Признание

Признание

Сквозь неплотно закрытые шторы в небольшой, скромно обставленный кабинет пробивалась струя солнечного света. К игравшим в ней миллионам пылинок присоединялась голубоватая полоска дыма, лениво тянувшаяся из доверху наполненной окурками пластмассовой пепельницы.

Следователь, молодой шатен с аккуратным пробором, поднял брови и, поправив очки с толстыми стеклами в массивной оправе, потянулся к пачке папирос. Сидевший напротив него широкоплечий с посеребренными висками мужчина лет сорока пяти вдруг замолчал. Следователь отложил в сторону папиросу.

— Значит, вы хорошо помните этот случай? — спросил он с ноткой удовлетворения в голосе.

Собеседник ответил не сразу и без особого желания:

— Да, конечно.

— Прекрасно, — сухо проговорил следователь, снял очки, неторопливо протер стекла носовым платком и, водрузив их обратно на суховатый нос, добавил:

— Так вот, значит, дело какое. Обвиняетесь в убийстве человека.

Слова эти были произнесены нарочито спокойным тоном, словно речь шла о пустяках, хотя пристальный взгляд следователя говорил об обратном. У него был свой метод допроса, выработался и определенный подход к каждой категории людей. Разговаривал он, как правило, тихо, сдержанно, порою выражал сочувствие, и неискушенному человеку могло даже казаться, что этот молодой человек чрезмерно мягок и доверчив. Но так бывало преимущественно в начале допроса, а позднее, если не все шло гладко, он срывался. Уже не раз ему указывали на этот изъян, но часто он не мог до конца выдержать роль. Да и «пациенты» бывали разные: иные средь белого дня до одурения утверждали, что стоит глубокая ночь. А этот странно, очень странно реагирует. Едва заметно дернул левым плечом, на секунду опустил глаза. Следователь заметил это.

— Виновным себя признаете? — после короткой, но для обоих многозначительной паузы так же спокойно спросил следователь.

— В чем? — в свою очередь спросил обвиняемый, будто весь предшествовавший разговор не состоялся.

— В убийстве.

Обвиняемый задумчиво посмотрел на следователя, вздохнул и ничего не ответил. Воцарилась гнетущая тишина. Прокуренный воздух закупоренного кабинета, запахи мастики от натертого до блеска паркета и ацетона от недавно отремонтированных кресел затрудняли дыхание. Обвиняемый был грузным человеком и при малейшем волнении страдал одышкой. Как бы желая дать понять своему «пациенту» бесполезность запирательства, следователь взял отложенную в сторону папиросу, закурил и сочувственно промолвил:

— М-да… Случай, разумеется, малоприятный. Тем более, что всплыл он спустя двадцать лет. Мне тогда было двенадцать да и вы были молоды… Понимаю. Но и вы поймите: сейчас играть в прятки бесполезно. Лучше сразу начистоту: вы совершили убийство?

— Да, но…

Еще минуту назад казавшийся флегматичным, ленивым, следователь вдруг преобразился. Жестким, требовательным тоном он перебил собеседника:

— Что «да»?

В глазах обвиняемого мелькнула настороженная лукавинка.

— А вы хотели бы, чтобы я сказал «нет»?

Следователю не нравилось поведение допрашиваемого, он хотел сказать ему что-то резкое, даже накричать, но сдержался:

— Вы сказали «да». Значит, вы признаете, что совершили убийство?

— Да, совершил потому, что считал своим долгом поступить именно так…

— Об этом мы еще успеем… А сейчас давайте уточним: итак вы не отрицаете, что совершили убийство?

— Нет…

— Что «нет»? — резко оборвал следователь. — Давайте условимся договаривать.

— …

— Повторяю: итак, вы не отрицаете, что убили человека?

Выждав немного, чтобы не дрогнул голос, обвиняемый решительно ответил:

— Нет. Не отрицаю. Но…

Следователь почувствовал, что нажим его увенчался успехом и, решив довести признание до конца, не дал обвиняемому договорить:

— Минутку! Вы признались в совершенном убийстве. Так? Значит, вы признаете себя виновным?

Обвиняемый молчал.

— Хм… Интересно… — усмехнулся следователь. — В совершении убийства признались, а виновным в совершенном деянии — смелости не хватает?! М-да… Смею, однако, заверить, что так или иначе, а судить вас будут.

— За что?

— За что?! — со злой усмешкой повторил следователь и, не выдержав, стукнул кулаком по столу. — За убийство! Понятно?

По лицу обвиняемого пробежала тень. Слегка вздохнув, он вытер со лба испарину.

— Зря кипятитесь, — равнодушно сказал он. — Ведь я у вас, так сказать, в руках. Вы — меня вызвали сюда, вы — допрашиваете, вы — обвиняете в убийстве. Вы можете меня и арестовать… Чего же вам кричать да еще стучать по столу? Несерьезно… Не вам, а мне следовало бы волноваться, кричать…

Следователь не выдержал:

— А вы не читайте мне нотаций! За убийство вас будут судить по всей строгости закона!

— Пожалуйста, — пожал плечами обвиняемый. — Но в таком случае за убийство не одного, а двух человек…

Следователь привычным жестом хотел снять очки, но отдернул руку, словно обжегся.

— Как «двух»?!

Обвиняемый опустил голову, нахмурился и, глядя исподлобья на следователя, твердо произнес:

— В тот день я убил двоих. Да, двоих…

…Поздней февральской ночью 1943 года штабы партизанских отрядов и соединений облетела весть о прибытии в села по ту сторону реки Ипуть войск противника. В донесениях разведчиков подчеркивалось, что гитлеровцы расположились в крестьянских хатах и, судя по всему, надолго. К исходу следующего дня аналогичные сведения поступили и с противоположной стороны партизанского края, охватившего огромную территорию Клетнянских лесов. А еще день спустя народные мстители уже точно знали о намерении оккупантов блокировать партизанский край. И хотя блокада не предвещала ничего хорошего, для партизан этих мест она не была новостью: минувшей весной и на протяжении почти всего лета оккупанты не раз посылали карательные экспедиции, но все они кончались для них плачевно, а освобожденная территория еще более увеличивалась и к осени превратилась в огромный партизанский край. Сюда стекались на зимовку десятки отрядов, бригад, групп и соединений, здесь был оборудован аэродром, на который с Большой земли прилетали с посадкой двухмоторные транспортные самолеты. Они доставляли оружие, боеприпасы, медикаменты и вывозили раненых.

