Иллюстрации

Иллюстрации

Германия

«Помню только бесконечные поездки на трамвае. Один раз мы долго стояли. Мама сказала: «Что-то сломалось. В колесе дырка», — и я пыталась себе представить, где в колесе дырка и почему она мешает нам ехать дальше. «Видишь — вон те две женщины, что сидят впереди? Это русские». Русских эмигрантов в Берлине было полно…»

Лагерь для интернированных гражданских лиц Хольцминден, Борис Фаерман сидит на земле второй от таблички влево, 23 августа 1917 года.

«…этот лагерь был, по-моему, для папы чем-то вроде особого университета. Именно там он выучился английскому, французскому, на которых потом свободно говорил и читал; именно там он познакомился с классической музыкой, научился хорошо играть в шахматы, а еще узнал цену дружбе и общению с другими людьми, равными в тех суровых условиях».

«1 июня 1923 года в Берлине родилась Я». Cвидетельство о рождении Ганны-Лоры Фаерман. Заверенный перевод 1940 года, сделанный в Берлине для получения советского паспорта.

Фотографии, сделанные Борисом Фаерманом в Германии в 1920-е годы

«…папа устроился на какую-то должность в кинокомпании «Сатурн». Ходил в потертом пальтишке с лагерной нашивкой на рукаве, голодный, но на первые заработанные деньги купил себе дешевый поддержанный фотоаппарат, которым снимать можно было только со штатива. С тех пор фотография стала его хобби…»

Борис Фаерман, автопортрет.

Страница из немецкого фотоальбома лучших фотографий сезона 1925–1926 годов. «Ганна-Лора», фотограф Борис Фаерман.

«Берлин тех лет был грешен и соблазнителен. Конечно, я и слов таких не знала в свои 4–6 лет, но была очень восприимчива к его разнообразным впечатлениям. И часто что-то неведомое и непонятное наполняло меня странной тоской».

«Какое впечатление на меня произвело само море, я не помню, но помню белый песок, запах сосен и шишки. Они нравились мне не меньше каштанов, и я всегда собирала их в корзиночку».

Бабушка Вильгельмина, Марга, Лора, неизв. Балтийское море.

«Папа пеленал меня умело и с удовольствием; мама заболела грудницей, и молоко у нее пропало, меня вскармливали искусственно — опять же часто бутылочку мне подавал папа, — наверное, поэтому именно он «запечатлелся», и я на всю жизнь оказалась папиной дочкой».

Лора и Борис Фаерман у пляжной кабинки на Балтийском море.

«Бабушка моя с материнской стороны, Вильгельмина Хан, была родом из большой крестьянской семьи, жившей в деревушке близ города Гюстрова в Мекленбурге».

Лора с бабушкой Вильгельминой на Балтийском море.

«Маму мою вообще-то звали Мартой (при крещении — Марта-Хенни-Мари-Лисбет), но она очень не любила это имя, называла себя только Маргой, и о ее настоящем имени никто даже не подозревал».

Лора и Марга.

«Иногда мы ездили в Росток к тете Анни, а оттуда — в Варнемюнде, купаться в море. Там был такой же, как в Арендзее, белоснежный песок, те же пляжные корзины с пестрополосыми навесами. Не было только сосен».

Лора с родителями.

«Помню свои две первые книжки — толстую с множеством сказок и тонкую, картонную, где было мало текста и красивые пестрые картинки».

«Помню, как вечерами мы с мамой сидим на диване, мама вяжет, а на голове у нас надеты наушники. В них было слышно слова и музыку, но меня это не очень удивляло тогда».

«Помню, за мной однажды погнался гусак и больно ущипнул меня — факт, который родители мои не запомнили, а я неспроста до сих пор боюсь гусей».

«Кукол я никогда не любила и была более благосклонна к трем своим мишкам: большому белому Юмбо, остроносой, как лиса, Браут и маленькому коричневому Морхену».

«Я подумала и сказала: «Весной я хочу быть художницей. Летом — шофером поливальной машины. Осенью я хочу быть замужем. А зимой буду балериной».

«Помню на окраине Обершрайберау справа от дороги среди цветочных клумб и подстриженных кустиков красивый деревянный дом с узкими окнами — это был музей».

Лора во время путешествия по горам Силезии перед мемориальной доской на доме, в котором жил писатель и философ Карл Гауптманн.

Лора и Марга.

