О Ю.В.Андропове

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

О Ю.В.Андропове

О многих его качествах уже говорилось выше — о незаурядном уме и политической одаренности, необычной для руководителей той поры интеллигентности. Хотя она не основывалась на солидном формальном образовании (в значительной мере его интеллект развивался на основе самообразования, которое, естественно, не могло гарантировать от известных пробелов в знаниях). Андропов выделялся среди тогдашних руководящих деятелей, в том числе оснащенных вузовскими дипломами и даже научными титулами, как весьма яркая фигура. Что, замечу, не всегда было для него, для его карьеры полезно. То ли понимая это, то ли в силу присущей ему природной скромности он всего этого стеснялся, пытался прятать. Выделялся Андропов на фоне тогдашних лидеров и в смысле нравственных качеств: был известен личным бескорыстием, доходившим даже до аскетизма. Правда, эти качества, проявлявшиеся в личной жизни, когда речь шла о политике, уживались с весьма гибкими представлениями о дозволенном моралью, с неизменно негативным, но подчас примиренческим отношением к тем неприглядным, во многом отталкивающим «правилам игры» и нормам взаимоотношений, которые за долгие годы утвердились в обществе и особенно в его верхах.

Словом, фигура это сложная, многомерная, и у меня просто нет того писательского дара, который позволил бы дать его достоверный литературный портрет. Потому я ограничусь, в дополнение к сказанному, некоторыми впечатлениями о тех сторонах его личности и его деятельности, которые мне открылись в ходе многолетнего знакомства, общения, а в отдельные периоды — и совместной работы.

Хотел бы при этом оговориться, что в моих оценках, при всем старании быть объективным, может быть, все же проявится личное отношение — хорошее, в какие-то моменты граничившее с восхищением, а в другие — сменявшееся досадой, даже горечью: как так, почему он в этот важный момент дал «слабину», смалодушничал, ошибся! Вместе с тем я не был слеп к его недостаткам и неверным поступкам, замечал их и, случалось, о них говорил ему, что приводило подчас к охлаждениям в отношениях, обидам и даже ссорам.

В целом у нас были хорошие отношения, в чем-то доверительные, хотя — с учетом разницы в положении, а часто и во взглядах, естественно, — не до конца доверительные. И, конечно, с должной дистанцией. Начиная с внешнего: он со мною был на «ты», хотя звал по имени и отчеству, лишь в редких, более интимных разговорах обращался по имени. Я себе фамильярностей не позволял, и к ним — а общении с этим человеком — даже не тянуло. Но часто просто забывал о формальностях, говорил с ним прямо, хотя, если не был в запале, — с определенным резервом.

Он это понимал и, когда хотел получить совершенно откровенное суждение, старался раздразнить, что ему; как правило, удавалось; изредка к этому приему прибегал и я, хотя, скажу честно, с меньшим успехом — он намного превосходил меня по житейскому опыту, искусству и навыкам общения с людьми.

Само знакомство было давним; в конце пятидесятых годов нас познакомил О.В.Куусинен, в начале шестидесятых меня: привлекали в творческие группы на работы, которыми он руководил. С 1964 по 1967 год я служил под его началом в аппарате ЦК КПСС — вначале консультантом, затем руководителем группы консультантов. Когда Андропов был назначен председателем КГБ, он постарался сохранить товарищеские отношения со мною и некоторыми другими работниками Отдела ЦК, нередко звонил по телефону, время от времени (со много, наверное, раз в полтора-два месяца) встречался, как правило, в своем кабинете на Лубянке. После возвращения Ю.В.Андропова в ЦК КПСС (в мае 1982 года) я встречался с ним много чаще — как по его, так и по моей инициативе. О том, как складывались отношения, когда он стал Генеральным секретарем, расскажу ниже.

На чем основывались эти все же длительные — более чем двадцатилетние и не лишенные доверительности отношения? С моей стороны — на искреннем уважении, его не меняли и понимание слабостей Юрия Владимировича, несогласие с ним и споры по ряду вопросов, в том числе крупных. А также на чувстве долга — я считал, что, излагая ему письменно и устно информацию, свои соображения по разным вопросам, могу как-то, хоть в минимальной мере, содействовать принятию, на мой взгляд, верных политических решений и препятствовать решениям, опять же на мой взгляд, неверным, опасным. Ну и, наконец, чтобы помочь людям, попадавшим в беду, кого-то прикрыть от несправедливых преследований, где можно — восстановить справедливость (через него я добился отмены тюремного заключения некоторым людям, в том числе несправедливо осужденному инвалиду Отечественном воины, Герою Социалистического Труда, известному председателю колхоза из Одесской области Белоконю, помог ряду людей, которым грозила расправа за «подписантство» или «инакомыслие», пытался, иногда не без успеха, выручить деятелей культуры, над которыми сгущались тучи). Для себя я у него ни разу ничего не просил, хотя он меня, случалось, прикрывал от наветов и доносов — некоторые мне (наверное, в назидание, чтобы держал ухо востро!) даже показывал, давал почитать,

Я как-то не задумывался тогда, в чем состояла его заинтересованность в поддержании добрых отношений со мною. Потом к определенным выводам пришел и изложу их, надеясь, что это не будет принято за нескромность. Андропов, во-первых, знал (и как-то даже сказал), что я не скажу ему неправды, тем более желая угодить или не желая вызвать недовольство и гнев (хотя он, конечно, понимал, что не во всех случаях я ему говорю всю правду). Это в те времена было не таким уж частым среди тех, кто общался с руководством. Андропов — сужу и по другим товарищам, с которыми он сохранял контакт, — такое качество ценил. Во-вторых, он все же с интересом и доверием относился к моим суждениям (хотя нередко их проверял), прежде всего по вопросам внешней политики. В-третьих, по моему мнению (как и по мнению других людей, с которыми общался), он из первых рук, а не по пересказам составлял собственные суждения о настроениях интеллигенции. И, в-четвертых, у него, как у каждого нормального человека, иногда возникала естественная потребность поговорить по душам; он со временем убедился, что я ни разу его не подвел, умел о деликатных вещах молчать.