Освобожденный район стал для оккупантов костью в горле. И вот гитлеровское командование вновь решило ликвидировать его. К этому, как видно, фашисты готовились давно. Они стянули много войск, боевой техники, особенно артиллерии, и окружили партизанский край плотным кольцом. К тому же была зима, глубокий снег затруднял передвижение, на нем оставались следы, а оголенный лес просматривался далеко вглубь. Все это лишало партизан немаловажного преимущества — маневренности, скрытности передвижения.

Оккупанты учли свои промахи и на этот раз применили новую тактику: днем они наступали, сжимая кольцо окружения, а по ночам вели непрерывный артиллерийский обстрел леса. В это время войска, занятые днем в операциях, отдыхали.

На четвертые сутки партизаны были вынуждены покинуть теплые землянки. Днем они вели бои с наседавшим противником, ночью их донимали холод и артиллерийский обстрел. И хотя потери были незначительные, они основательно измотались.

Шли седьмые сутки этой изнуряющей борьбы, когда на совещании партизанских командиров было решено одновременным ударом в разных местах прорвать кольцо блокады и на время покинуть район Клетнянских лесов.

Стояла лунная ночь. В морозной дымке искрился голубоватый снег. Было светло, настолько светло, что засевшие где-то впереди гитлеровцы не выбрасывали, как обычно, осветительные ракеты. В полночь лавина партизан на санях, верхом, на лыжах, с длинным обозом боеприпасов, продуктов питания и раненых ринулась на прорыв. Молча скользили они по снежному насту, готовые в любую минуту принять бой. Оккупанты то ли прозевали головной дозор и большую часть колонны, то ли стушевались перед столь внушительной силой и открыли бешеный огонь с флангов тогда, когда к месту прорыва подошел арьергард. Замыкавший колонну батальон вынужден был развернуться и принять бой. Трассирующие пули скрещивались в воздухе, вокруг свистели и рвались снаряды и мины. Получив подкрепление, немцы перешли в наступление. После часового боя батальон с частью обоза оказался окончательно отрезанным от ушедшей далеко вперед колонны и был вынужден отступить. Весь остаток ночи они углублялись в лес.

Утром появилась авиация противника и, напав на след батальона, сбросила большое количество противопехотных и фугасных бомб. Испуганные взрывами лошади рвали упряжь и метались по лесу с перевернутыми санями.

Вскоре на одной из застав, выставленных батальоном, появились фашистские лыжники. Завязался бой. Нагрянули гитлеровцы и на другую заставу. Партизаны отражали одну атаку за другой, не давая немцам приблизиться. Лишь к вечеру оккупанты откатились, так и не добившись успеха. Но как только стемнело, заговорила вражеская артиллерия. Всю ночь пришлось маневрировать по глубокому снегу. Между тем многие партизаны в бою лишились лыж. Было невероятно трудно передвигаться. А днем снова налетели самолеты, снова бомбили. Потерь почти не было, но не было и передышки…

На третьи сутки завязался особенно упорный бой. Потери партизан были невелики, но батальон разбился на мелкие группы. Большинство из них оказалось без запасов боепитания и продовольствия. Теперь каждый из командиров самостоятельно принимал решение: одни надеялись прорваться через кольцо окружения и догнать своих, ушедших с колонной в Белорусские леса, другие решили отсидеться в лесу в расчете на то, что гитлеровцы не станут долго блокировать опустевший лесной массив.

В числе таких разрозненных групп был и взвод связи. Двенадцать шифровальщиков, радистов и их помощников возглавлял молодой лейтенант Игнат Ефимов. Этот всегда подтянутый, порывистый, но рассудительный парень, несмотря на исключительно трудное положение, в котором оказался его взвод, сохранял бодрость духа. И прежде он не раз попадал, казалось бы, в безвыходное положение, но всегда благополучно выходил из него.

Группа уже несколько дней бродила по лесу, шарахаясь то в одну, то в другую сторону, чтобы избежать столкновения с гитлеровцами. Их карательные отряды рыскали по сугробам, прочесывали просеки. Положение разрозненных групп становилось все более отчаянным. Каждый патрон был на учете, продукты иссякли, а усталость стала невыносимой. Стрельба же в лесу не прекращалась. Ефимов и его товарищи находились в состоянии постоянного напряжения, ежеминутно прислушивались, часто меняли направление движения. Но, петляя, Ефимов все же вел группу на юго-запад, куда ушли главные силы бригады. Это решение он принял несмотря на то, что именно с юго-запада больше всего доносилась стрельба и гитлеровцы именно оттуда особенно упорно наседали на партизан. Создавалось впечатление, будто в противоположной стороне блокада менее плотная и устойчивая. Но Ефимов подозревал, что немцы не случайно так упорно добиваются, чтобы партизаны отходили на север. Там могут быть засады, ловушки…

И тринадцать связистов, истощенных голодом, измотанных бесконечными переходами, шли и шли, утопая в снегу. Каждый из них нес тяжелый груз. Радисты помимо оружия не расставались со своими рациями и рабочим питанием к ним. Остальные несли запасные диски с патронами и гранатами, по шесть четырехсотграммовых шашек тола, всякого рода ключи и приспособления к минам замедленного действия, наконец запас питания для радиостанций — анодные и большие батареи БАС-80 общим весом с добрый десяток килограммов на душу. Лейтенант Ефимов и его помощник старший сержант Петр Изотов — парень богатырского сложения, попеременно несли динамомашину с ручным приводом.

Шли гуськом, с трудом переставляя ноги. Часто приходилось останавливаться, чтобы сменить идущего впереди. Головному приходилось особенно туго: ноги утопали в снегу выше колен. Это быстро утомляло. В движении разогревались до испарины, а на привалах мерзли, коченели руки и ноги. И опять подымались, опять шли и шли…

— Хоть бы кто из нас скапустился или пристал, а то чертова дюжина к добру не приведет, — устало ворчал самый молодой в группе девятнадцатилетний партизан Игорь Гороховский.

