Глава 1. ПРИХОДИ КО МНЕ, МОЙ ГРУСТНЫЙ БЭБИ…
Глава 1.
ПРИХОДИ КО МНЕ, МОЙ ГРУСТНЫЙ БЭБИ…
Вот как-то так.
Рождаются люди.
В боли, криках, слезах, всхлипах… Мамы зовут маму. И отцы кого-то зовут, к кому-то взывают… И все здесь похожи — жены маршалов и слесарей, артистов и токарей, мэров и пекарей. И незамужние — тоже… И мужчины их трепещущие похожи. И никому на земле неведомо, кто явился на свет — всеобщий заступник или мелкий преступник, беспринципный предатель или бесстрашный спасатель, злодей ли, герой ли, ой ли, ой ли можем ли ведать мы о человеке, явившемся на свет…
Но сказано в Писании: «Женщина, когда рожает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир». Вот и родился он в мир — в Казани, 20 августа 1932 года — человек — сын Павла Аксенова и Евгении Гинзбург — председателя Татарского областного совета профсоюзов и известной в городе журналистки и преподавательницы.
Роды прошли успешно, и матушка новорожденного — красавица Евгения Соломоновна Гинзбург чувствовала себя хорошо. Радость тридцатилетнего отца была безмерна — и эта безмерность, быть может, могла в тот момент сравниться с безбрежностью дел, коим он посвящал свою молодую пролетарскую жизнь.
Ведь молод же был председатель Татпрофсовета! Всего-то 1899 года рождения. Но с задачами партии справлялся. И приказы ее исполнял. Во-первых, как же иначе? А во-вторых, потому что мы — молодая гвардия рабочих и крестьян, ведь не зря же у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране! Хотя время белогвардейских, кулацких, эсеровских и прочих недобитков безвозвратно прошло, еще кое-где у нас порой поднимали голову буржуйские последыши. Обстановка в стране пока оставалась сложной, зато энтузиазм граждан был чрезвычайно высок.
Что ж это за год был такой в Союзе Советских Социалистических Республик — от рождества Христова 1932-й?
А такой был год, что мало не казалось. Пятилетка пролетарским молотом выковывала новую страну. Вступили в строй Горьковский автомобильный завод, первая домна Магнитки, Первый подшипниковый завод в Москве, Кузнецкий металлургический комбинат, первая очередь Днепрогэса. Состоялась первая передача движущегося изображения (телекино).
Были испытаны ракетные снаряды калибров 82, 132, 245 и 410 миллиметров конструкции Б. С. Петропавловского и Г. Э. Лангемака. С Францией, Польшей и Финляндией подписаны договоры о ненападении.
Был учрежден Союз архитекторов. Стартовал конкурс на лучший проект Дворца Советов. Власть утверждалась твердокаменно. Даже голод на Украине, в Казахстане, в Самарской губернии, республике немцев Поволжья, унесший около восьми миллионов жизней, не мог ее пошатнуть. Было сделано всё, чтобы в стране о нем не знали. Если о голоде 1921 года широко сообщалось, то к 1932 году машину информации отладили и уже не отвлекали созидателей от важного труда.
Партия озаботилась и упорядочением жизни властителей умов — писателей и прочих работников искусств. ЦК ВКП(б) принял постановление «О перестройке литературно-художественных организаций». Документ предписывал «объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем», а также «провести аналогичное изменение по линии других видов искусства (объединения музыкантов, композиторов, художников, архитекторов и т. п.)». Все прежние творческие организации — включая Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) — самораспустить.
Партия понимала значение искусства для управления массами. И хотела сделать его максимально централизованным. Важные шаги уже были предприняты. Если в 1922 году 220 частных московских издательств напечатали многие сотни книг, газет и журналов, а цензура отклонила чуть больше пяти процентов текстов, то к 1932-му частных издательств уже не осталось.