Ну а теперь о своих впечатлениях об этом человеке. Повторю: в личном плане это был человек почти безупречный. Он выделялся среди тогдашних руководителей равнодушием к житейским благам, а также тем, что в этом плане держал в «черном теле» семью. Его сын работал несколько лет в Институте США и Канады на самой рядовой работе с окладом 120 рублей, но когда в разговоре заходила речь о нем. Андропов просил об одном: «Загружай его побольше работой». Как-то с возмущением сказал, что сын совсем зарвался — попросил сменить двухкомнатную квартиру на трехкомнатную, хотя вся-то семья — он, жена и ребенок (от себя замечу, что дети других членов Политбюро с такой семьей имели и трех- и четырехкомнатные квартиры). Помню и такой эпизод: я ему рассказал как-то, что какой-то подхалим выписал партию автомашин «мерседес» и «вольво» и по дешевке продал детям руководителей, а те на них красуются, вызывая только еще большее раздражение и возмущение людей. Андропов покраснел, вспыхнул и сказал: «Если в твоих словах содержится намек, знай: у меня для всей семьи есть только «Волга», купленная за наличные восемь лет назад», А через несколько минут, когда отошел, сказал, что действительно это безобразие и разврат само по себе, а ко всему прочему — политическая бестактность. «Но ты сам понимаешь, что жаловаться мне на это некому, едва ли есть смысл в еще одном поводе для ссоры чуть ли не со всеми руководителями».

О семейных, личных делах Андропов говорил крайне редко. Помню, один раз рассказал — видно, тяжко было на душе — о болезни жены, начавшейся осенью 1956 года в Будапеште, во время осады восставшими советского посольства, и связанной с пережитым шоком. Сам он был лишен и житейских недостатков, во всяком случае, видимых, — был приветлив и тактичен, почти не пил, не курил. Но не делал из этого добродетели, не ханжествовал, не ставил такие (и некоторые другие) житейские прегрешения в вину другим. Иногда отшучивался: я, мол, свою «норму грехов» выполнил в более молодые годы.

Андропов мог расположить к себе собеседника. И это, наверное, не было просто игрой, а отражало привлекательные стороны его натуры. Не знаю и случаев, когда бы он сознательно сделал подлость.

Но оставить в беде, не заступиться за человека, даже к которому хорошо относился. Андропов  мог. И здесь я хотел бы сказать о его истинных чертах. Одна  из них - это нерешительность, даже страх, нередко проявлявшиеся не только в политических делах, но и когда надо было отстаивать людей, тем более идеи. Не думаю, что это был «врожденный», генетически заложенный в его натуре недостаток. Мне кажется, как и большинство его сверстников, не только живших, но и пришедших в политику при Сталине, он был глубоко травмирован. Собственно, этого и добивался Сталин своей политикой физического и морального террора — сломить психологический и нравственный хребет людей, лишить их решительности, смелости, самостоятельности в суждениях и действиях. Травма эта была у Андропова, возможно, менее глубокой и неизлечимой, чем у других политиков его поколения. Тем более что он был умен и хотел и был способен самостоятельно мыслить, Но слабость эта вела к готовности слишком легко идти на серьезные компромиссы.

Мне кажется, Юрий Владимирович сам в глубине души это осознавал, И пытался найти какое-то себе оправдание. Такие компромиссы, уступки, уход от борьбы он прежде всего оправдывал соображениями «тактической необходимости». О них он охотно рассуждал вслух. И, в частности, нередко корил меня: вот, мол, цели ты видишь правильно, стратег ты неплохой, а тактик — дерьмовый (он употреблял и более сильные выражения). Иногда я с этой критикой соглашался, иногда нет. А один раз не выдержал и сказал ему, что так, как он все время предлагает (речь шла о внутренних делах), можно получить «короткое замыкание» в бесконечной тактике и напрочь потерять стратегию. Андропов обиделся, и на некоторое время отношения даже охладились, но потом восстановились.

Другой слабостью Андропова было неумение иногда правильно оценивать людей. В этом плане он был внутренне предельно противоречивым человеком. Отчасти это были просто ошибки, и только они. В других случаях — чрезмерное увлечение тактикой.  А иногда — и следствие определенной противоречивости его политических взглядов.

Всю ту часть его жизни, которой я был свидетелем, ему были свойственны как кадровые удачи, даже находки, так и серьезные просчеты. Например, работая в ЦК КПСС, он, с одной стороны, собрал очень сильную группу консультантов — я о ней уже писал.  А с другой — выдвинул своим преемником мелкого, неумного и лишенного принципов К.В.Русакова, не раз брал заместителями слабых, только вредивших делу работников. И терпел не только бездельников и бездарных людей, но и таких, которые наносили немалый политический вред, чего он не мог не понимать.

Его кадровую политику в КГБ оставляю за скобками — слишком уж это закрытая сфера.

Но если говорить о том, что он сделал в плане отбора и выдвижения людей, находясь в составе политического руководства партии и страны, опять сталкиваешься с труднообъяснимой противоречивостью.

