был во Франции 3 м-ца, отец рабочий. Небольш. роста, круглолиц. Черные глаза, полуофицерские брюки, почти красив, узкоплеч. Сапоги, шерстяные носки и бумажные (обычно имеют портянки парусинов., носки), папиросы немецкие по 6 штук».
15 октября Шолохов привез семью в волжскую слободу Николаевскую. Разыскал дорогу в райком — секретарю запомнилось: «Ранним утром ко мне в кабинет зашел невысокого роста военный с четырьмя „шпалами“ в петлицах, в длинной кавалерийской шинели, серой шапке-ушанке. Представился: „Полковой комиссар Шолохов“. В первую очередь конечно же поделился мыслями о положении на фронте. Фашисты рвались к Москве. Михаил Александрович сказал: „Лезут гады, как саранча. Но ничего, остановим. Должны остановить“».
Секретарь райкома уговорил Шолохова выступить перед курсантами местного военного училища; они уходили на фронт.
Шолохов двадцать лет не знал, что его «Тихий Дон» тоже способствовал победам как раз в это близкое к катастрофе время, да где — за рубежом. В 1961-м ростовский шолоховед Константин Прийма получил письмо из Болгарии, от одного из героев этого романа — командующего повстанческой армией на Дону Павла Кудинова, с 1920-го эмигранта. В нем было такое признание от имени тех, кого фашисты вербовали в спецдивизии: «Те казаки, кто читал роман М. Шолохова, как Откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких было тысячи), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли…»
Многие мысли романа стали созвучны воюющим в эту лихую для родины годину; они натыкались на такие в нем речения, которые сами в душу просились: «Помните одно: хочешь быть живым, из смертного боя целым выйтить — надо человечью правду блюсть» (Кн. 1, ч. 3, гл. VI) или — «Поднявши меч браный от меча да погибнет. Истинно» (Кн. 3, ч. 6, гл. XLVI).
Было и утешающее для тех, кто в тылу получал скорбные похоронки: «Травой зарастают могилы — давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших — время залижет и кровяную боль, и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…» (Кн. 2, ч. 5, гл. I).
…Военные будни. Украинский поэт Андрей Малышко запомнил свою встречу с Шолоховым как раз в то время, когда немцы уверовали, что Москве «капут»: «Поздним вечером в номере гостиницы „Москва“, где мы тогда сидели, зазвонил телефон. Звонил Михаил Шолохов, возвратившийся из кавалерийского корпуса Белова. Через полчаса он и сам явился в белом фронтовом кожушке и в шапке ушанке, уставший, но очень подвижный, разговорчивый. Когда он здоровался, я увидел его большие синие мудрые глаза, которые, казалось, смотрели прямо в душу. На ужин у нас были холодная картошка в „мундире“, немного хлеба, кусочек сахара и кипяток, который мы именовали чаем. Михаил Александрович сел с нами за стол и вытащил из своей походной сумки еще банку каких-то консервов — так что ужин вышел на славу». Не забыл, что звучала поэзия: «Я читал стихи из книги „Украина моя“, в которой вспоминается и седой Днепр, и вся наша Родина, что страдала и горела тогда в огне».
Шолохов не раз бывал у кавалеристов — тянет к ним. Однажды, а было писателю уже много лет, я поведал ему, что довелось познакомиться с одним видным полководцем — тот попросил напомнить писателю, как во время войны он и еще несколько командиров-конников вручили ему шашку. Михаил Александрович тут же в отпор: «Нет, шашку не вручали, врет, они мне заменили в петличках эмблемку. У меня была эмблема с мишенью и скрещенными винтовками, пехота, а они предложили поменять на кавалерийские. С сабельками. Но это определяется по приказу, а не просто так… Я отказался. Так два здоровых… два дюжих молодца держали меня за руки и свинтили старые. Потом подаренные — кавалерийские — бросили в стакан с водкой и предложили выпить, обмыли, значит… Было это под Москвой, в корпусе генерала Доватора. Правда, его уже убили. Командиром стал другой».