Но постановление встретило сопротивление. Руководство РАППа раскритиковало его в журнале «На страже литературы». То была публичная критика Сталина с просоветских, левых позиций. Она еще была возможна.
Однако «легальная смута» искоренялась. Постановлениями ОГПУ в несудебном порядке в 1932–1933 годах были привлечены к уголовной ответственности оппоненты Сталина — Мартемьян Рютин, Лев Каменев, Григорий Зиновьев и другие видные партийцы по «делу „Союза марксистов-ленинцев“».
А в Казани, где рос малыш Вася, его родители следовали партийной линии. Рабочий вожак Павел Аксенов проводил IX съезд профсоюзов республики, где выступил с докладом. Налицо — рост производительности труда, борьба за выполнение промфинплана, повышение культурного уровня, две тысячи человек охвачено профучебой. Помогала вожаку жена — Евгения Гинзбург, преподаватель истории ВКП(б) во втузе мыловаренного завода и руководитель отдела культуры газеты «Красная Татария». Семейство пламенных революционеров — Аксенов и Гинзбург — выполняло сталинский пятилетний план.
Как жилось в ту пору партийному работнику? Не сказать, что легко. Но и не сказать, что скудно. Тяготы воспринимались как часть повседневности, в которой «и вся-то наша жизнь есть борьба», но при этом давали возможности, другим недоступные. Например, получить квартиру в «доме работников науки и техники» на улице Комлева (названной в честь видного революционера, убитого мятежным чехословацким легионером) с детской комнатой. Когда родители возвращались из поездок в Москву — мама в чернобурке, папа в добротном пальто и каракулевом кепи, — комната наполнялась запахом духов, хорошего табака, автомобиля. Мама брала Васю на руки, и он зарывался носом в лису, стараясь не угодить в острую мордочку. Папа распечатывал пакеты и коробки, перетянутые шелковыми лентами, — столичные подарки.
Вбегали старшие дети — дочь отца Майя и сын матери Алеша — от первых браков; начинались танцы, веселье перетекало в гостиную… Вася, хохоча, крутил ручку патефона, няня Фима и домработница Агаша подавали чай, а шофер — сочно скрипевший кожаным пальто и портупеей товарищ Мельников, — лукаво поглядывая, хлопал в ладоши.
Гулять малыша водили по улице Комлева, где в доме 15 жил, говорят, сам Ленин и где зимой 1887 года он был арестован за участие в студенческой сходке, и в Лядский садик, что сохранился до сей поры. Не миновал Вася и посещения детского садика, что было обычно для семьи ответработников.
Однако ж была еще и няня Фима — милая женщина, которая рассказывала Васеньке удивительные сказки о зверином царстве-государстве, а то — певала ему перед сном:
Уж ты спи, ты усни,
Угомон тебя возьми!
Баю-бай, бай, малюканчик наш.
Ходит сон по бережку,
А дремота по земле.
Ищут-поищут они
Васеньку в избе.
Где они его найдут,
Там и спать укладут…
Спустя несколько лет Васина мама Женя умилится, услышав похожую песенку из уст дневальной Марьи Сергеевны в ледяном бараке колымского совхоза Эльген…
Как писал Аксенов, отсутствие арестованных родителей ему объясняли командировкой на Север, то есть как бы вместе со славными «героями-полярниками»[1].
Похоже, эта ложь во благо (которой Вася чем старше становился, тем меньше верил) зацепилась в сознании, чтобы явиться в биографиях ряда аксеновских героев. А, может, всё это лишь авторский вымысел? Ведь писал-то Василий Павлович не мемуары, а истории. А в историях всё может быть — особенно в таких, где живут, как утверждал писатель, «продукты беллетристического соединения» характеров, образов, сцен…
Сильно ли похож вернувшийся из лагерей главный герой рассказа «Зеница ока» на отца Василия Павловича? Тот ли это мужчина, что произошел из родового для Аксеновых огромного, стоящего над рекой Мастерицей села Покровского?.. Похож, видимо, но всё же — не в точности он. Таковы почти все герои Аксенова. Как и герои воспоминаний: годы не только размывают то, что принято называть фактами, но и немало добавляют, обогащая память преданиями — семейными и теми, что творит человечество.