С одной стороны, он был первым или одним из первых, кто оценил такого незаурядного политического деятеля, как М.С.Горбачев. Знаю это достоверно — впервые эту фамилию услышал именно от Андропова в 1977 году, весной. Дату помню, поскольку начался разговор с обсуждения итогов визита С.Вэнса, потом перешел на болезнь Брежнева. И я здесь довольно резко сказал, что идем  мы к большим неприятностям, так как, судя по всему, на подходе слабые да и по политическим взглядам часто вызывающие сомнения кадры. Андропова это разозлило (может быть, потому, что он в глубине души сам с такой оценкой был согласен), и он начал резко возражать: ты, мол, вот говоришь, а ведь людей сам не знаешь, просто готов все на свете критиковать. «Слышал ли ты, например, такую фамилию — Горбачев?» Отвечаю: «Нет». — «Ну вот видишь. А подросли ведь люди совершенно новые, с которыми действительно можно связать надежды на будущее». Не помню, чем тогда закончился разговор, но во второй раз я фамилию Горбачева услышал от Юрия Владимировича летом 1978 года, вскоре после смерти Ф.Д.Кулакова, бывшего секретарем ЦК, отвечающим за сельское хозяйство.

После чисто деловой беседы, касавшейся моих оценок ситуации США, а также той реакции, которую вызвало в Америке и Европе размещение наших ракет СС-20 (я об этом писал выше), разговор перешел на внутренние дела. И здесь Андропов вдруг, без прямой связи с тем, о чем шла речь, как бы размышляя вслух, сказал: «Вот негодники (он употребил более резкое выражение. — Г.А.) — не хотят, чтобы Горбачев перебрался в Москву». И, отвечая на мой недоуменный вопрос, объяснил: речь идет о назначении Горбачева на пост, который занимал Кулаков. А потом заговорил о чем-то другом. Но осенью того же года М.С.Горбачев — как дальше развертывалось дело, я достоверно не знаю — стал секретарем ЦК КПСС, ведавшим сельским хозяйством (вскоре в ходе подготовки очередного Пленума ЦК я с ним впервые лично встретился).

Появление Горбачева в Москве в качестве секретаря ЦК КПСС оказалось, несомненно, очень важным делом, событием исторического значения. И если Андропов, как можно было догадываться, сыграл здесь какую-то роль — это одна из его больших, пожалуй, самых больших заслуг (что не исключает и того, что такой яркий, необычный человек, как Горбачев, мог бы и какими-то другими путями выдвинуться, оказаться в руководстве).

Но на одну удачу и здесь у Андропова пришлось несколько неудач — видимо, сыграли свою роль упомянутые выше обстоятельства. Он, в частности, пригласил из  Ленинграда в Москву Г.В.Романова,  фигуру совершенно одиозную. Он покровительствовал Г.А.Алиеву, хотя — в этом я абсолютно убежден — не только не был замешан, но и просто не знал о тех темных делах, в которых того позже обвинили, а в его способностях и характере не разобрался. В представлении Андропова Алиев был тем же борцом с коррупцией, каким он его воспринял в конце шестидесятых годов. Наконец, именно Андропов пригласил в Москву из Томска, поставил во главе кадровой работы в ЦК Е.К.Лигачева. К нему его, видимо, расположила тоже непримиримость к коррупции (помню свой разговор с Лигачевым на поминках по Андропову в день его похорон, когда тот говорил, что не перестанет бороться против этого зла, чего бы это ему ни стоило, — я убежден, что говорил он искренне).

Но достаточно о личных достоинствах и недостатках. При всем их значении для политических лидеров самое важное, конечно, — это их политика, политическое соответствие тем высоким требованиям, которые предъявляются руководству  такой партией, такой страной, как наша. Переходя к этому вопросу, я бы хотел прежде всего сказать, что, по всем моим наблюдениям и впечатлениям, Ю.В.Андропова отличали отсутствие властолюбия, стремления к тому, чтобы стать «главным», Не исключаю, что он и начал о себе думать как о преемнике Брежнева просто потому, что не видел никого другого (во всяком случае, достойного в тот момент в числе возможных кандидатур не было).

Сам Андропов, по-моему, до начала 1982 года даже не пытался готовить себя к этой новой политической роли. Я помню, в частности, как во второй половине семидесятых годов несколько раз отводил мои попытки заинтересовать его экономическими проблемами, говорил, что и не собирается становиться в них специалистом, хватает и своих дел. А на мои слова, что ему все же надо было бы пройти экономический «ликбез», чтобы лучше ориентироваться в ходе обсуждений этих вопросов на заседаниях Политбюро, так же, как на предложение с помощью специалистов подобрать ему соответствующую литературу, отвечал (даже с известным раздражением), что у него на это нет времени. Думаю, если бы он уже тогда мыслил себя будущим лидером страны, то не мог не видеть, что ему надо восполнить недостаток экономических знаний.

Другой вопрос — обстановка наверху, полное «безлюдье», отсутствие достойных претендентов на лидерство  не могли, я полагаю, не заставить его в какой-то момент начать думать, что он может стать политическим руководителем партии и страны — независимо даже от своего собственного желании. Ну а, кроме того, при нашем жестокой политической системе и традициях у каждого руководителя не могло не быть страха перед следующим лидером, который может с ним расправиться. Так что, если можно, лучше и безопаснее самому оказаться на самом верху.