Ефимов оборвал его:

— Брось болтать чепуху!.. Какую-то чертову дюжину придумал… Вас двенадцать, а тринадцатый — я. Успокоился?

— Все равно тринадцать — уныло буркнул Гороховский, не глядя на лейтенанта.

Ефимов с досадой махнул рукой. Он еще раньше заприметил что-то странное в поведении Гороховского: то он становился не в меру говорлив и весел, то вдруг сникал, молча удивленно озирался по сторонам, немигающими глазами смотрел на товарищей и будто не узнавал их.

Было хмурое морозное утро, когда группа, в который раз, пересекала просеку. Неожиданно поодаль показалась длинная цепочка людей, переходивших просеку в обратном направлении. И те и другие остановились, присмотрелись и, убедившись в том, что набрели на своих, пошли навстречу друг другу.

Оказалось, что это была сборная группа из партизан, отбившихся от своих отрядов. Было их двадцать два человека и среди них молодая женщина по имени Лора, жена погибшего недавно командира одного из отрядов. Ефимов знал ее и был рад встрече. Сборную группу вел старший лейтенант Васин. Собственно, никто его не назначал; сам проявил инициативу, возглавил людей, хотя партизанил он, по словам Лоры, не очень давно.

— Бежал из плена, — пояснила она. — У нас был командиром отделения. Говорит, будто старший лейтенант…

Подошел и сам Васин.

— Куда путь держите? — спросил Ефимов.

— А куда теперь идти? К линии фронта… — как само собой разумеющееся сказал Васин и добавил: — Главное вырваться из окружения, а там будет видно…

Доводы Ефимова о нецелесообразности и опасности избранного Васиным направления не убедили его. Он и слушать не хотел о маршруте в Белорусские леса. Лора молчала, но выражение ее лица говорило о скептическом отношении к плану старшего лейтенанта.

В разговор вмешался Изотов:

— А может, и в самом деле лучше двинуть на северо-восток?! Откуда мы знаем, что там засады? Только догадки…

— Хэ-хэ! В Белорусские леса ушла без малого вся наша орава, теперь туда и немцы пожалуют… Это уж как пить дать! Все отсюда перемахнут туда… — затараторил вдруг стряхнувший с себя уныние Гороховский.

— Ишь ты! К бабушке на печку захотел? А кто воевать с немцами будет? — разозлился Ефимов. Доводы Гороховского не поколебали его. Но группа Васина должна была вот-вот тронуться в путь, и Ефимов подумал: «В самом деле, ведь никто не знает, какое положение в северной части района. Быть может, там проще прорваться? Да и легче будет вместе, тем более, что у группы Васина есть станковый пулемет, правда, без станка, но с затвором, исправный…»

— Ладно, — сказал он примирительно. — Пусть будет по-вашему. Пошли вместе на север…

Васин, показавшийся Ефимову при первом знакомстве человеком черствым, неразговорчивым, как-то сразу преобразился. Он предложил Ефимову распределить рации, питание к ним и прочий груз между бойцами его подразделения и высказал искреннее сожаление, что ничем больше не может помочь.

Ефимов принял предложение с благодарностью, но приказал отдать только вещевые мешки со взрывчаткой, капсулами, детонаторами и другими приспособлениями к минам и часть запасных комплектов питания.

— Радистам не положено расставаться со своими рациями, — ответил он на повторное предложение Васина распределить и рации.

Изотов нес теперь лишь динамомашину, или, как обычно ее называли радисты, «крутилку», а Ефимов при себе оставил главную рацию — портативную — и сумку с документами.

Тронулись в путь. Все почувствовали облегчение, но не надолго: Васин отказался остановиться на дневку. Он, наоборот, предпочитал двигаться только днем.

— Сейчас видно, куда идешь и что делается вокруг. А что ночью? — парировал он доводы Ефимова.

Было тяжело после бессонной ночи, но Ефимов с товарищами решили не отставать. Так они и шли, подолгу отдыхая, однако и переходы совершались немалые. Васин шагал бодро, людей вел уверенно, отдавал четкие приказания, отчитывал отстающих, не терпел пререканий, хныканья.

К радости Ефимова и его товарищей, день прошел спокойно. Остановились на отдых, только когда стало темнеть. Ефимов очень удивился, узнав, что старший лейтенант разрешил разжигать костры. Он поделился своими опасениями с Изотовым.

— Не стоит вмешиваться, — заметил старший сержант. — Не он к нам, а мы к нему примкнули. Будем подчиняться…

От костров повеяло ароматом смолистой хвои. Шипели мерзлые сучья. Промерзшие, изголодавшиеся партизаны, плотно набив снегом котелки, обступили костры. Обжигаясь, жадно пили почти кипящую безвкусную воду. Согревали, как они говорили, душу…

Ефимов беспокоился. Самоуверенные действия старшего лейтенанта он считал рискованными. Правда, день прошел спокойно и ночью вражеская артиллерия уже не обстреливала весь лес квадрат за квадратом, как прежде, но ведь это могло быть потому, что теперь каратели углубились в лес. Кое-кто во взводе стал осуждать чрезмерную осторожность Ефимова, приказавшего радистам быть подальше от костров. Огонь притягивал людей как магнит. Некоторые помощники радистов пошли варить куски ремня. Говорили, получится «суп».

К связистам подошли Лора и Васин. Обращаясь к Ефимову, старший лейтенант не без иронии заметил:

— Чего хоронитесь, к кострам не идете погреться?

Никто не ответил.

— Что ж! Вольному — воля, спасенному — рай, — так и не дождавшись ответа, сказал Васин и медленно побрел обратно.

Ефимов помрачнел. Он уже жалел, что изменил свое решение, терзался, искал оправдания своему поступку. «Бригада ушла в противоположную сторону, лишена связи с Большой землей, а мы спасаем свою шкуру, так что ли? — мысленно спрашивал он сам себя и отвечал: — Но ведь я обязан сохранить людей, рации и документы. На юго-запад путь, конечно, короче, но еще вопрос — проскочили бы там?»