Со Сталиным вдруг случилась встреча — допросная. «Вызывают меня в Москву, — начал он вспоминать для меня, — сказали: „Прими участие во встрече с иностранцами, очень важно рассказать им о том, как у нас…“ Ладно, отвечаю, прибуду. Прибыл. Фронт-то недалеко. В гостинице привел себя в порядок, переоделся и в ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей. — В. О.). Поднимаюсь по мраморной лестнице — уже отвык. Взошел в зальчик, смотрю за столиком один мой недруг — писатель. Сидит в коверкотовом костюме… А на столике бутылки с крюшоном и фрукты… Он обо мне слух пустил, будто я оставил семью под немцем и сам к ним собираюсь. Так мне рассказали. Ну, что — я ему все и выложил: „Эх, говорю, ты и…“ По-русски! Напрямую. И ушел — не остался. Вернулся в гостиницу, позвал кое-кого из знакомых писателей — выпили. С обиды…»
Дальше-то в рассказе и возникает Сталин: «Утром стал собираться в редакцию, да телефон позвонил. Поскребышев. Говорит ледяным тоном: „Вас сам ждет. Чтой-то вы там вчера натворили?!“ Иду… Прихожу. Поскребышев сидит в приемной — головы не подымает, глаз не кажет, суров до последнего упора. Ну, думаю… Час на встречу пробил — он мне дверь открыл… Вхожу, вижу Сталина у стола. Стоит. Руки не подает. Глаза безразличные. Молчит. Смотрел, смотрел на меня, потом произносит: „Где ваша семья, товарищ Шолохов?“ Только я стал отвечать — входит генерал и подает ему какой-то листик. Сталин прочитал, листик вернул, генерала отослал — посмотрел на меня и произнес: „Впрочем, теперь мы знаем, где ваша семья, вы правильно сделали, что эвакуировали ее…“ Снова спросил, на этот раз мягко: „В чьем распоряжении вы находитесь?“ Ответил. Он тогда: „Ну, товарищ Шолохов, идите. И берегите себя, вы нужны партии, вы нужны народу!“ Вышел я. Пересекаю приемную. Обернулся к Поскребышеву — кукиш ему свернул: „Накося — выкусил!“ Очень было на душе — всякое…»
В этот день не забыл о своем давнем друге Васе-Ваське, Василии Михайловиче Кудашеве. Знал, что теперь он тоже военный журналист. Навестил его жену. Одарил кое-каким командирским довольствием — консервами. Воспользовался случаем, написал открытку Кудашеву. Строчки торопливы, но емки чувства: «Дорогой друг! Судьба нас с тобой разноздрила, но все-таки когда-нибудь сведет вместе…» Не сбылось, сгинул друг навсегда.
На подмосковном плацдарме стало легче с конца ноября, но тяжелее — на Южном фронте. В дневнике Гальдера появилась запись: «Ростов-на-Дону — в наших руках… Русские отступали по льду».
И все же Шолохову через неделю можно было перевести дух. Нашим войскам удалось отчаянно-дерзким контрнаступлением отбить город. Гальдер записал: «В результате русского наступления превосходящими силами 1-я танковая армия вынуждена перейти к обороне, и осуществить ей эту оборону будет тяжело…»
Надолго ли эта радость?
Контрнаступление… Значит, больше стало пленных немцев. Тут-то в «Правде», в самом начале декабря, появляется шолоховский очерк «Военнопленные». Он не зря взялся за эту тему. Все еще обороняющаяся страна должна знать — врага берут в плен, враг сдается. Очерк правдив рассказом о пленных немцах. Один уверен в победе Германии: «К зиме наша армия разделается с вами…» Другой в панике: «Вы меня хотите расстрелять?» Третий радуется: «Для меня война кончилась…» Четвертый в нелегких размышлениях: «Германии придется нести страшную расплату…»
Шолохов уловил в этом откровении рядового солдата нечто генеральное для своих обобщений. Очерк с пророческими словами, будто это не 1941 год, а 1945-й и наши войска уже под Берлином: «Что же, это хорошее раздумье. И чем скорее сознание тягчайшей ответственности и неизбежной расплаты придет к немецким солдатам, тем ближе будет победа демократии над взбесившимся нацизмом».
В середине декабря Шолохову дано задание перебираться на Юго-Западный фронт. Он соседствовал с Южным — значит, родной Дон неподалеку. Полнятся блокноты — почти два месяца видели здесь посланца «Красной звезды».
Горько в душе: под немцем находилось уже полтора миллиона квадратных километров родной земли, где при мирной жизни проживало почти 75 миллионов сограждан. Шолохову ли не чувствовать жуткую жатву войны, хотя Информбюро и засекретило общие сведения о потерях. Ему, военному корреспонденту, нетрудно догадаться, что черный счет убитых, раненых и пленных идет на миллионы.
Но не зря он был послан главной военной газетой на этот фронт — 6 декабря прошло контрнаступление. Шолохову дано поручение рассказать, как немцев погнали в обратную сторону — на 100 километров, а это 400 освобожденных городов, городков, сел и деревень. Враг потерял 16 тысяч солдат и офицеров.
Дополнение. ЦК в декабре осудил за «грубые политические ошибки» «Новый мир» и «Октябрь». Эти журналы небезразличны Шолохову. Тучи уже сгустились над руководителем Союза писателей Фадеевым. ЦК отметил: «Президиум Союза Советских писателей, органами которого являются литературно-художественные журналы, совершенно не руководит их работой… Несмотря на неоднократные указания ЦК ВКП(б) о необходимости коренного улучшения постановки литературной критики, со стороны Президиума и лично тов. Фадеева не были приняты меры… Литературно-критические выступления тов. Фадеева на совещаниях писателей малосодержательны, абстрактны и нередко ошибочны… Президиум ССП и лично т. Фадеев не сделали для себя необходимых выводов».
Как ни жаль Фадеева, а Шолохов понял, что журналы и в самом деле еще не перестроились на военный лад.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.