Думаю, что по-настоящему такая перспектива обозначилась для него как более или менее реальная где-то в начале 1982 года, после кончины в январе М.А.Суслова. Уже в феврале начали ходить слухи, что Андропова прочат на его место. Вскоре мне представилась возможность спросить у Юрия Владимировича, имеют ли эти слухи под собой основание. При этом, помню, заметил в шутку, что со времени работы в аппарате ЦК в принципе не верю слухам о кадровых перемещениях, а став академиком, обосновал это научно: слухи рождаются на основе здравого смысла, а кадровая политика ЦК руководствуется какими-то иными, «более высокими» соображениями. Андропов рассмеялся и сказал, что на этот раз слухи верны. Уже через несколько дней после смерти Суслова Брежнев предложил ему вернуться в ЦК на должность секретаря. И сказал: «Давай решим на следующем Политбюро, и переходи на новую работу со следующей недели». «Я, — сказал Андропов, — поблагодарил за доверие, но напомнил Брежневу, что секретари ЦК избираются Пленумом ЦК, а не назначаются Политбюро. Брежнев тогда предложил созвать Пленум на следующей неделе. Я заметил, что ради этого одного не стоит специально созывать Пленум, можно все сделать на очередном, уже объявленном Пленуме, который намечен на май. Брежнев поворчал, но согласился».

У меня из разговора сложилось впечатление, что Андропов в связи с этим предложением испытывал двойственное ощущение. О причинах можно было догадаться. С одной стороны. Андропов хотел бы вернуться в ЦК уже потому, что при смене руководства — а болезнь Брежнева прогрессировала — председатель КГБ окажется в крайне уязвимом положении. Сделать главу комитета лидером партии и страны, как уже говорилось, было бы против всех традиции. Так что преемником Брежнева стал бы кто-то другой. Но кто бы это ни был, он прежде всего заменит главу КГБ, так как тот слишком много знает, не говоря уж о том, что новый лидер предпочтет иметь на таком посту «своего» человека. Так что многое говорило «за». С другой стороны, Андропова — он потом об этом сам сказал — не мог не волновать вопрос: с чем связано, чем мотивировано предложение Брежнева? О своей смерти и о своих преемниках он вроде бы до сих пор не задумывался. Действительно ли Брежнев хочет, чтобы он руководил работой ЦК? Или же его под этим предлогом просто отстраняют от КГБ?

У меня было бы еще больше сомнений насчет отношения Ю.В.Андропова к этому предложению, если бы я знал некоторые другие детали. В частности, что Брежнев не прислушался к совету Андропова насчет его преемника и вместо  рекомендованного им Чебрикова решил назначить Федорчука, возглавлявшего до того украинский КГБ. А также что какие-то уголовные дела, расследуемые КГБ, вроде бы коснулись людей, близких к семье Брежнева (с чем кое-кто связывал и самоубийство заместителя Андропова Цвигуна, лично тесно связанного с Брежневым).

Как бы то ни было, в мае Андропов сменил работу, обосновался на четвертом этаже в кабинете, ранее занимаемом Сусловым. (На его место в конце 1982 года пересел Черненко, того сменил М.С.Горбачев, а затем этот кабинет занял Е.К.Лигачев — прочная традиция: за вторым, как и за Первым, был давно закреплен определенный кабинет.) Уверен, тогда Андропов уже хорошо понимал, что вышел на позицию, которая делала ею наиболее вероятным преемником Брежнева на посту Генерального секретаря ЦК КПСС. Собственно, теперь уже сам ход событий заставлял его добиваться положения второго человека в руководстве.

Это было очень своеобразное время. Брежнев, а также, чего уж греха таить, его сподвижники — кто из чувства  самосохранения, а кто из-за боязни людей, в свое время соперничавших с Брежневым, — утвердили власть узкой группы лидеров, в которой, несмотря на старость и болезнь, все же до последних дней своей жизни безоговорочно доминировал сам Генеральный секретарь. Все в этой группе уже стали практически несменяемыми, пока хоть как-то держались на ногах. И старыми. Поэтому физиология была важнейшим фактором политики. А иногда все просто зависело от того, кто кого переживет.

Скажем, если бы Черненко чувствовал себя лучше или если бы Брежнев не пережил Суслова, а тот прожил бы еще год, Андропов, вполне возможно, и не стал бы в ноябре 1982 года Генеральным секретарем. Правда, и в реальной жизни обстановка оказалась очень непростой. Летом и в начале осени 1982 года мне пришлось довольно часто общаться с Андроповым, и хотя он, как правило, был очень сдержан в разговорах о том, что происходило в руководстве, и тем более о шедшей там внутренней борьбе, время от времени его прорывало.

Почти тотчас после того, как Андропов стал секретарем ЦК, Черненко, а следом и Брежнев ушли в отпуск. В каких-то делах Андропов этим воспользовался. В частности, «пробил» решение ЦК о переводе первого секретаря Краснодарского крайкома партии Медунова — человека, наряду со Щелоковым ставшего символом беззастенчивой коррупции, — в Москву (кажется, на должность заместителя одного из министров). Это имело большое практическое значение — Медунов, будучи в Краснодаре, легко блокировал расследование злоупотреблений в своем крае. А вскрыть этот гнойник Андропов очень хотел, надеясь, что таким образом начнет «проветривать» всю политическую обстановку. Стимулирует борьбу со злоупотреблениями и в других местах. С юга, где отдыхало начальство, правда, пришли сигналы недовольства. И не только от Черненко, но и от Брежнева, хотя с ним вопрос о переводе Медунова был, как рассказывал Андропов, согласован но телефону.