Изотов уже давно воевал вместе с Ефимовым, делил с ним партизанские радости и горести. Он заметил подавленное настроение друга и решил подбодрить его:

— Погоди, Игнат Петрович, огорчаться… Может, часть нашего батальона тоже ушла на север? Почем знать? А если нет, так тоже не беда: дадим крюк, а к своим вернемся. Главное — сохранить рации и связь с Москвой…

Не успел Ефимов ответить, как внезапно совсем близко раздалась автоматная очередь и вслед за нею затрещало множество автоматов и пулеметов. Нити трассирующих пуль потянулись из глубины леса к кострам. Шквал огня был направлен на столпившихся у огней партизан. Лес гудел, эхо умножало шум и катилось куда-то вдаль.

Вскоре раздались разрозненные ответные выстрелы, послышалась длинная-длинная очередь станкового пулемета, но вдруг оборвалась…

Неравенство сил и невыгодность положения партизан были очевидны. Ефимов подал команду: «За мной!» — и, припав к рыхлому снегу, стал отползать в сторону. Позади вспыхивали осветительные ракеты, не прекращалась стрельба.

Долго выбирались из зоны огня. Ефимов чувствовал, что кроме Петра Изотова за ним ползут еще несколько человек, а когда, наконец, остановились, он насчитал всего восьмерых, среди них были Лора и старший лейтенант Васин, который, видимо, не успел отойти далеко от группы Ефимова, когда грянули залпы карателей. Выходит, вместо того чтобы попытаться вывести своих бойцов из-под обстрела, он попросту сбежал. Так подумал Ефимов, но Васин изобразил дело иначе. И хоть его никто не спрашивал, он счел нужным объяснить свое появление.

— Вот дьявольщина! Еле дополз до костров, а там пусто, разбежались… Ползу обратно — и вас нет на месте! — тоном упрека заключил он.

Такое объяснение не рассеяло подозрений Ефимова, но он не хотел говорить об этом в присутствии бойцов да и не до того было.

Все настороженно прислушивались к одиночным выстрелам и коротким перестрелкам, раздававшимся с разных сторон, напряженно всматривались в тьму леса, освещаемого вспышками ракет, и безостановочно шагали, чтобы скорее и дальше уйти от злополучного места.

Из своего взвода Ефимов не досчитался шести человек и как раз помощников радистов, что ушли к кострам. Теперь было бессмысленно ждать их или разыскивать. У каждого из них при себе было оружие. Ефимов всегда внушал товарищам, что в тылу врага нельзя ни на минуту оставаться без оружия. «Неожиданности тут могут быть каждую минуту!» — говорил он. Вспоминая об этом, он не мог простить себе, что не запретил им в категорической форме уходить к кострам, как это сделал в отношении радистов. И вообще ругал себя за то, что поддался уговорам и изменил первоначальный маршрут. Ведь сердце подсказывало ему, что на севере должны быть ловушки, и хоть сейчас поздно было об этом думать, он думал и терзался.

Одно обстоятельство в какой-то мере успокаивало его: все рации были целы, с ним остались оба радиста и два шифровальщика. Стало быть, связь с Москвой будет установлена, как только они выберутся из зоны блокады. Не отстал от него и верный помощник Петя Изотов, который, чувствуя долю своей вины за случившееся, теперь старался во всем поддержать Ефимова. Радовало и то, что, несмотря на переполох, Изотов успел захватить «крутилку», а помощник радиста Игорь Гороховский, казавшийся Ефимову нерасторопным да и вообще не вполне надежным, не только не оставил свою сумку с запасными батареями, но прихватил еще и чужую. На месте была и пухлая полевая сумка с шифрами и документами. С ней Ефимов не расставался. Даже ложась спать, клал ее под голову, не снимая. «Без этой «подушки», — говорил он, — голова мне ни к чему!»

К утру Ефимов остановил группу на дневку. Приказал всем тщательно замаскироваться в снегу и без его разрешения никому и никуда не отлучаться в течение всего дня.

Нападение карателей многому его научило. Он стал суровым, даже злым. Тоном, не терпящим возражений, объявил, что вновь избрал маршрут на юго-запад, в Белорусские леса.

— Кого это не устраивает, может идти на все четыре стороны, — заключил он, имея в виду, конечно, только старшего лейтенанта Васина.

Никто не произнес в ответ ни слова.

…Двое суток пробирались по глухому лесу девять партизан. Мороз, глубокий снег, тяжелая ноша и голод утомили всех до предела. На очередной дневке Ефимов и Изотов закопали последний запасной комплект с батареями для приемника, оставив лишь единственную сумку с рабочим питанием. Еще раньше все, включая Ефимова, побросали все личные вещи, а теперь даже самый выносливый из них — Петя Изотов извлек из кармана и выбросил огрызок мыла и моток ниток с иголкой. Запасных патронов ни у кого уже не было, и второй диск от автомата болтался пустой. На него нет-нет да и поглядывали: «Может, кинуть к чертовой бабушке?», но тут же спохватывались: «Все же диск. Еще может понадобиться…

Один Гороховский остался без запасных кассет к немецкому автомату. Говорил, будто потерял их в суматохе.

День прошел спокойно Солнце бросало из-за горизонта последние алые отблески на макушки деревьев, когда все проснулись.

Желудки, казалось, выворачивало наизнанку, но никто не шевельнулся, лежали плотно прижавшись друг к другу, пригрелись и никому не хотелось нарушать этот «уют». Ефимову, конечно, тоже не хотелось вставать, но команду: «Подъем!» — он все же подал. Все продолжали лежать. Пришлось подать пример, подняться. Ноги отекли, ныли ребра и особенно плечи. Подымаясь, люди косились на мешки с грузом: казалось, надень их и с места не сойдешь…

Перед тем как снова тронуться в путь, Ефимов бросил взгляд на торчавшие из голенищ валенок ложку и финку. Думалось, выброси их, сразу станет легче.

