БЕЗДАРНОСТЬ?

БЕЗДАРНОСТЬ?

К середине августа на рейде Нью-Йорка появилось еще 100 кораблей: они заходили в гавань целый день, с развевающимися флагами, под пушечный салют и приветственные крики. Кроме трех тысяч британских солдат, они привезли восемь тысяч наемников из Гессена. Все крыши домов были черны от народа, собравшегося поглазеть на редкое зрелище: у острова Статен выстроились почти 400 больших и малых судов, 73 военных корабля, включая восемь линейных, имевших по 50 пушек и более.

Экспедиционному корпусу в 32 тысячи человек (больше, чем всё население Филадельфии) противостояла Континентальная армия — 10,5 тысячи солдат, треть из которых были больны. В Нью-Йорк срочно направили ополчение, увеличив силы под командованием Вашингтона до двадцати трех тысяч человек, но по большей части это были зеленые юнцы, еще вчера торговавшие в лавках или работавшие на фермах и не имевшие ни малейшего представления о войне. Но были и отряды, действительно напоминающие армию. Самая маленькая колония — Делавэр — прислала самый большой батальон: 800 человек в красивых синих мундирах с красным кантом, белых жилетах, лосинах, белых шерстяных чулках и с новейшим оружием — английскими мушкетами. Батальон из Мэриленда под командованием генерала Уильяма Смолвуда состоял из зажиточных людей, вооруженных лучше прочих и броско смотревшихся в алых мундирах, отделанных кожей.

Но несмотря на то, что каждый день приходили новые подкрепления, солдаты массово дезертировали, а новые рекруты отказывались подписывать контракт: лето 1776 года выдалось на редкость урожайным, и рабочие руки требовались дома. «Всё это печально, однако это правда, — писал Вашингтон Хэнкоку. — Надеюсь на лучшее».

Разумеется, людей надо было подбодрить. «Мы должны решиться победить или умереть, — призывал Вашингтон в приказах по армии. — С этой решимостью, с благословения небес, мы непременно победим и добьемся успеха».

Чтобы помешать атакам с моря, он велел перекрыть конец каждой улицы баррикадой и затопить в устье протоки Ист-Ривер, между Баттери и Губернаторским островом, старые суда, чтобы препятствовать прохождению британских кораблей. От Нижнего Манхэттена до Бруклина вбили ряд свай.

Вашингтон не знал наверняка, где англичане нанесут удар, и опасался, что высадка на острове Лонг-Айленд может оказаться отвлекающим маневром перед полномасштабным штурмом Нью-Йорка. Скрепя сердце он решился нарушить главное военное правило, гласившее: нельзя разделять свои силы перед превосходящим по численности противником. Главнокомандующий поделил армию почти пополам, рассчитывая, что в зависимости от развития событий сможет перебросить людей на другую сторону Ист-Ривер.

Самые большие надежды Вашингтон возлагал на Грина, назначив его командующим американскими войсками на Лонг-Айленде. Но Грин, недавно переболевший желтухой, теперь страдал от «жестокой лихорадки». 20 августа он был почти при смерти. Вашингтону пришлось отправить его подлечиться на север города и заменить Салливаном — вспыльчивым ирландцем из Нью-Хэмпшира, сыном законтрактованного рабочего, получившим юридическое образование. Отдавая должное его преданности общему делу, Вашингтон отмечал его тщеславие и нездоровое стремление к популярности. Частями Салливана теперь командовал лорд Стерлинг, ранее заведовавший нью-йоркскими укреплениями, — 58-летний шотландец, претендовавший на графский титул своего отца. (До войны Вашингтон помог ему выпутаться из долгов: некогда богатый Стерлинг жил не по средствам и любил приложиться к бутылке, но был знатный храбрец.)

В среду 21 августа Вашингтон черкнул коротенькую записку Хэнкоку: всё в порядке, пока без перемен. Однако в тот же день он получил срочную депешу от генерала Уильяма Ливингстона, командовавшего ополчением из Нью-Джерси: лазутчик, посланный на остров Статен, только что вернулся с сообщением о том, что британцы готовятся к атаке — и на Лонг-Айленде, и выше по Гудзону. Скорее всего, атака начнется ночью. «Мы не заметили никаких существенных передвижений», — гласил ответ Вашингтона, написанный рукой Рида.