«Из праздников самым большим и радостным было Рождество. И даже, пожалуй, не само Рождество, а все, что было до него. Детям разрешалось писать Weihnachtsmann’y (Деду Морозу) список подарков, которые бы им хотелось получить».

Лора в костюме Деда Мороза.

«Был Берлин — ясный, понятный и красивый, Берлин наших с папой воскресных прогулок по ренессансному центру: Шпрее, Тиргартен, Рейхстаг, Музей на острове, парки с разнообразными скульптурами, Груневальд и Тегель».

«Вечерами мы совершали небольшие прогулки по окраинам городка, там кое-где играла музыка. А в кустах зелеными огоньками светились светлячки. Именно в то лето я научилась читать…»

Лора и Марга.

«Каждое воскресенье папа ходил со мной гулять в большой парк неподалеку, от этих прогулок осталось впечатление праздничности и счастья. Папа во время этих прогулок пел, вернее, не пел громко вслух, а тихо мычал или насвистывал».

Лора и Борис Фаерман.

«Однажды мы вдвоем с папой едем далеко-далеко на трамвае, стоим на задней площадке, и так непривычно смотреть на выбегающие из под колес рельсы, сходящиеся вдали. Уже давно кончились дома и улицы, с обеих сторон только деревья…»

Окрестности Берлина.

«А потом, в середине февраля, настал тот вечер, когда мы с мамой сидели и что-то вырезали из бумаги, и вдруг вошел папа, дошел до середины комнаты, почти выронил свой тяжелый портфель, опустился на стул и сказал: «Меня посылают в Россию».

Москва

Таганская площадь. 1925 год. Рядом, на Воронцовской улице, жила семья Лоры с 1930 по 1931 год.

Демонстрация на улице Москвы. 1931 год.

«Один раз нас всех построили парами и объявили, что сегодня день смычки. Я потом спрашивала у папы, что такое «смычка», но он тоже понятия не имел. Мы направились к Таганской площади».

«Не помню, куда мы поставили свои корзины, сундук и мебель, а сами перебрались опять в гостиницу. Станкоимпорт согласился оплачивать нам номер на седьмом этаже гостиницы «Ново-Московская» на углу Балчуга. Начался самый мрачный период моего детства».

Дом на Балчуге, где в начале 1930-х находилась гостиница «Ново-Московская». Фотография начала 1920-х годов.

«Дома, где мы жили, давно уже нет… Он стоял непосредственно на площади, длинный, приземистый, в два с половиной этажа, с воротами, ведущими в небольшой узкий и темный двор. На первом этаже помещалась керосиновая лавка, рядом с ней — какая-то контора, на углу Арбатской улицы — магазин (какой был тогда — не помню, позже галантерейный). Вход на нашу лестницу был из подворотни, лестница совершенно темная, узкая и крутая».

«В здании ресторана «Прага» в те времена на втором этаже был маленький кинотеатрик».

Фотография Арбатской площади конца 1950-х годов.

«…мы сразу полюбили большую и светлую комнату, в которой даже наша скудная мебель встала как-то уютно. Какое было удовольствие опереться на широкий подоконник и глядеть вниз, на площадь!»

«Лето 1933 года было в общем-то довольно скучным. В июне мы редко ездили за город; может быть, оттого что было много дождей? Мне даже кажется, что у папы был в этом месяце отпуск, но он целыми днями не вставал из-за стола, все что-то писал и чертил. Он готовился сдавать техминимум и участвовал в каком-то конкурсе (в котором получил потом премию — велосипед; вернее, он им был награжден, но так никогда и не получил — велосипед заменили деньгами)».

Извещение о премировании Бориса Фаермана, 1935 год.

«… и вот папа в виде отдыха стал сочинять для меня «Медвежью газету», которая меня очень смешила. Каким-то чудом «газеты» эти, писанные на обороте листков календаря, сохранились до сих пор».

«Справа от уборной располагался небольшой квадратный скверик, а еще дальше направо начинался бульвар, там сидел, глубоко задумавшись, Гоголь, по углам площади — фонари с львами, у львов были большие лапы, а на лапах кое-где заплатки из металла более светлого оттенка, все эти заплатки я со временем выучила наизусть».

«Напротив нашего дома стоял низкий белый домик, перед ним часто шагали солдаты. Они пели «Дальневосточная дает отпор» и еще что-то совсем монотонное. Левее находился кинотеатр «Художественный», за ним, немножко в глубине, — большой крытый Арбатский рынок».