— Эх, будь что будет… Найдем жратву, найдется и хлебалка… — сказал он и, достав ложку, швырнул ее в снег. Взглянул на правую ногу, потрогал финку и решительно задвинул ее глубже в голенище. «Все же и это оружие!»

Весь остаток сил надо было собрать, чтобы выйти из окружения, сохранив рации с комплектом батарей и, конечно, «крутилку», без которой передатчик не мог работать.

— Это, Петенька, нам с тобой надо беречь как зеницу ока, — сказал Ефимов Изотову. — Без связи — конец! Не простят нам, если мы ее не сохраним… А будет связь, будет тебе дудка, будет и свисток… Понятно?

Изотов выразил свое согласие, едва заметно кивнув головой.

В начале пути то и дело оглядывались, пока не стало смеркаться. Еще не совсем стемнело, когда сквозь оголенный молодняк впереди показалась открытая местность. Думали, что это поляна, но подошли ближе и увидели изгородь, копну сена, накрытую пышной снежной шапкой, а еще дальше неясные очертания хат. Это было небольшое село, всего пятнадцать-двадцать дворов. Радостно и тревожно забились сердца партизан, словно они открыли нечто неведомое миру.

Старший лейтенант Васин, который все эти дни был угрюм и молчалив, первым изъявил желание пойти в разведку. Вызвался, как всегда, и Изотов. Молчали лишь радисты, заранее зная, что Ефимов им не разрешит.

— А не лучше, если я пойду? — предложила Лора.

Ефимов подумал: «А в самом деле, не послать ли ее? Женщина скорее расположит к себе людей».

В разведку отправились Лора и Изотов. Вскоре они вернулись и принесли хорошие вести: в селе нет ни немцев, ни полицейских. Из «властей» только староста.

— Но люди на него не в обиде, — сказал Изотов. — По хатам, говорят, ходит, только когда немцы наезжают за податью.

— Это бывает по утрам, — пояснила Лора. — И живет он вон на том конце села… — указала она куда-то в темноту.

Девять человек вошли в ту самую хату, в которой уже побывали Изотов и Лора, и сразу разомлели. Одолевала слабость, от усталости тряслись руки и ноги, хотелось, не раздеваясь, повалиться на пол и с наслаждением вдыхать теплый воздух, запахи человеческого жилья.

Бодрее всех была Лора. Эта с виду хрупкая молодая женщина в куцей шинелишке, повязанная жиденьким черным платочком поверх неуклюже нахлобученной ушанки, оказалась очень выносливой. Она нашла в себе силы подойти чуть ли не к каждому, помочь снять с плеч ношу, оружие, раздеться.

Хозяйка хаты — старушка, глядя на совсем обессилевших людей, на их изможденные, обросшие щетиной лица, сокрушенно качала головой, потом спохватилась, что-то шепнула дочери и парнишке лет восьми-девяти, и вскоре на столе появились большой круглый черный хлеб, горлач с топленым молоком да казанчик с еще неостывшей картошкой в мундире.

— Вы, мамаша, точно ждали нас, — удивился Ефимов, разрезая свежий хлеб с примесью картофеля и гречки.

— Да мы ж усёгда ждем своих, — ответила старушка и, увидев, как все жадно набросились на еду, ласково предостерегла: — Ой, хлопчики, ешьте на здоровьичко, але не много… не много, родные, ба помрете… Не бижайтесь, усё тут ваше.

Старушка вышла за чем-то из комнаты, а молодая, как бы оправдываясь, рассказала, что в соседнее село тоже ночью пришли двое из леса, накинулись на еду, а к утру померли.

— И хлопцев жалко, але и людей у том силе тож жалко… — говорила она. — А коли люди стали хоронить партизан, германы дознались, щё у силе ховались чужие. Так, змеи, спалили усё сило…

Партизаны вняли доброму совету. Сделать это было не легко, но они уже сами ощущали, что дышать стало необычно тяжело, а пища будто застряла в груди… Более половины хлеба осталось нетронутым.

Ефимов отошел в сторону и, стараясь отдышаться, начал чистить свой автомат. Обращаясь к товарищам, он сказал:

— В тепле оно отпотело, а как выйдем на мороз прихватит, может отказать… Обязательно каждый протрите свое оружие.

Лишь Гороховский не последовал примеру своего командира. Впрочем, он ничего не слышал, он спал, примостившись на полу у печи.

Ефимов расспрашивал хозяек о немцах. Оказалось, что до ближайшего села, откуда обычно они приезжают за податью, всего пять-шесть километров, что там крупный гарнизон, есть много и полицейских. Изотова интересовало, какие слухи ходят о боях гитлеровцев с партизанами. А Васин осведомился, часто ли здесь бывают полицейские и как они себя ведут.

Женщины охотно отвечали на вопросы, сетовали на тяжкую жизнь «под германом» и неизменно заключали свои речи одним и тем же пожеланием, чтобы скорее сюда пришла Красная Армия. Партизаны соскучились по людям и, выяснив все, что их интересовало, вели неторопливый задушевный разговор о чем вздумается. В хате было тепло, даже жарко, как утверждали хозяйки, рассказавшие, что печку сложил муж дочери, что он ушел в Красную Армию еще «по першей билизации». Однако гостей все еще пробирала внутренняя дрожь. Они так намерзлись за дни скитаний, что, казалось, и июльское солнце не способно отогреть их. Оттого каждый норовил плотнее прижаться к печке и, конечно, всем хотелось продлить эти блаженные минуты. Бревенчатые стены надежно ограждали их от пронизывающего ветра, трескучего мороза, глубоких сугробов; никому не хотелось думать о том, что вот-вот опять придется уйти в лес, навстречу новым и, кто знает, каким еще, тяжким испытаниям. Но Ефимов был обязан думать об этом и дал понять товарищам, что пора готовиться в путь. Когда Изотов стал будить задремавших, Гороховский забрюзжал: «Куда?.. Зачем?.. Чего спешить? Почему бы не остаться в селе на ночевку?..» Никто его не поддержал, напротив, стали попрекать и поругивать. Только Васин отмалчивался, хотя он первый должен был поддержать Ефимова.