Ближе к ночи над Нью-Йорком разразилась страшная гроза. В семь часов вечера с запада пришла огромная грозовая туча, поминутно раздираемая молниями от края до края. Полил дождь. И вдруг грохнул гром, словно залп из тысячи пушек. В мгновение ока всё небо почернело, вспышки молний следовали одна за другой, раскаты грома не прекращались ни на миг. Туча висела над городом три часа, молнии походили на пламенеющие дротики, которые метала чья-то всесильная и жестокая рука. Несколько домов загорелись. Одной-единственной молнией убило десятерых солдат у форта Стерлинга. В Нью-Йорке один солдат, бежавший по улице, упал замертво — оглушенный, ослепший и онемевший. В другой части города погибли три офицера: их тела обуглились, а кончики шпаг и монеты в карманах оплавились.

На рассвете следующего дня небо было чистым и безоблачным, как будто ничего и не происходило. Свежий утренний ветерок донес к позициям американцев барабанную дробь: англичане высаживались на Лонг-Айленде, в бухте Грейвсенд.

Четыре тысячи солдат элитных войск генералов Клинтона и Корнуоллиса за три часа перебрались на плоскодонках с пяти кораблей на ровный, песчаный берег и закрепились там. Высадка прошла так, словно ее много раз репетировали. Пенсильванские стрелки к тому времени уже отступили, уведя с собой или перебив скот и спалив хлебные поля и фермы. Плотное облако дыма было видно даже из Нью-Йорка, за восемь миль.

Корабли всё прибывали. Пролив Нарроус заполнили девять десятков судов. Солдаты в ярко-красных мундирах, поблескивая на солнце начищенными штыками, волна за волной сходили на берег; гессенские гренадеры в синей униформе высадились в боевом порядке. Быстро разворачивалась артиллерия. После полудня, с последними частями, явились даже женщины, обслуживавшие армию.

Лоялисты сотнями шли приветствовать «освободителей», доставая из загашников припрятанные запасы. Гессенские солдаты были поражены видом садов, изобилующих яблоками, персиками и прочими фруктами; англичане — неприятно удивлены видом и обстановкой домов местных жителей, показавшихся им роскошными. Эти американцы разбогатели за счет империи, а еще чем-то недовольны! Не тратя времени на трогательные сцены, авангард под командованием Корнуоллиса продвинулся на шесть миль вглубь острова и стал лагерем у голландской деревушки Флатбуш, в трех милях от Гуанских высот.

В Нью-Йорке о высадке стало известно уже рано утром. «Сколько их?» — хотел прежде всего знать генерал. Разведка донесла: где-то восемь-девять тысяч. Так я и знал, подумал Вашингтон, это отвлекающий маневр, основные силы будут брошены на Манхэттен. Он перевел в Бруклин только десять батальонов, доведя американский контингент на Лонг-Айленде до шести тысяч человек.

На самом деле англичане высадили на Лонг-Айленде 22 тысячи солдат.

Двадцать третьего августа, объезжая укрепления вместе с генералом Салливаном, Вашингтон вдруг решил перевести три тысячи солдат дальше к югу, на Гуанские высоты — поросшие лесом холмы. Им предстояло сразиться с превосходящими силами противника, и главнокомандующий призывал их показать, «что горстка храбрецов, сражающихся на своей земле за правое дело, может сделать с продажными наймитами».

«Близится час, от которого зависят честь и победа нашей армии и безопасность нашей истекающей кровью страны. Помните, офицеры и солдаты, что вы вольные люди, сражающиеся за блага свободы, и что если вы не поведете себя как мужчины, рабство будет уделом и вашим, и ваших потомков».

Напомнив про славные дела в Бостоне и Чарлстоне, Вашингтон не забыл добавить, что трусы будут расстреляны на месте.

Сам он сильно нервничал. Ему еще никогда не приходилось командовать таким масштабным сражением, да и вообще командовать; прежде он рисковал лишь собственной жизнью, выполняя приказ, а теперь должен отдавать приказы сам. На всякий случай он поставил над Салливаном, плохо знакомым с местностью, Израэля Патнэма.