Насколько я могу судить, Андропов, видимо, утратил в тот момент прежний контакт с Брежневым, не мог быть уверен, что за его спиной не плелись его противниками интриги. В частности, назначенный председателем КГБ Федорчук начал в комитете преобразования, которые очень задевали, беспокоили Юрия Владимировича (почему — не могу сказать, но он заметно нервничал, когда как-то об этом сказал). Вершились и какие-то другие дела, выводившие из себя Андропова. Летом и в начале осени 1982 года он часто бывал в дурном настроении.

Потом, кажется, 20 октября, через пару дней после выхода Андропова из отпуска, мне позвонили из его приемной и пригласили на встречу (я накануне попросился на прием, чтобы обсудить вопрос о преемнике недавно умершего Иноземцева). Я застал Андропова очень возбужденным и в таком хорошем настроении, в каком его давно не видел. Оказывается, у него пару часов назад было серьезное «выяснение отношений» с Брежневым. «Я, — сказал он, — набрался духу и заявил, что просто не понимаю своего положения, желал бы знать, чего, собственно, хотело руководство, лично Леонид Ильич, переводя меня на новую работу: отстранить от КГБ или поручить вести более важные политические дела в ЦК». Брежнев, выслушав, ответил: хочет, чтобы Андропов брал в руки «все хозяйство». «Ты — второй человек в партии и в стране, исходи из этого, пользуйся всеми полномочиями». И пообещал ему полную поддержку. Это развязывало Андропову руки — в Политбюро и Секретариате, в аппарате ЦК, где сильны были позиции Черненко, ситуация для него была, видимо, непростой.

Не прошло и трех недель после этого разговора, как Брежнев скончался и его преемником стал Андропов. Может быть, Брежнев ощущал близкий конец? А может быть, это была чистая случайность? Не знаю.

Существеннее, однако, чем хроника событии, политическая опенка роли Андропова на протяжении того времени,  что он был в руководстве. Я выскажу некоторые свои соображения и предположения, оговорившись: есть немало деталей, которых я просто не знаю. Особенно в той части, что относится к его работе в КГБ. На эту тему он со мною почти не говорил, хотя кое-что было нетрудно «вычислить» самому и сверить с тем, что доводилось узнать со стороны.

Первый пост, заняв который, Андропов в силу логики событий начал оказывать влияние на политику, был пост советского посла в Венгрии. Он занимал его с 1954 до 1957 года, то есть в период, на который пришлись драматические события в Венгрии, сыгравшие заметную роль и в международных отношениях, и в наших внутренних делах.

Я не могу давать оценки его работе в этой должности. Да и интересуют меня лишь те аспекты, которые могли оказать влияние на формирование политических взглядов Андропова в последующие годы. Ограничены и источники— рассказы наших людей, работавших в это время в Венгрии, а также некоторых венгерских товарищей, включая Яноша Кадара (с ним я несколько раз в 1983–1988 годах имел длинные доверительные беседы).

Первое, в чем сходятся советские собеседники, — сообщения Андропова в Москву в месяцы, предшествовавшие вооруженному выступлению противников режима Ракоши осенью 1956 года, отличались необычной для тех времен откровенностью и даже остротой (возможно, это спасло его политическую карьеру после венгерских событий, когда, как рассказывал он сам, эти сообщения подробно, чуть ли не под лупой исследовались). Андропов, в частности, критически отзывался о Ракоши и других венгерских руководителях, предупреждал, что, если мы и дальше будем делать на них ставку, это может окончиться серьезными потрясениями. Вместе с тем не исключаю, что его рекомендации содержали и предложения о необходимости укрепления «закона и порядка», возможно, за счет какого-то наращивания нашего военного присутствия в Венгрии.

Это меня не удивило бы по тон простой причине, что соответствовало тогдашнему нашему имперскому политическому мышлению, прежде всего в отношении социалистических стран Восточной Европы. Стран, которым при нашем активном участии, более того, по нашей воле в конце сороковых годов были навязаны политический режим, экономическое устройство, внутренние порядки, отвечавшие нашим представлениям (добавлю — того времени) о социализме. Это была одна из крупнейших ошибок нашей политики. Мы предпочли хорошим, взаимоуважительным отношениям с соседями военно-политический союз, который к тому же сопровождался грубым вмешательством в их внутренние дела. Тогда за это приходилось платить берлинскими, венгерскими, чехословацкими событиями. Но настоящий час расплаты наступил в конце восьмидесятых годов.

Нельзя сказать, что ненормальность, опасность положения, сложившегося после принудительной «социализации» восточноевропейских стран в конце сороковых годов, не была замечена. Уже в первые годы после смерти Сталина начались какие-то изменения в наших представлениях, пробивалось, пусть с трудом, понимание того, что надо считаться с экономическими и политическими интересами наших соседей.

Андропов, наверное, не мог вырваться за рамки противоречивого сочетания тех и других представлений. Но, судя по тому, что я знаю, он выделялся среди послов в странах народной демократии тем, что был больше других открыт для новых идей и раньше своих коллег перестал относиться к стране, в которой был аккредитован, как секретарь обкома к своей области.

Сами трагические события в Венгрии в конце октября — начале ноября 1956 года наложили очень глубокий отпечаток на Андропова. Он оказался в их политическом эпицентре. Понимал он их — это я знаю от него самого — действительно как вооруженную контрреволюцию, которую надо подавить, и это повлияло на его политическое мышление. Вместе с тем он, я уверен, лучше других видел, что распад существовавшей в Венгрии власти, размах и накал массового недовольства имели своей причиной не столько то, о чем говорилось официально — заговор контрреволюционеров и происки из-за рубежа, сколько реалии самой венгерской действительности. Связанные, в частности, с тем, что все сталинские извращения, произведенные на свет у нас, были пересажены на венгерскую почву и приняли там еще более уродливые (если это только возможно) формы. Видел  он и экономические проблемы, созданные неравноправным положением Венгрии в торгово-экономических отношениях с Советским Союзом.