Рассовав по карманам нарезанный хлеб и оставшиеся в казанчике картофелины, партизаны стали прощаться, благодарить за гостеприимство.

Женщины в свою очередь просили извинить их, если чем не угодили. Старушка достала еще буханку хлеба и сунула ее Лоре.

— Бери, доченька, бери. Проголодаетесь… Вас вон сколечко!..

— А может, хлопчики, остались бы туточка до утра? — обратилась она к Ефимову. — Погрейтесь ще малость да портяночки пообсушите. А там с богом сабе и пойдете…

На мгновение Ефимов заколебался, но чувство ответственности за жизнь людей, за сохранность раций и особенно шифров придало ему решимости. Нет, нельзя оставаться, рискованно…

— Спасибо, бабуся, спасибо!.. Но нельзя, никак нельзя нам задерживаться, — ответил Ефимов старушке. — Да и вам худо будет, если немцы нас тут застанут…

Выходя из хаты, люди чувствовали себя сравнительно бодро, но странное дело — с каждым шагом идти становилось все труднее, никак не удавалось соразмерить дыхание с движением, ноги отяжелели, словно на них повесили гири. Такого состояния они не испытывали даже до прихода в село. Ефимов подбадривал себя и товарищей, уверял, что, как только они втянутся в ходьбу и разомнутся хорошенько, это необычное состояние пройдет. Но оно не проходило, напротив, становилось все более тягостным.

Едва достигнув леса, Ефимов вынужден был остановиться, чтобы отдышаться, а заодно подождать, пока подтянется вся не в меру растянувшаяся цепочка людей. Одним из последних подошел Гороховский и тотчас опустился на снег, его примеру последовали и другие. Ефимов сделал вид, будто с этой целью и остановил группу. Он по себе чувствовал, что далеко им не уйти, и принял решение вернуться в село, передохнуть там до утра. Гороховский, почувствовав себя «на коне», не удержался от ядовитой реплики:

— Вот уж действительно лучше поздно, чем никогда!

— А ты, видать, наперед знал, что свалишься? — одернул его Изотов.

Вернулись, когда хозяева хаты уже улеглись, но приняли они партизан так же радушно.

На ночевку в хате остались только Ефимов и Изотов. Остальных по просьбе Ефимова молодая хозяйка развела по надежным людям. В соседней хате разместились радисты и шифровальщики; в другой, что стояла поодаль через дорогу, — Васин, Лора и Гороховский, которого старший лейтенант прихватил по собственной инициативе.

Ефимов предупредил, что отдыхать будут до утра и что время выхода сообщит через молодую хозяйку, а на случай тревоги назначил место сбора.

Не снимая овчинных полушубков и снаряжения, лишь расстегнув воротники, Ефимов и Изотов легли на подостланную у самой печи и накрытую домотканым ковриком солому.

Уснули сразу, но то и дело вскакивали и недоумевающе озирались по сторонам. Свет коптилки на сдвинутом в угол столе, запахи кислых дрожжей и залежалого картофеля тотчас восстанавливали в памяти события минувших суток, и успокоенные они вновь засыпали. Наконец сон поборол всякую настороженность.

— Петрович, а Петрович! Проспали мы, вставай! — тормошил Ефимова Изотов. — Знаешь, сколько сейчас времени?

Ефимов открыл глаза и, еще не понимая, где находится, схватился за автомат и полевую сумку. Изотов был тут, рядом лежала рация, но вот комната стала совсем не такая, как ночью. Теперь она казалась большой и светлой, и Ефимов еще несколько секунд подозрительно осматривал предметы, которые раньше в полутьме не приметил. Наконец он успокоился, посмотрел на часы.

— Одиннадцать?!

— А ты думал! Дали храпака что надо!

— Не понимаю, почему же хозяйки нас не разбудили, как уговорились?

В комнату вошла молодая женщина. Она, очевидно, слышала их разговор.

— Да вы не тревожьтесь… — застенчиво улыбаясь, сказала она. — Змеи нынче не придуть… Мятёт добре…

Поражаясь своей беспечности, Ефимов сделал резкое движение, чтобы встать, и тотчас опустился на место, крякнув от острой боли, пронзившей руки и ноги. Передохнув, он осторожно поднялся, но теперь ощущал жгучую боль в ступнях, точно стоял на раскаленных углях. Ему стало страшно: «Как же мы уйдем отсюда?» С трудом добрел до окна, держа автомат наготове, отыскал в нижнем углу залепленного снегом стекла чистый уголок и стал вглядываться: за окном бесновалась метель, на широкой улице громоздились снежные сугробы, едва видные сквозь густую сетку пурги. Кругом ни души. Он услыхал вой бушевавшего ветра, и от души сразу отлегло…

Молодая хозяйка не сводила глаз с обросших парней, застывших с автоматами в руках, словно они готовились вступить в последний и решительный бой. Она поспешила успокоить:

— Да ничегошеньки… Дорогу усю замело, ни один герман до нас не доберется. Ни, ни! Отдыхайте спокойненько…

Это была удача. Не будь метели, пришлось бы уходить. А как это сделать, если обмороженные руки и натруженные ноги будто сковали Ефимова, да, наверное, не один он в таком состоянии. Вот и Изотов признался:

— Мочи нет, как болят ноги…

Решили остаться и на дневку. Но надо было сообщить товарищам дальнейшие планы и узнать об их самочувствии. С трудом Ефимов достал из сумки тетрадь, карандаш, хотел известить товарищей о своем решении, но пальцы не слушались. Под его диктовку записку написал Изотов.

Вскоре хозяйка вернулась. Лора сообщала, что Васин требует остаться в селе еще на сутки или двое.

«Он говорит, что надо отдохнуть как следует, впереди будто нигде нет сел, — писала Лора. — Пусть даже так, но нам непременно надо уходить в ночь». Слово «непременно» было дважды подчеркнуто.

Ефимов нахмурился. Передавая записку Изотову, сказал:

— У них что-то неладно…

Изотов прочел записку, о чем-то задумался и тихо произнес:

— Странный этот Васин…

До сих пор Ефимов скрывал свое неприязненное отношение к Васину, которое возникло у него чуть ли не с первой минуты. Скрывал потому, что ему самому были не ясны причины такой антипатии. Теперь же он откровенно поделился с Изотовым своими сомнениями и наблюдениями.