Поднялся благоприятный ветер, и Вашингтон испугался, что британцы возьмут их в клещи: на Лонг-Айленде солдаты ринутся к Бруклинским высотам, в то время как корабли двинутся к Южному Манхэттену. 25-го он снова объезжал свои позиции — и чуть не сгорел со стыда. Это был не военный лагерь, а какая-то орда: люди шатались без цели, палили в белый свет, как в копеечку, ехали куда-то верхом и на повозках, отдаляясь на несколько миль от позиций… «Отличие между хорошо организованной армией и толпой состоит в том, что в первой — строгий порядок и дисциплина, а во второй — распущенность и разброд», — отчитывал он Патнэма. Добрый «старина Пат» делал всё, что мог, но мог-то он немного…

Вашингтон привык, когда решение уже принято, не пересматривать его и действовать по утвержденному плану. Обозревая 26 августа с Гуанских высот стройные ряды белых палаток, протянувшихся от Грейвсендской бухты на целых пять миль, и колонны солдат в красных мундирах во время ежедневного смотра, он не допускал и мысли о том, что мог ошибиться в своих предположениях, и не приказал перебросить сюда части с Манхэттена.

План был таков: генерал Патнэм руководит обороной укреплений на Бруклинских высотах, генералы Салливан и Стерлинг со своими частями прикрывают дороги и тропинки, ведущие к этой естественной преграде. Справа — Гуанская дорога, рядом с проливом Нарроус; посередине — Флатбушская дорога, скорее всего, именно по ней пойдут англичане; слева — Бедфордская дорога. Все три довольно узкие, а потому их будет легко защищать.

Сражение, если оно произойдет, развернется на покрытых лесом холмах, а в лесу американцы сражаются лучше. Патнэму был отдан приказ: выставить вперед лучшие силы и любой ценой помешать неприятелю пройти через лес и приблизиться к укреплениям.

Таким образом, менее трех тысяч необстрелянных солдат должны были удерживать фронт длиной в четыре мили; остальные — шесть тысяч — находились в бруклинских фортах. Сообщение между отрядами было затруднено, обзор в лесу — неширок. У солдат Вашингтона не было одинаковых мундиров, поэтому, чтобы не стрелять по своим, придумали отличительный знак: зеленую ветку на шляпе.

В последний момент, уже утвердив этот план после совещания с офицерами, Вашингтон вдруг вспомнил про Ямайскую дорогу, в трех милях слева от Бедфордской, самую узкую из всех, и велел отправить туда конный патруль из пяти милиционных офицеров.

В тот же вечер он вернулся в Нью-Йорк. На душе было неспокойно. Перед глазами стояли море белых палаток и фаланги красных мундиров… Судя по всему, главный удар будет нанесен всё-таки на Лонг-Айленде, с прицелом на Бруклин, написал он Хэнкоку и генералу Хиту. Хотя возможно, что это будет лишь ложный маневр с целью ослабить наши силы…

Какой тяжелый день! Покончив с официальной корреспонденцией, Джордж засел за длинное письмо Лунду Вашингтону: пусть продаст муку на Эспаньолу; северный угол дома непременно нужно покрыть кровлей, даже если за гвоздями придется посылать в Пенсильванию; камины следует доделать и вообще завершить все работы до зимы. Вашингтон прибегнул к испытанному средству психотерапии, чтобы привести себя в равновесие. «Если бы я не считал нашу борьбу справедливой… никакое материальное вознаграждение на свете не возместило бы мне потерю счастья домашней жизни и не отплатило бы мне за тяжелый труд, беспрестанно довлеющий надо мной, лишая всякой радости», — горько писал он. Черкнул еще пару слов Марте и забылся тяжелым, неровным сном. В последние дни он вообще спал очень мало.

В тот же день, когда Вашингтон осматривался в Бруклине, генерал Хоу послал за Генри Клинтоном и объявил: готовьтесь выступить нынче ночью, действовать будем по утвержденному плану.