На отношение Андропова к событиям а Венгрии, наверное, повлияли и личные, чисто эмоциональные впечатления. К нему стекалась информация о действиях тех, кто восстал, об их безжалостных, расправах с коммунистами, партийными работниками и государственными служащими. Немало пришлось пережить и ему самому. Я уже упоминал, что события, в центре которых он оказался, стали причиной серьезной, на всю жизнь, болезни его жены. Вокруг посольства шла стрельба. Обстреливали и самого Андропова, в частности, когда он выезжал для встречи А.И.Микояна на аэродром.

Ну а, кроме того, нельзя переоценивать и степень интеллектуальной и политической зрелости Андропова в 1956 году — сорокачетырехлетнего провинциального партийного функционера, выросшего в сталинские времена, не имеющего международного опыта, воспитанного на жестких идеологических догмах. У меня сложилось впечатление, что у Андропова в результате как особенностей его интеллектуально-политического багажа, так и политических событий, в центр которых он попал, сложился определенный психологический комплекс. Люди, знавшие Андропова, назвали его позже «венгерским комплексом», имея в виду очень настороженное отношение к нарастанию внутренних трудностей в социалистических странах и — это уже моя оценка — излишне быструю готовность принимать самые радикальные меры, чтобы предотвратить перерастание этих трудностей в острый кризис. Хотя, надо сказать, в отличие от многих других наших деятелей к причинам такого рода кризисов он не относился примитивно, видел их более глубокие экономические, политические и идеологические составляющие и, не исключая применения силы, вместе с тем не сводил к последнему антикризисные меры.

С этим связан ещё один момент, отличавший Андропова от многих его коллег. Когда вооруженное сопротивление противников существовавшей власти в Венгрии было подавлено вооруженной силой, Андропов сразу же начал думать не о мести, не о сведении счетов с противниками, а о скорейшем установлении гражданского мира. Поэтому он в меру сил поддерживал кандидатуру Яноша Кадара, выдвинутого на пост руководителя партии, собственно, на пост нового лидера Венгрии. Кадара, которого Ракоши посадил в тюрьму, подвергал издевательствам и пыткам, держал под угрозой расстрела. Я знаю, что не все в Москве благосклонно относились к этому предложению, у многих было мнение: именно то обстоятельство, что Кадар был в тюрьме и чувствовал себя обиженным, могли отразиться на его отношении к Советскому Союзу, с руководством которого, как он знал, Ракоши не мог не согласовать его арест. Не окажется ли Кадар поэтому ненадежным союзником, не поведет ли он Венгрию по враждебному СССР пути?

Такие сомнения одолевали кое-кого в Москве. Они были сродни тем подозрениям, которые тогда питало советское руководство в отношении польского лидера Гомулки — человека схожей с Кадаром судьбы. Яуже писал: нам повезло, что поляки сумели проявить в октябре 1956 года решимость и не удовлетворили настойчивых требований Хрущева не допустить к власти Гомулку, оставить у руководства Охаба (это наверняка привело бы к взрыву в Польше и, поскольку он, скорее всего, совпал бы с событиями в Венгрии и, не исключено, что перекинулся бы потом на ГДР и другие страны региона, могло иметь трагические последствия для нас и всей нашей политики). Андропову, однако, удалось убедить Москву, что лидером должен стать Кадар, и его приход к власти помог довольно быстро вывести Венгрию из состояния глубокого кризиса и полной национальной деморализации.

Более близко мне пришлось наблюдать деятельность Андропова уже в Отделе ЦК. Думаю, в целом его деятельность,  а также его влияние на нашу политику во время пребывания на этом важном посту были положительными.

Конечно, если судить по критериям того времени, учитывать, что действовал он в рамках господствовавших тогда и бывших непререкаемыми представлений о политике в отношении социалистических стран, да и внешней политики в целом. Андропов в меру того, что считал возможным, настаивал, чтобы мы больше считались с самостоятельностью других социалистических стран, с их интересами. Он старался при помощи политических и экономических средств предотвратить ситуации, которые могли бы привести нас к использованию силы для подавления их попыток найти самостоятельные решения тех или иных проблем. Андропов выступал за более терпимое отношение к их поискам, даже если они означали отход от советского опыта. И был решительным сторонником экономической интеграции социалистических стран на новых основах, предусматривавших действительно взаимные интересы. Хотя, как упоминалось, глубоких экономических знаний у Андропова не было и он ставил эти вопросы лишь в общем, политическом плане. Как секретарь ЦК Андропов, насколько я мог наблюдать, не боялся выходить и за рамки своей непосредственной ответственности, поднимал вопросы об отношениях между Востоком и Западом, о нашей глобальной политике и о новых явлениях в международных делах.

В очень сложный период, непосредственно после октябрьского (1964 года) Пленума ЦК КПСС Андропов, пережив кратковременную «опалу» и болезнь, вел себя активно, поддерживал линию XX съезда, курс на мирное сосуществование и старался в таком духе повлиять на Брежнева. Думаю, что в этом плане его роль в тогдашнем руководстве была уникальной — я не знаю никого другого из людей столь высокого положения, кто бы последовательно пытался проводить такую линию. Хотя Андропов был при этом осторожным, соблюдал: все правила тактики (мне часто казалось, что он ими даже злоупотреблял).