Как бы то ни было, из рассказов несложно понять, что быт семьи был схож с той советской жизнью, которую показывало кино и которую до поры надежно охраняли железные дзержинцы Николая Ежова, неся бессонную вахту в трехэтажном здании республиканского управления НКВД, которое в Казани именовали «Черным озером» (в текстах Аксенова — «Бурым оврагом»), по названию находившегося вблизи парка. До сих пор говорят, что в этом доме на улице Дзержинского (она и сейчас — Дзержинского) было еще шесть этажей подвалов с помещениями, особо устроенными для убеждения «врагов народа» в неизбежности дачи органам пролетарской диктатуры подробных показаний.
Зимой по соседству заливали каток, где кружились румяные юноши и девушки, не ведая о тайнах этого подземелья…
В 1935 году Павел Аксенов стал председателем Казанского горсовета. Членом ЦИК СССР. У него были большая квартира, автомобиль «форд», прислуга, телефон, по которому Вася звонил в «Красную Татарию» и просил: позовите мамулю…
Так продолжалось до 1937 года, когда из «Бурого оврага» его родители канули в лагеря.
В своей книге «Крутой маршрут» Евгения Гинзбург напишет: «…эта выносливость, которая сейчас спасает меня, — это дано мне ею, Революцией, в которую я вошла ребенком». Маленький Вася Аксенов ребенком вошел в террор. Стал его мишенью, жертвой, страдальцем. И чуть было не стал его добычей.
И когда его бабушка, жалея дочь, писала ей в Ярославскую тюрьму: «Васе под Новый год сделали елочку», он уже затерялся в системе спецдетдомов для детей заключенных. Слава богу, на короткое время. Но об этом — позднее.
А сперва — о родителях.
Мама — Евгения Соломоновна — родилась в Москве 20 декабря 1904 года. Через пять лет с отцом Соломоном Натановичем и мамой Ревеккой Марковной переехала в Казань. Там Женя поступила в гимназию. Ее отец — известный в Казани фармацевт, знавший латынь и греческий, и матушка, домохозяйка, как и подобало даме ее положения, желали дать дочери хорошее образование, мечтали отправить Женю в Женевский университет — в начале XX века там училось много барышень из России. Но революция 1917 года кардинально изменила жизнь семьи.
В 1920 году Евгения поступила в Казанский университет на факультет общественных наук, в 1922-м перешла на 3-й курс Казанского Восточного педагогического института, который и окончила в июне 1924 года по специальности «история». И до 1925-го преподавала на тюркско-татарском рабфаке, в экспериментальной школе при пединституте, служа ассистентом кафедры истории Западной Европы в Татарском коммунистическом университете. Потом стала ассистентом кафедры методики преподавания истории в Казанском Восточном пединституте.
В 1926-м на свет появился сын Алексей — старший брат Василия по матери. Его отцом был ленинградский врач Дмитрий Федоров.
С 1930-го Гинзбург преподавала историю ВКП(б) в Высшем техническом училище (втузе) при мыловаренном заводе им. Вахитова. И, как положено преподавателю общественной науки, вступила в партию. В сентябре 1933 года получила звание доцента университета, где преподавала историю партии до 1935 года.
Какое-то время там же заведующим отделом международной информации работал бывший член троцкистской оппозиции профессор Николай Наумович Эльвов, знакомство с которым сыграло трагическую роль в жизни Евгении Соломоновны.