План Клинтона, лично выезжавшего на рекогносцировку, был гениально прост. Рано утром генерал-майор Джеймс Грант поведет две бригады шотландских горцев по Гуанской дороге, совершая отвлекающий маневр. Генерал-лейтенант Леопольд Филипп фон Хайстер двинется со своими гессенцами из Флатбуша и ударит в центр. Основные же силы выступят еще ночью, под прикрытием темноты, кружным путем зайдут в тыл людям Салливана и Стерлинга и на рассвете устремятся по Ямайской дороге, в щель между американскими позициями, пробьют в них брешь и выйдут прямо к Бруклинским высотам, затянув смертельную петлю вокруг американцев.

Приказ выступать был отдан в девять вечера. Клинтон вел бригаду пехотинцев с примкнутыми штыками. За ним шел Корнуоллис с восемью резервными батальонами и четырнадцатью пушками. Замыкал шествие генерал Хоу с шестью батальонами, артиллерией и обозом. Колонна из десяти тысяч солдат растянулась на две мили. Проводниками были три местных фермера, лояльных к британцам. Палатки не сворачивали, костры оставили гореть, словно никто никуда не уходил.

Шли очень медленно, главное — не шуметь и не выдать себя. План был известен только высшему командованию, поэтому даже офицеры не знали, куда и зачем они идут. Вперед высылали разведчиков, которые должны были снимать американские патрули и перехватывать местных жителей, способных подать сигнал тревоги.

К двум часам ночи добрались до таверны Говарда у выхода на Ямайскую дорогу. Трактирщика и его четырнадцатилетнего сына подняли с постели, допросили и взяли с собой в качестве проводников. Несколько конных офицеров отправились вперед по узкой каменистой тропе, ведущей в тесное ущелье, отводя руками нависающие над ней ветви.

Минут через десять из темноты выехали пять всадников — американский патруль. Их тут же повязали без единого выстрела, почти бесшумно. Пленных отвели к генералу Клинтону, который с радостью узнал от них, что проход больше никем не охраняется. Он продолжил допрос, желая выяснить, сколько мятежников защищают Бруклин. 22-летний лейтенант Эдвард Данскоум был возмущен этим вопросом, а на угрозу его повесить ответил, что генерал Вашингтон отомстит за него, повесив по одному британцу за каждого американца. Пленных увели; англичане двинулись дальше.

Уже занимался день, когда они вышли к Бедфордской дороге. Людям велели лечь на траву и отдыхать. Когда подтянулся арьергард, солнце взошло, но это было не важно — их никто не заметил. (По дороге пришлось свалить несколько деревьев, мешавших движению пушек, но их спилили, а не срубили, чтобы не шуметь.)

В три часа ночи генерала Патнэма разбудили, сообщив, что неприятель атакует на правом фланге, на Гуанской дороге (Грант решил выступить с опережением графика). Три сотни британцев вылетели на Гуанскую дорогу, паля из мушкетов, и американские дозорные побежали, сверкая пятками.

Патнэм кинулся в лагерь Стерлинга и приказал выступить навстречу врагу и опрокинуть его, не имея ни малейшего представления о численности неприятеля. Пушки подали сигнал тревоги, забили барабаны. Генерал Сэмюэл Парсонс (еще год назад скромный судебный поверенный из Коннектикута) вскочил на коня и поскакал к месту атаки. Из леса выходили британцы и спускались с холма. Остановив два десятка бегущих дозорных, Парсонс занял с ними оборону в полумиле от неприятеля и сумел задержать его продвижение до подхода Стерлинга с основными силами.

Шотландцы шли стройными рядами, с развевающимися знаменами. Приблизившись на две сотни ярдов, они открыли огонь из полевой артиллерии и мушкетов, но Стерлинг приказал своим людям не стрелять, пока противник не подойдет на 50 ярдов. Несмотря на то что ряды американцев редели под обстрелом, они не дрогнули, и британцы не стали подходить ближе. Тогда заговорили американские пушки. За час американцы отбили две атаки. Но задачей Гранта было лишь отвлечь внимание на себя, и он с ней справился.