— Это ты верно говоришь. То командовал, покрикивал, а как растерял людей, сразу успокоился и вроде доволен тем, что освободился от забот. И беспечность его удивляет: то костры разжег, теперь вот настаивает остаться здесь…

— И смотрит все волком. Слова не скажет, чтобы поддержать нас. Ведь он все же старший лейтенант и бойцы это знают…

— Словом, Петя, оставаться тут мы не будем, — прервал его Ефимов. — Решено. Но как быть с ногами и руками?

— Надо бабушку спросить. Небось, знает какое-нибудь средство.

— Кстати, что-то ни ее, ни мальчика не видно. Где они?

Как ни больно было ступать, Ефимов решил все же попробовать добраться до соседней хаты, навестить радистов и шифровальщиков. Он поднялся, сжав зубы, сделал несколько неуверенных шагов, остановился и снова пошел, держась за стену.

Во дворе крутила пурга, остервенело дул ветер, поднимая снег с сугробов. Идти здесь было еще труднее, но он шел, точно ребенок, делающий первые шаги. За углом дома дорогу ему преградил большой сугроб, он стал обходить его и откуда-то сверху услышал детский голос. Подняв голову, Ефимов увидел на чердаке старушку-хозяйку и ее внука. Они сидели на сене, накрытые домотканым рядном.

— Змеи вже не приедуть нынчя, але треба ще покараулить? — спросила Ефимова старушка.

«Так вот где они! Вот это люди!» — подумал Ефимов и, обращаясь к старушке, сказал:

— Ах, бабуся, бабуся! Видать, нас пожалели, не разбудили, а сами мерзнете здесь? Спасибо вам, бабуся…

Когда Ефимов вернулся в хату, у печи стояло деревянное корыто, а на скамейке несколько разнокалиберных кувшинов и казанчиков с водой. Достав из печи еще один казан с кипятком, молодая хозяйка сказала:

— То вам попарить малость ноги… От поглядите, враз помогает!..

Друзья постепенно приходили в себя, ступать Ефимову становилось все легче и легче. Правда, кончики пальцев на руках еще побаливали, но это было терпимо.

На столе появилось множество мисок и тарелок со всякой неприхотливой снедью. Приглашая обоих к столу, молодая хозяйка застенчиво сказала:

— Кушайте на здоровьичко, усё тут для вас, скушаете, ще ёсть… Толечко не торопитесь… Не бижайтесь, кушайте…

— Спасибо, хозяюшка. Вы нас, как говорится, с того света вернули!.. Теперь уж мы не помрем, правда, Петя? — пошутил Ефимов.

Молодая хозяйка вышла, и вскоре в хату вошла старушка. На «посту» теперь ее сменила дочь. Узнав, что уже четвертый час, старушка махнула рукой:

— Тепереча германы вже не придуть, — уверенно сказала она и, выйдя в сенцы, тотчас вернулась с маленькой аптекарской баночкой в руке.

— А то дочка наказывала салочко гусиное достать. От мороза самое что ни есть лучшее… Вот положьте на пальцы и пооблегчит. Да, да, то я знаю…

Когда старушка вышла из комнаты, Изотов задумчиво произнес:

— Досадно, Петрович! Такой у нас дружный народ, а немцев до самого сердца страны допустили… Думал я над этим много, но, признаться, никак не пойму, почему так случилось…

Ефимов посмотрел куда-то вдаль.

— Видно, плохо подготовились… Так я понимаю. Но все равно им долго не хозяйничать у нас. Увидишь. Погонят да так, что костей не соберут…

Дверь протяжно скрипнула. В комнату вошел запорошенный снегом парнишка и следом за ним обе хозяйки.

— Что ж энто ваши-то собралися уезжать, але што? — удивленно спросила старушка.

— Как это уезжать? Кто собрался?

— Да вон у той хате, што через дорогу, — скороговоркой пояснил мальчонка, указывая рукой в окно.

— Иде ваши с дивчиной, што записку писала, — добавила молодая.

Друзья удивленно переглянулись.

— Парня послали хозяйского до старосты, щоб сани им запрягли… — продолжала молодая. — Хлопец вже, кажись, пошел…

— Ага, пошел, — подхватил мальчик.

Оказывается, он узнал от своего старшего дружка, что партизаны послали его к старосте за санями, и во весь дух помчался домой.

— Ну-ка, Петя, — тоном приказания произнес Ефимов. — Быстро туда, узнай, что они там мудрят…

Отослав Изотова, Ефимов тотчас же стал собираться. «Пусть говорят, что староста не обижает местных, но с немцами он все же якшается… — размышлял Ефимов. — Придется немедленно уходить…

Изотов вернулся невероятно злой.

— Верно сказано: услужливый дурак опаснее врага.

— О ком это ты?

— Конечно, о Васине! Инициативу проявил, видите ли, думал, что все будут довольны, даже рады…

— Но Лора писала, что он советует остаться еще на сутки?!

— Не знаю почему он передумал, но к старосте послал он. И теперь, поди, уже вся деревня знает про нас. Так что, Петрович…

— Все ясно, Петя! Надо отчаливать и немедленно.

Молодую хозяйку послали предупредить товарищей, а сами стали прощаться со старушкой.

— Да я ж вам, родненькие, думала в ночь хлеба напеку у дорогу… Вже ж замесили!.. От напасть, а? — сокрушалась старушка. — Так вы ж возьмите што есть. Возьмите, возьмите, щё вы стесняетесь?

Партизаны покинули село, тепло, по-родственному распростившись с гостеприимными хозяевами. Все были бодры, шагали легко, хотя ноша у каждого возросла: в мешках и карманах появились хлеб, картофель, сало…

— А знаешь, Петрович, все что ни делается — к лучшему. В тепле, говорить не приходится, хорошо. Но кто знает, чем все это могло кончиться. Как-никак фрицы частенько наезжали за податью. С утра нас выручила пурга, ну, а что, если бы они пожаловали попозже?