Что касается его деятельности на посту председателя КГБ, то по причинам, о которых говорилось выше, я не берусь давать ей сколь-нибудь однозначные оценки. Здесь, насколько я знаю, положительное и негативное было перемешано особенно густо.

Прежде всего надо иметь, в виду, что в этот период все более заметной становилась тяга большой части руководства к возврату, хотя бы частичному, пусть без крайностей, к сталинизму и, в частности, к ужесточению карательной политики. Несколько раз я слышал от Андропова, а еще чаше от других, что в Политбюро раздавались открытые требования «сажать» — сажать диссидентов, людей, критикующих систему и отстаивающих свои мнения. Часто при этом выражалось недовольство «либерализмом» тех, кто за это дело отвечает. Знаю, в частности, что раздавались и требования арестовать таких видных деятелей культуры и науки, как Солженицын и Сахаров.

Андропов этого не хотел и, наверное, в меру возможного этому противостоял. Отчасти по убеждениям — он по характеру был человеком не из того материала, из которого получались в свое время ягоды, ежовы и берии. А отчасти, я допускаю, и потому, что был осторожен, усвоив урок XX съезда, разоблачившего злоупотребления в органах безопасности, оберегал свое доброе имя, свою репутацию.

В то же время в этот период в КГБ не только допускались аресты и осуждения просто невинных людей, которые впоследствии были реабилитированы, но получала все более широкое распространение весьма отталкивающая практика разнообразных форм борьбы с диссидентами. В дополнение к обычной слежке, постоянному политическому давлению на них использовались попытки политически и морально  дискредитировать диссидентов, иногда даже при помощи провокаций, запугивания, незаконного помещения их в психиатрические больницы. Практиковались и высылка за границу, лишение советского гражданства.

Андропов не мог не нести за это вину. И очень трудно — даже людям,  испытывающим к нему уважение, — оправдать это тем, что он на такую практику шел, ее санкционировал, чтобы избежать других, более жестоких мер, которых требовали некоторые его коллеги, — прямых репрессий, арестов и уголовного преследования невиновных. Хотя требования такие, несомненно, раздавались, и уж сам себя он мог в собственных глазах именно так оправдывать. Я отнюдь не хочу становиться в позу чистоплюя и моралиста; у меня, в частности, не вызывает сомнений правильность того, что он согласился возглавить КГБ в 1967 году — уступать этот стратегически важный пост неизвестно кому было просто опасно. Понятно  и то, что за такое решение пришлось платить. Возглавив КГБ, Андропов должен был принимать соответствующие меры не только в отношении шпионов, изменников, но и ожесточенных врагов строя, добивавшихся его насильственного свержении.

Но остается фактом, что Андропов дал себя втянуть или сам втянулся в весьма неприглядные дела. В общем, оказалось, что и он не составлял исключения, поддался, как многие, той «порче», которая исходит от власти, от занимаемой высокой должности.

Не могу не сказать в связи с этим о деле, которым он очень дорожил, — о затее с  организацией так называемого Пятого управления (думаю, идея была все же подсказана кем-то из старых работников комитета, что, конечно, не снимает ответственности с Андропова).

Впервые услышал я об этом вскоре после перехода Андропова в КГБ. Он как-то с гордостью сказал, что «работу с интеллигенцией» вывел из контрразведки: нельзя же, мол, относиться к писателям и ученым как к потенциальным шпионам и заниматься ими профессиональным контрразведчикам. Теперь, продолжал он, все будет иначе, делами интеллигенции займутся иные люди, и упор будет делаться прежде всего на профилактику, на предотвращение нежелательных явлений.

Я тогда (поначалу с  Андроповым спорить было легче: он только недавно ушел из ЦК, еще не ощущал себя «вождем», и отношения по инерции сохранялись у нас доверительные) набрался решимости и возразил. Сказал, что, во-первых, не понимаю, почему вообще КГБ должен «заниматься» интеллигенцией. Ведь не «занимается» он, скажем, рабочим классом или крестьянством. Понятно, что если какие-то представители интеллигенции, как и любой другой прослойки общества, становятся на путь преступлений, на путь контрреволюционных заговоров, антисоветской деятельности, то это уже дело КГБ. А остальное, мне кажется, вообще должно находиться в сфере внимания других организаций — ЦК КПСС, творческих союзов и т. д. но не карательных органов. Будь то контрразведка или какое-то новое управление. Во-вторых, мне не кажется привлекательной «профессионализация» сотрудников КГБ в работе с  интеллигенцией,  то, что какой-то их круг  исключительно будет «занят» интеллигенцией. Не пойдут ли они по пути тех жандармских офицеров, «работавших» с интеллигенцией при царе, которых описал в «Климе Самгине» Горький, по пути чистой «бенкендорфшины»? Андропова покоробило это сравнение, он мне возразил, что я не понимаю реальностей, не знаю всего, что происходит в обществе, и то, что он задумал, означает значительный шаг вперед, отход от плохой старой практики, а отнюдь не возврат к «жандармской» деятельности.

Я высказал ему и еще одно сомнение — что создание специального управления приведет не к сокращению, а к росту числа различных дел и проблем с интеллигенцией. И по очень простым причинам: пока вопросы, связанные с интеллигенцией, оставались и ведении контрразведки, это было все-таки для последней не основным и тем более не единственным занятием. А главным было разоблачение шпионов. Если же будет создано специальное управление, то ему ведь придется оправдывать свое существование и, когда нет реальной работы, ее придумывать, что может привести к возникновению серьезных проблем.