В это время артиллерия гессенцев обстреливала позиции Салливана. Три бригады выстроились в линию, на протяжении целой мили, и не двигались дальше. Увидев это, Салливан отправил несколько своих полков на помощь Стерлингу.

Вашингтона, находившегося на Манхэттене, подняли с постели известием о том, что генерал Грант на Гуанской дороге. «Ага, я всё-таки был прав! Они движутся вдоль берега, под прикрытием кораблей, — значит, идут сюда». Он снова лег спать и проснулся уже на рассвете, когда к Ист-Ривер шли пять военных кораблей. Если бы они достигли цели, это была бы катастрофа: американская армия оказалась бы разрезанной пополам, а Бруклинские высоты подверглись бы нападению с тыла. По счастью, ветер изменил направление, и корабли вернулись в гавань.

Около девяти утра Вашингтон и Джозеф Рид уже примчались в Бруклин. Генерал приказал еще нескольким полкам перейти на Лонг-Айленд. Носясь верхом перед своими войсками, Вашингтон призывал их выказать себя настоящими солдатами, ведь на кону стоит то, за что можно отдать свою жизнь, и прибавлял: «Если увижу, что кто-то показал спину, сразу пристрелю. У меня два заряженных пистолета. Но я никого не прошу заходить дальше, чем я. Я буду сражаться, пока у меня будет хоть одна рука и одна нога».

Ровно в девять часов грохнули две тяжелые пушки: это был сигнал гессенцам и Гранту идти на штурм. Армия Хоу двинулась черед Бедфорд к Бруклину.

Будучи главнокомандующим, Вашингтон уже не мог сам вести своих людей в атаку; он следил за битвой с Бруклинских высот, сидя на лошади и глядя в подзорную трубу, так что его хорошо было видно.

Три с половиной тысячи солдат генерала Салливана пытались помешать британцам продвинуться за Гуанские высоты. Американцы могли только стрелять — штыков у их мушкетов не было. Вдруг загремели барабаны, и прямо на них, в лоб, полезли немецкие наемники; их было очень много, и они упорно и быстро продвигались вперед. Оставив на пути гессенцев заградотряд, Салливан решил отвести основные силы — и обнаружил, что сзади его обошли британцы, открывшие ураганный огонь. Американцы тоже начали стрелять, причем довольно метко. С обеих сторон никто не мог понять, что происходит; воцарилось всеобщее смятение, люди пытались бежать, не зная куда. Положение было отчаянным, единственный выход — отступить; применяя тактику «выстрелил — беги», Салливан повел своих людей к бруклинским позициям.

Тем временем из леса выскочили немецкие егеря в зеленых мундирах и гренадеры в синих; американцы успели выстрелить не больше двух раз. Некоторые отбивались мушкетами, как дубинами, другие просили пощады. Озверевшие гессенцы не щадили никого; тех, кто сдавался в плен, прикалывали штыками к деревьям, словно бабочек булавками. Даже англичане, долго ждавшие случая отомстить за Банкер-Хилл, были шокированы таким поведением немцев и шотландцев. Уцелевших пленников превратили во вьючный скот и впрягли в пушки.

Весь левый фланг американцев был смят. Тысячи людей бежали, сотни попадали в плен. Стоя посреди кукурузного поля, держа в обеих руках по пистолету, Салливан отстреливался до последнего, а потом надвигавшиеся с двух сторон шеренги врагов сомкнулись и его взяли в плен.

К десяти часам британцы были в двух милях от Бруклина. Сотни американцев бежали туда с поля боя, большинство в крови, совершенно изнемогшие. Офицеров не хватало. Вашингтон не мог ничего поделать, оставалось только смотреть.

Стерлингу было приказано отражать атаки неприятеля, и он четыре часа держался, устроив «сражение в английском стиле». Делавэрцы стояли под ядрами не кланяясь, с развевающимися знаменами. Противник не атаковал — наверное, боялся. Но в одиннадцать часов Грант нанес удар в центр, а тысячи гессенцев вышли из леса слева. Когда Стерлинг, наконец, решил отступить, было уже поздно: с тыла подходили британцы, дивизия Корнуоллиса преградила путь на Бруклин. Отступать можно было только к Гуанской бухте, через болото и ручей, который во время прилива разливался на 80 ярдов, а вода уже прибывала.