Ефимов понимал, что Изотов прав; он не мог понять одного: почему Васин послал за санями к старосте, и решил спросить об этом его самого. Васин обиженно буркнул, что теперь говорить об этом не к чему. Ефимов вскипел, схватил его за портупею, но, взглянув на худое, унылое лицо этого человека с глубоко сидящими маленькими глазками, почему-то пожалел его. «Сколько ему лет? — думал Ефимов. — Вероятно, под сорок… В плену горя хлебнул, наверное, полную чашу…»

Группа шла строго на юго-запад, ориентируясь по компасу. В первую ночь одолели километров пятнадцать, во вторую не более семи, а на четвертые сутки, когда скудные запасы пищи были уже израсходованы, и того меньше. За спиной уже занималась заря, а группа не пройдя и трех километров, расположилась на дневку. Гороховский набивал рот снегом и, захлебываясь, глотал его. Казалось, что он опять впал в состояние болезненной апатии, но вдруг оживился, заерзал на месте и выпалил:

— Вот и отдувайся теперь за «стратегию»! На санях давно бы катили за Ипуть. Старосту побоялись обидеть!

— Не старосту, чучело ты гороховое, — взъерошился Изотов. — На все село осталась одна коняка! Это понятно тебе?

— Долго не повоюешь, если будешь все оглядываться да примеряться, кого можно, а кого нельзя обидеть, — процедил сквозь зубы Васин.

— Знаешь, старший лейтенант, так воюют только фашисты! А мы — советские… Вот так! — оборвал его Изотов.

Лицо Васина покрылось пятнами, исказилось от злобы, он хотел что-то сказать, но тут и Ефимов не выдержал:

— Не прикидывайся глупеньким, старший лейтенант! Не в обиде дело, а в том, что ты изволил известить старосту о нашем пребывании в селе. Кому это на руку — и младенцам ясно. А кому не ясно, пусть про себя подумает. Разговоры прекратить! Пора спать.

Проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Впервые после пурги день был ясный, морозный. В оголенном, застывшем в холодном оцепенении лесу стояла гнетущая тишина, нарушаемая лишь дятлами, которые в разных сторонах, будто перекликаясь, долбили кору деревьев.

Сон не дал людям бодрости. Пробуждение только усилило ощущение голода. Снег уже надоел: неприятный, безвкусный, он порой казался даже сухим. У одних потрескались губы, у других кровоточили десны и у всех округлились лица. Начали пухнуть. Люди лежали, прижавшись друг к другу. Так было теплее.

В путь тронулись, не дожидаясь, как прежде, захода солнца. Боялись замерзнуть. Шли, едва переставляя ноги, спотыкались, падали, кряхтя подымались и, не отряхнувшись, снова шли. Кто сознательно, а кто инстинктивно удерживался от каждого лишнего движения.

Высокий белобрысый радист, шедший впереди, споткнулся, упал, попытался подняться и не смог. Цепочка остановилась и, выждав несколько секунд, залегла. Здесь казалось уютнее, теплее: было много сугробов, а между ними не так ощущался ветер. Лежали молча, нехотя лизали снег.

Ефимов лег на спину, привычно подложил под голову полевую сумку и наблюдал, как по макушкам деревьев, пригибая их, прогуливается ветер, а они поскрипывают, пружинят, сопротивляются и снова выпрямляются. С грустью подумал: «Вот и нас клонит к земле ветер войны. Не будь голода, конечно, устояли бы, но… если бы да кабы…»

Вдруг высокий белобрысый радист испуганно вскочил и, оглядываясь на место, где лежал, шарахнулся в сторону. Потеряв равновесие, он упал на другой сугроб и опять вскочил в страшном смятении. Из-под снега, который он невольно разгреб, виднелись трупы.

Все поднялись. Ни один не решился посмотреть кто это — немцы или партизаны? Пошли, не глядя по сторонам. Шли быстрее обычного и вскоре оказались на большой иссиня-белой поляне. На противоположной ее стороне в разных местах из-под снега торчали оглобли и полозья перевернутых и разбитых саней, а на краю просеки, пересекающей поляну, уткнувшись в столетние сосны, замер не то бронетранспортер, не то тягач с черным крестом на выбеленном известью борту.

Васин вышел вперед, обойдя остановившихся, за ним потянулись остальные. По мере движения открывались новые и новые следы недавнего побоища. Изредка раздавалось карканье ворон, внезапно оно перешло в невероятный галдеж; чуть в стороне бесчисленная стая этих птиц поднялась в воздух.

Гороховский тотчас свернул с проложенной дорожки и, увязая в снегу, побрел к тому месту, над которым кружились и кричали встревоженные птицы. Вот он остановился, опустился на колени и руками стал подносить что-то ко рту.

— Лопает! — крикнул кто-то громко и радостно.

Все потянулись к Гороховскому. Стоя на коленях, он загребал серовато-белые отруби из распоротого мешка и, глядя в одну точку, не замечая, что к нему подошли, жевал. Отруби были очень грубые, крупного помола, жесткие.

Лора грустно заметила:

— Была б кастрюля или котелок — сварили бы баланду!

Люди с надеждой посмотрели друг на друга, а вдруг кто-нибудь скажет: «У меня есть!» Но все молчали. Ефимов приказал наполнить карманы отрубями и беречь их при любых обстоятельствах.

— Расходовать только по моей команде раз в сутки. Надо, чтобы хватило не только на дорогу до Ипути, но и на баланду, когда перейдем эту реку и раздобудем посудину…

Невелик вес набитых в карманы отрубей, но и он в тягость, если от усталости и голода едва держишься на ногах. Эту незначительную прибавку ноши люди сразу ощутили. Да и неудобно было шагать с туго набитыми, раздутыми карманами. Движение замедлилось. Солнце скрылось, а привалы следовали все чаще и без всякой команды. Стоило одному свалиться, как остальные немедленно опускались на снег.

К утру окончательно выбились из сил. Люди уже засыпали на ходу, но вдруг откуда-то издалека до них донеслись едва различимые отзвуки канонады. Стали гадать: одни уверяли, что это фронт, другие — что немцы обстреливают Белорусские леса…