Если для Гинзбург Казань была городом почти родным, то для Эльвова стала местом ссылки после шумной истории с четырехтомной «Историей ВКП(б)», охватившей период с 1880 года до конца Гражданской войны и вышедшей под редакцией Емельяна Ярославского. Там, в написанной Эльвовым статье о 1905 годе обнаружились идейные ошибки, связанные с теорией перманентной революции — знаменитой доктриной Льва Троцкого. Да и вся книга была раскритикована Сталиным в письме «О некоторых вопросах истории большевизма», напечатанном в журнале «Пролетарская революция». Ошибки ее авторов получили ясную квалификацию: «контрабанда троцкизма». Дело вышло серьезное. Но в ту пору — до убийства Кирова — не слишком. И Эльвова просто убрали из Москвы в Казань, где он стал профессором пединститута и членом горкома ВКП(б)… Профессор был очень эрудированным человеком. Высокий, с крупной головой и рыжей шевелюрой. Где бы он ни появлялся, на него оглядывались, ему рукоплескали.
Первого декабря 1934 года он выступил на городском партактиве с докладом по поводу убийства Кирова, которое столь многое изменило в жизни страны. А вскоре пришел к Евгении с серым лицом и глазами, полными муки. Взяв на руки двухлетнего Ваську, сказал трясущимися губами:
— У меня ведь тоже есть… Сережка… Четыре года. Хороший парень…
— Что с вами, Николай Наумович? — удивилась Гинзбург.
— Всё. Всё кончено. Я… только хотел сказать вам, чтобы вы не думали… Клянусь — я ничего не сделал против партии.
Она было начала его утешать. Мало ли какие бывают недоразумения…
А он возьми да и скажи эти странные слова:
— Мне очень больно, что и вы можете пострадать за связь со мной…
Евгения опешила: за какую связь? Что за чушь? Уж не сошел ли он с ума? Да, они были знакомы с его приезда в Казань, когда Эльвов стал в пединституте заведующим кафедрой русской истории. Сразу задумал несколько изданий и обсуждал их с сотрудниками. В том числе и с Гинзбург, пригласив ее для подготовки хрестоматии по истории Татарии. Встречались они и в редакции «Красной Татарии», куда его направили «на укрепление» коллектива научными кадрами. Но ничего такого, что можно было назвать «связью» в любом смысле этого слова, между ним и Гинзбург не было. Из-за чего же ей страдать?
— Вы не понимаете момента, — сказал профессор. — Вам трудно будет. Еще труднее, чем мне. Прощайте.
И, одеваясь в прихожей, долго не мог попасть в рукава своего кожаного пальто…
А на следующий день, едва Гинзбург вошла в институт, старик-швейцар, знавший ее со студенческих лет, бросился к ней, шепча:
— А профессора-то… рыжего-то… ночью-то… Увели…
Через несколько дней в редакции состоялось партсобрание.
И там коммунистке Гинзбург впервые предъявили обвинения. В том, чего она не делала. Не разоблачила троцкистского контрабандиста Эльвова. Не разгромила в рецензии сборник по истории Татарии под его редакцией, а приняла. Не выступала против него на собраниях…
— Но ведь никто в областной парторганизации не выступал против него… — попыталась защититься изумленная женщина.
— Спокойно, товарищ, — ответили ей, — с каждого будет спрос. Сейчас же речь о тебе!
— Но ведь… его выбрали членом горкома.
— Надо было сигнализировать, что это ошибка. На то у вас и высшее образование.
— А кто доказал, что он троцкист?
— Да ведь он арестован! Или, думаете, у нас людей изолируют, если о них нет точных данных?
Спорить было бессмысленно. Вообще — бессмысленно всё. С этого момента. Началось то, что потом мать Василия назовет «прелюдией к симфонии безумия и ужаса».
Ей влепили строгий выговор по партийной линии. Запретили преподавать. Это было не просто серьезно, а очень опасно! От таких решений порой зависела жизнь… А товарищ Гинзбург отказалась каяться. Не из упрямства. Просто не знала: в чем?