Велев своим людям уходить через болото, Стерлинг с 250 мэрилендцами, впервые участвовавшими в бою, атаковал Корнуоллиса, прикрывая отступление, а может быть, надеясь прорваться. Это был самый ожесточенный бой за весь день. Мэрилендцы отступали под смертельным огнем, потом смыкали ряды и снова шли в атаку — пять раз. Сам Стерлинг сражался как лев. «Господи! — восклицал Вашингтон, глядя на это побоище и ломая руки. — Каких храбрецов я вынужден сегодня потерять!» Наконец Стерлинг велел им рассыпаться и попытаться добежать до Бруклина. Их подвиг оказался напрасным: многие из тех, кого они так мужественно прикрывали, увязли в болоте; не умевшие плавать беспомощно трепыхались в ручье под мушкетным огнем или возвращались с поднятыми руками; только нескольким офицерам удалось переплыть на ту сторону, держась за шеи лошадей. Не желая сдаваться англичанам, лорд Стерлинг ринулся прямо в огонь к полку гессенцев и сдался генералу фон Хайстеру.

К полудню англичане были в виду Бруклина и горели желанием атаковать, однако Хоу приказал остановиться. Пушки смолкли. Сидя за стенами фортов, защитники Бруклина напряженно ожидали штурма, но время шло, а ничего не происходило. До самого вечера слышны были только крики раненых, лежавших на поле боя среди непогребенных тел. В лагерь американцев постепенно приходили бойцы, избежавшие плена, — поодиночке или по трое-четверо, по большей части серьезно раненные. На следующее утро пришли десять мэрилендцев — все, кто уцелел.

Вашингтон со своей армией был в критическом положении: противник их переиграл и задавил числом; они оказались заперты в Бруклине, прижаты к Ист-Ривер, которую можно было использовать для отступления только при благоприятном ветре. Переменится ветер — и в реку войдут британские корабли, перекрыв все пути назад. Бруклин обернулся ловушкой.

Однако рано утром 28 августа Вашингтон вызвал из Нью-Йорка дополнительные части, словно не понимал опасности. Около 1200 солдат из Массачусетса переправились через реку и промаршировали к Бруклину при всём параде. Возможно, именно это и требовалось Вашингтону: при виде молодцеватых пенсильванцев понурые лица разгромленных патриотов просветлели — этих ребят голыми руками не возьмешь! Свежими частями командовал красавец Томас Миффлин, ставший в 32 года бригадным генералом. Он немедленно вызвался съездить на рекогносцировку и доложить обстановку.

Погода резко переменилась; небо потемнело, похолодало на десять градусов. Весь день под проливным дождем на дальних укреплениях шла перестрелка с противником; залпы пушек сливались с завываниями ветра.

Плотный холодный дождь лил со свинцового неба весь следующий день. Развести огонь, чтобы обогреться и приготовить еду, было невозможно. Голодным, продрогшим, промокшим до костей солдатам было негде укрыться; они засыпали прямо стоя под дождем или сидя в грязи. В окопах вода порой доходила им до груди; оружие и боеприпасы намокли.

Вашингтон, тоже не выспавшийся, промокший и голодный, продолжал объезжать верхом свои позиции, являя собой пример стойкости и решимости. В половине пятого утра он отправил Конгрессу путаное донесение о «стычке» с врагом. О разгроме в нем речи не было, упоминалось лишь, что от генерала Салливана и лорда Стерлинга нет никаких известий.

Положение вырисовывалось безрадостное. Старые суденышки, затопленные в Ист-Ривер, не представляли серьезной преграды для британского флота. Англичане не сидели сложа руки и всю ночь копали апроши — зигзагообразные продолговатые рвы, серьезно приблизившись к бруклинским укреплениям. В четыре часа дня Вашингтон созвал военный совет. Томас Миффлин категорично заявил, что нужно или сражаться, или отступать, и предложил отступление с условием, что он с Пенсильванским полком будет прикрывать отходящие части (он тоже заботился о своей репутации). Решено: уходим.