Андропов не принял этих замечаний всерьез, сказав, что я ничего в этом деле не понимаю, но через некоторое время увижу сам, какую эти изменения принесут пользу.

Потом из того, что доводилось услышать, в том числе от Андропова, у меня сложилось впечатление, что работой нового управления он весьма интересовался. И как «неофит» в делал КГБ чем-то в ней даже бывал увлечен, чрезмерно верил сотрудникам этого да и других управлений. А его работа оказалась отнюдь не безобидной. В общем, была вписана еще одна постыдная страница в историю деятельности этого учреждения. Произошло немало личных трагедий. Ухудшилась морально-политическая обстановка в стране. Был нанесен дополнительный ущерб нашему образу в глазах мировой общественности.

Так что — говорю об этом с горечью — Андропов несет ответственность за многие неправедные дела семидесятых — начала восьмидесятых годов, за преследование инакомыслящих, в том числе и за политические аресты тех лет, изгнание за рубеж, «психушки», включая и такие дела, ставшие печально знаменитыми, как преследование академика А.Д.Сахарова. От этого никуда не уйдешь. Хотя отдельных представителей интеллигенции он из беды выручал и от ударов прикрывал.

При Андропове, особенно по мере роста его политического авторитета, очень заметно росло и возглавляемое им ведомство — численно и даже по занимаемым в Москве да и на периферии зданиям, а также по своему весу в структурах власти. Конечно, люди там, как я себе представляю, в основном были иные, чем в 1937 году или в другие периоды сталинских репрессий. Но все-таки столь большой рост влияния карательных органов был ненормален, и он оказывал на жизнь общества негативное воздействие. Содействуя экспансии своей «империи», Андропов, я полагаю, не преследовал дурных целей, не стремился сделать наше государство более «полицейским» — скорее речь шла просто о ведомственном интересе, от которого не застрахованы и крупные политические фигуры. Но объективно это не могло иметь хороших последствий.

Не в оправдание, а для объективности хотел бы заметить, что при всем своем авторитете и в руководстве, и в возглавляемом им ведомстве, при всем том, что в период болезни Брежнева он мог пользоваться значительной самостоятельностью, полным хозяином «в своем доме», то есть в КГБ, Андропов все же себя не ощущал. Я писал уже, что Брежнев всегда старался иметь на достаточно высоких постах в комитете «своих», лично близких людей, докладывавших ему напрямую помимо Андропова. И это постоянно  держало того в напряжении.

Вот один типичный эпизод. Как-то Андропов попросил меня срочно приехать. Пригласил сесть и сказал, что покажет мне одну «бумагу», о которой просит никому не говорить, но хочет со мной посоветоваться. «Бумага» представляла собой копию перлюстрированного письма одного моего близкого товарища, которого и сам Андропов знал лично, мало того — был с ним в хороших отношениях. Письмо было написано под настроение, очень искренне и касалось не только личных, но и политических  переживаний автора, вызванных, в частности, тем, что работать приходится — по его выражению — под началом ничтожных людей, впустую, напрасно тратя энергию и время.

Поскольку речь шла о человеке, достаточно известном руководству, Андропов сказал, что ему придется показать письмо Брежневу. А тот, естественно, примет сказанное на свой счет. Потому реакции он ожидает самой негативной (таковой она и оказалась). Как быть?

Я попытался его отговорить: зачем показывать письмо, тем более что фамилии того, кого автор считает «ничтожным», нет и можно допустить, что имелся в виду не Брежнев, а кто-то другой. Мало ли у нас ничтожных и бездарных людей, в том числе и таких, на которых приходится работать автору письма? Андропов, сказав, что на такой мякине никого не проведешь, заметил: «Я не уверен, что копия этого письма уже не передана Брежневу. Ведь КГБ — сложное учреждение и за председателем тоже присматривают. Тем более что есть люди, которые будут рады меня скомпрометировать, в глазах руководства тем, что от Брежнева что-то утаил, да еще касающееся его лично».

Я ушел после этой беседы подавленный — в каком же мире кривых зеркал мы живем, насколько извращенные, аморальные нравы царят на самом верху! Перлюстрация личных писем. Доклад о них главному лицу в стране. Да еще и надзор за тем, кому руководитель доверил за всеми надзирать! А ведь в этом эпизоде, скорее всего, открылся лишь маленький кусочек действительности. Между тем Андропов, возглавив КГБ, естественно, не мог уйти от самых неприглядных сторон деятельности этого учреждения. Думаю, нелегко было, постоянно сталкиваясь с изнанкой политических, служебных и личных отношении, поневоле копаясь в грязном белье общества, оставаться прежним собою.

Вместе с тем я все-таки считаю, что, окажись в это сложное время (даже безвременье) на посту председателя КГБ другой человек — практически любой из тех, кто был в те же годы на политическом горизонте, развитие событии могло принять куда более тягостный оборот.

В течение многих лет своей работы в КГБ Андропов входил одновременно в высшее политическое руководство страны — был кандидатом в члены, а затем членом Политбюро, притом одним из самых влиятельных. В этом плане он, конечно, не может не нести ответственности за положение дел в стране, её усиливавшийся упадок. Зная, однако, и политические механизмы, и нравы того времени, я бы не стал упирать на такие общие оценки — в существовавшей в руководстве обстановке не было принято вмешиваться в дела, тебе непосредственно неподведомственные, а тем более спорить с Генеральным секретарем. Так что, давая оценки, надо быть конкретным. Действительно большой грех на душе Андропова, если говорить о политике страны в тот период, — это Афганистан. Но об этом я уже говорил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.