Тем временем власть превращала страну в арену расправ и покаяний. Те, кто «понимали момент», бия себя в грудь, казнились за то, что «проявили близорукость», «лили воду на мельницу», «проявляли гнилой либерализм»… Оказалось, гнилой либерализм в пору строительства социализма — дело опасное. Он сродни контрреволюции. И потому покаяния не всегда принимались. Тем более не простили упрямую Гинзбург. Но вот парадокс — обивая пороги инстанций, она оставалась женой члена ЦИК, сохраняла все привилегии, положенные члену семьи сотрудника этого ранга…
Новый, 1937 год Евгения со старшим сыном Алешей встречала в партийном доме отдыха Астафьево — бывшем имении князя Вяземского. Там отдыхали чада вождей, делившие людей на категории по маркам машин. «Линкольнщики» и «бьюишники» — то есть дети деятелей, которых возили в «линкольнах» и «бьюиках», котировались высоко и третировали третьесортных «фордошников» — то есть тех, кого возили на «фордах».
В Астафьеве кормили как в лучшем ресторане. Вазы с фруктами в номерах постоянно пополнялись. Но дамы, сходясь в курзале, ругали местное питание, сравнивая его с питанием в «Соснах» и «Барвихе» — других партийных здравницах. Парт-аристократия наслаждалась роскошью…
Вот что рассказывала Агнесса Ивановна Миронова-Король (также вскоре репрессированная): «Представьте. Зима. Сибирь. Мороз… Тайга, и вдруг… забор, за ним сверкающий сверху донизу огнями дворец! Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно… и мы с мороза попадаем сразу в южную теплынь… Огромный, залитый светом вестибюль. Прямо — лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступени — живые распускающиеся лилии…» Это — резиденция секретаря Западно-Сибирского крайкома в середине 1930-х.
А вот — сценки из курортной жизни партийного начальства: «Мы приезжали в санаторий осенью, когда всё ломилось от фруктов. Бархатный сезон. Уже нет зноя, но море еще теплое, а виноград всех сортов, хурма, мандарины, и не только наши фрукты — нас засыпали привозными, экзотическими… Какие там были повара и какие блюда они нам стряпали! Если бы мы только дали себе волю…»; «Мы сели в открытые машины, а там уже — корзины всяких яств и вин. Поехали на ярмарку в Адлер, потом купались, потом — в горы, гуляли, чудесно провели день. Вернулись украшенные гирляндами… А праздничные столы уже накрыты, и около каждого прибора цветы, и вилки и ножи лежат на букетиках цветов. На мне было белое платье, впереди бант с синими горошинами, белые туфли… Были в тот вечер Постышев, Чубарь, Балицкий, Петровский, Уборевич, а потом из Зензиновки, где отдыхал Сталин, приехал Микоян».
Все перечисленные (кроме Микояна) были казнены. Девяносто процентов астафьевского населения тоже было обречено. Почти всё оно вскоре сменило апартаменты на нары.
А дети, хорошо знавшие марки авто, были помещены в спец-детдома.
Но пока пир гремел! В новогодний вечер накрыли богатый стол. Дамы оделись в бальное. Евгения — в новое платье, подчеркивавшее ее красоту. И… без пяти двенадцать ее внезапно позвали к телефону. Думала — муж. Оказалось — просто знакомый… А Новый год меж тем наступил. Она вернулась в зал на двенадцатом ударе. Алеша с кем-то чокался ситро. А когда повернулся к маме, уже прошло две минуты 1937 года…
«Мне не пришлось его встретить вместе с Алешей, — напишет Евгения Соломоновна в воспоминаниях. — И он разлучил нас навсегда».
Седьмого февраля 1937 года Евгению Гинзбург решением бюро Молотовского райкома исключили из ВКП(б).
Как и многие, они с мужем ждали ареста. Не зная, кого возьмут первым.
Ночи пугали. Пугали автомобили, проезжавшие под окном. Звук каждого из них слушали, холодея. Казалось, он замедляет ход у их подъезда. Надежда уступала место дикому ужасу, сжимавшему горло.