Генералу Хиту, стоявшему у Королевского моста, отправили срочное послание: немедленно собрать все доступные плавсредства. Чтобы истинные намерения Вашингтона не были раскрыты раньше времени, приказ обосновали необходимостью переправить из Нью-Джерси новые батальоны, спешащие на выручку. Солдатам велели быть наготове в полной боевой выкладке для ночной атаки.

Около девяти вечера самым неопытным отрядам, а также больным и раненым приказали выдвигаться к паромной переправе — их якобы сменят подкрепления. О том, что предполагается эвакуировать всю армию, солдатам и офицерам не сообщили.

Дождь, наконец, прекратился, но дул сильный северо-восточный ветер, поднимая волну. Добравшиеся до реки увидели, что форсировать ее невозможно, остается сидеть и ждать «у моря погоды». Однако к 11 часам ветер неожиданно стих, а потом переменился на юго-западный, и со стороны Нью-Йорка отчалила лодочная армада, ведомая рыбаками из Массачусетса.

Между тем к берегу подходили всё новые части, люди оскальзывались и проваливались в топкую грязь. Колеса телег и всё, что могло производить шум, обмотали рогожами. Разговаривать запретили, нельзя было даже кашлять и чихать. Все приказы передавались шепотом. Темный силуэт Вашингтона на коне маячил возле самой переправы.

Опытные рыбаки ловко справлялись с быстрым переменчивым течением, слаженно орудуя веслами. Им предстояло переправить людей, лошадей, пушки, провиант — и всё это в кромешной темноте, без фонарей, через капризную реку, достигавшую целой мили в ширину, тогда как под днищем лодки порой оставалось не более нескольких дюймов воды! Туда — и сразу обратно, да не столкнуться с другими! Некоторые гребцы в эту ночь пересекли реку без отдыха 11 раз. Когда один отряд рассаживался по лодкам и освобождал место на берегу, его тотчас занимал другой.

Люди Миффлина в это время жгли костры и создавали видимость большого бивака. Гарнизону форта Стерлинга тоже было приказано оставаться на месте всю ночь для прикрытия на случай атаки с моря. Около четырех утра к Миффлину явился молодой майор с приказом Вашингтона: всё, отходите. Не может быть, это ошибка! — не поверил Миффлин. Но майор уверял, что отходить приказано всем. Пенсильванцы снялись с места, построились и, еле сдерживая нетерпение, двинулись к переправе сквозь чернильную ночь — чтобы в конце пути узнать, что майор действительно всё перепутал. Они чуть не налетели на главнокомандующего, стоявшего поперек дороги.

«О боже, генерал Миффлин! Вы погубили нас!» — простонал он. Всё разъяснилось. Пенсильванцы вернулись назад…

Время поджимало. Несколько тяжелых орудий, увязших в грязи, пришлось бросить. Уже забрезжил рассвет, а большая часть армии по-прежнему топталась у переправы. И тут произошло еще одно чудо: весь Бруклин окутало плотным туманом. Даже когда взошло солнце, он не рассеялся, в то время как на нью-йоркском берегу тумана не было вовсе.

Вашингтон оставался на «опасном» берегу до самого конца и переправился вместе с людьми Миффлина и гарнизоном форта. Около семи утра они достигли Нью-Йорка, а еще через 1? час туман рассеялся и на бруклинской стороне, только что оставленной американскими войсками, показался неприятель.

Но у девяти тысяч американцев, ускользнувших у него из-под носа, было только одно желание: спать. Первые сутки в Нью-Йорке все, включая главнокомандующего, спали как убитые. 1 Только 31 августа, в субботу, Вашингтон нашел в себе силы известить Конгресс о побеге из Бруклина, уточнив, что 48 часов не сходил с коня и не смыкал глаз.

В Филадельфии разгром на Лонг-Айленде назвали «неудачным началом», хотя кое-кто открыто говорил о катастрофе.

В других колониях это известие сначала восприняли как пропаганду тори. Когда стало ясно, что это правда, лоялисты возликовали, а «Сыны свободы» впали в тревогу. Однако газеты превозносили Вашингтона за смелую, мастерски проведенную ночную переправу, позволившую сохранить армию: нет сомнений, что с нами Бог!