«Там еще до 1933 года, когда мы приехали на Арбат, снесли храм Христа Спасителя, и на его месте должны были построить Дворец Советов. Дело, однако, не двигалось. Была — не помню, в каком году — выставка проектов этого дворца; она была в Доме Союзов, и мы с папой ходили ее смотреть. Позже на конкурсе был принят один из тех проектов: ступенчатый низ, а посередине — высокая круглая башня, увенчанная огромной фигурой Ленина».

«Приняли меня наконец в школу № 9 (бывшую Медведниковскую гимназию) в Староконюшенном переулке. Мне школа сразу понравилась во всех отношениях, начиная со здания».

Здание Медведниковской гимназии. Фотография 1910-х годов.

«Сохранились две тетрадочки (из трех) моего дневника. Дневник написан по-немецки (как и папина Bren-Zeitung) — это, очевидно, говорит о том, что я в то время все-таки еще думала на немецком языке. Дневник этот писался, видимо, от скуки, очень уж незначительны события, описанные в нем».

«Окно наше выходило на Сретенку. В то время там еще ходили трамваи, 2-й и 17-й, на последнем можно было через центр попасть на Арбат. Остановка была прямо напротив нашего окна, поэтому здесь всегда толпился народ».

Сретенка. Фотография 1920-х годов.

«Когда мы переехали, посередине Сухаревской площади еще стояла башня — мрачное закопченное здание из красного кирпича. Оно имело большую историческую ценность, но оказалось в наше время в нелепом месте и очень мешало транспорту».

«Под ее аркой помещались две пары рельсов, там грохотали трамваи, идущие со Сретенки на Первую Мещанскую, а трамвай Б и другие, ходившие по Садовому кольцу, объезжали ее дугой. Башню начали сносить в 1934 году, и никто об этом особо не жалел».

«Уже в 1935 году со Сретенки убрали трамваи, брусчатку залили асфальтом и проложили один из первых троллейбусных маршрутов — № 2, от Ржевского вокзала до Кутузовской заставы. Под нашим окном сразу стало тише. Стала меняться и Садовая — постепенно исчезали деревья и садики, вырастали новые дома, но этот процесс был более длительным…»

Сухаревская (с 1934 года — Колхозная) площадь в районе Сретенки.

Доска почета колхозников Московской области. 1930-е годы.

Сретенка днем.

Угол Сретенки и Колхозной площади. Слева виден дом на углу первого от площади Панкратьевского переулка, где жила Лора. Сейчас на месте первого ряда домов — выход из станции метро «Сухаревская».

«В то время я вообще влюблялась очень легко и часто, всегда, как мне казалось, с «огромной силой». Сама я между тем никому, кажется, не нравилась…»

Лора, 1938 год.

«Осенью я снова попала в другую школу. Эта школа тоже находилась на улице Мархлевского, но поближе к нам, во дворе за костелом, среди желтых кленов. Само здание тоже было желтого цвета, и вообще, если прежняя школа осталась у меня в памяти серым пасмурным пятном, теперь наступила солнечная полоса».

Католический коcтел (ныне полностью перестроен) на улице Мархлевского (ныне Милютинский пер.).

«Институт не отапливался. Мы сидели на лекциях в зимних пальто и шапках, часто даже в варежках. Чернила, которые мы приносили из дома в пузырьках, замерзали, поэтому мы чаще писали карандашом».

Институт иностранных языков на Метростровской (ныне Остоженка), 38.Слева от главного входа — памятник погибшим на войне студентам.

«Этот год начался с того, что мама уехала погостить к тете Матильде в Баку. Она пробыла там две недели, побывала у всех родственников, посмотрела на двухмесячную дочку Жени и привезла мне подарок от тети Матильды — колечко с бриллиантом».

Лора, 1949 год.

Лора, начало 1950-х годов.

«По поводу себя я была спокойна. В глубине души думалось: кто знает, может быть, с теми, кого выгнали, все-таки что-нибудь не совсем в порядке, меня же не гонят — все знают, что я хорошо работаю…»

«У тебя будет сын, точно тебе говорю», — сказал мне летом в Поздякове один старый седобородый дед. И в самом деле, у меня родился сын, да к тому же в день рождения моего папы, 6 октября. Я не могла не назвать его Борисом в память о Билльчике, хотя само по себе мне имя это не очень нравилось».

Боря Беленкин с бабушкой Маргой во дворе дома на Сретенке, 1958 год.

Боря и Марина, Сретенка, 1960 год.

Страница из мемуаров Лоры Беленкиной.