Но случилось это не ночью, а белым днем.
Евгения, Павел, Алексей были в столовой. Майя — на катке. Вася — в детской. Телефонный звонок. Павел взял трубку, побледнел и спокойно сказал:
— Тебя, Женюша… Веверс… НКВД…
Да. Веверс. Начальник секретно-политического отдела, любезный, деловой.
— …Товарищ… как у вас сегодня со временем?
— Я теперь всегда свободна. А что?
— О-о-о! Всегда свободна! Уже упали духом?.. Все это преходяще. Так вы, значит, могли бы сегодня со мной встретиться? Нам нужны кое-какие сведения об этом Эльвове. Ох, и подвел же он вас!..
— Когда прийти?
— Да когда вам удобнее. Хотите — сейчас, хотите — после обеда.
— А вы меня надолго задержите?
— Да минут на сорок. Ну, может быть, на час…
Павел всё слышал и шепотом настойчиво советовал идти не откладывая.
Так и решили. Муж помог ей одеться. Алешу отправили на каток.
И тут Вася, уже привыкший спокойно реагировать на мамины отлучки, неожиданно выбежал в прихожую и стал допытываться:
— А ты, мамуля, куда? Нет, а куда? А я не хочу, чтобы ты шла…
Евгения смутилась.
— Няня, — сказала она, — возьмите ребенка!..
Щелкнул замок. Евгения и Павел покинули дом.
Майка шла с катка. Они встретились на лестнице, и девочка, ни слова не говоря, прижалась к стене, широко раскрыв глаза — огромные и голубые…
Погода стояла чудная — ясный февральский день.
— Последний раз идем вместе, Паша, — промолвила Евгения.
— Не говори глупостей, Женюша. Если арестовывать таких как ты, то надо арестовать всю партию.
— Иногда и у меня мелькает такая мысль. Уж не всю ли и собираются арестовать?
И тут казанский градоначальник разразился «еретической» речью: он верит в честность многих арестованных… Евгения рада, что их мысли схожи. Но каждый шаг приближал их к зданию на улице Дзержинского. И — вот оно — Черное озеро.
— Ну, Женюша, — сказал муж, — мы ждем тебя к обеду…
— Прощай, Паша. Мы жили с тобой хорошо… — ответила она.
Не добавила «береги детей». Знала: он не сможет сберечь…
— До свидания, Женюшенька!
За дверями — учреждение. Казенная неторопливость. По коридорам снуют чиновники. В кабинетах трещат пишущие машинки. Кто-то кивает, мол, «здрассьте»… Вот — нужная дверь. Она вошла. И сразу ударилась о взгляд Веверса.
«Их бы в кино крупным планом показывать, такие глаза, — напишет Евгения Гинзбург. — Совсем голые. Без малейших попыток маскировать цинизм, жестокость, сладострастное предвкушение пыток, которым сейчас будет подвергнута жертва. Ему не нужны комментарии.
— Можно сесть?
— Садитесь, если устали, — пренебрежительно ответил Веверс.
На лице его — смесь ненависти, презрения, насмешки, которую я потом сотни раз видела у работников этого аппарата, у начальников тюрем и лагерей».
Эта гримаса входила в программу тренировок сотрудников органов пролетарской диктатуры. Они репетировали ее перед зеркалом. Минуты тянулись в молчании. Потом капитан взял лист бумаги и написал крупно, чтобы было видно: «Протокол допроса»…
Теперь взгляд его налился серой, тягучей скукой.
— Ну-с, так как же ваши партийные дела?
— Вы ведь знаете. Меня исключили из партии.
— Еще бы! Предателей разве в партии держат?
— Почему вы бранитесь?
— Бранитесь? Да вас убить мало! Вы — ренегат! Агент международного империализма!
Удар кулаком… по столу. Звенит стакан.
— Надеюсь, вы поняли, что арестованы?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.