Но армия, выказавшая чудеса дисциплины во время побега из Бруклина, в Нью-Йорке вновь превратилась в дикую орду. Банды мародеров носились по улицам, врывались в дома, забирая всё, что попадется под руку. Разграбили даже дом лорда Стерлинга. Другие сотнями дезертировали, унося с собой оружие и боеприпасы (один солдат захватил пушечное ядро, чтобы его матери было чем толочь семена горчицы). Каждый четвертый солдат, плетущийся по дорогам Коннектикута и Нью-Джерси, был болен, все поголовно пребывали в унынии. Кое-кто открыто говорил: уж скорее бы вернулся генерал Ли. Авторитету Вашингтона был нанесен серьезный урон. Правда, офицеры, всё это время находившиеся рядом с ним, сохранили ему верность, понимая, какую неподъемную ношу взвалил на себя главнокомандующий.

Кого мог винить Вашингтон? Салливана — за то, что упустил из виду Ямайскую дорогу? Будь там Грин, он непременно выставил бы патрули. Стерлинга, который вовремя не отступил? А кто поставил командовать Салливана, сдернув его с другого участка? Кто виноват, что офицеры — профаны? Да и сам-то он, если честно, не Фридрих Великий… Но он предупреждал Конгресс, что может не справиться…

Нью-Йорк не удержать, это очевидно. Оставалось решить, что делать с этим городом. Сжечь, чтобы не достался врагу? Решать требовалось быстро. 2 сентября Вашингтон отправил запрос в Филадельфию; как оказалось, в тот же день туда прибыл генерал Джон Салливан, отпущенный под честное слово лордом Хоу, чтобы передать Конгрессу предложения о мире. Адмиралу был не нужен второй Банкер-Хилл; он хотел победы легкой ценой и считал, что шансов у мятежников никаких. Пока же англичане явно готовились к боям.

Где теперь они нанесут удар? Вашингтон опять блуждал в потемках. Сам он больше всего опасался атаки с тыла, от Королевского моста. Убедив себя, что так, скорее всего, и поступит Хоу, он начал стягивать туда войска. Генерал Хит полагал, что неприятель может высадиться у реки Гарлем: ее устье — горлышко бутылки, которую представляет собой Манхэттен. Но точных разведданных не было.

Пятого сентября оправившийся от болезни Натанаэль Грин явился к генералу и принялся горячо убеждать его, что надо срочно уходить из Нью-Йорка, а город сжечь. Если этого не сделать, неприятель получит здесь превосходные зимние квартиры, верфи, рынок для удовлетворения всех своих нужд.

Два дня спустя Вашингтон собрал у себя, в доме Мортье, военный совет, чтобы решить, как быть. Уходить, оставив после себя золу и пепел, в один голос твердили Грин, Рид и Патнэм. Но тут подоспело письмо от Хэнкока: Конгресс полагает, что в случае отступления Нью-Йорк разрушать нельзя. Если даже его захватит враг, мы его потом отобьем.

Вашингтон снова пребывал в замешательстве. С одной стороны, оставить город, в организацию обороны которого было вложено столько труда, — значит подорвать боевой дух солдат. С другой стороны, он не может поручиться, что и без того деморализованные войска вообще захотят сражаться.

Девятого сентября после жарких споров Конгресс всё-таки решил отправить к лорду Хоу депутацию из трех человек: Бенджамина Франклина, Джона Адамса и Эдварда Ратледжа. На следующий день передовые британские отряды переправились с Лонг-Айленда на остров Монтрезор в устье Гарлема. Надо было что-то решать. Пока лорд Хоу убеждал депутацию Конгресса отказаться от этой несчастной независимости ради прекращения кровопролития, Вашингтон вновь собрал военный совет, который принял решение: город оставить. Основные силы как можно быстрее выдвигаются к Королевскому мосту, а четыре тысячи солдат под командованием генерала Патнэма их прикрывают. Первым делом надо эвакуировать больных, вывести пушки и тонны провианта, для чего реквизировать все повозки и всех лошадей.

Если бы англичане подождали пару дней, они вступили бы без боя в пустой город. Но братья Хоу назначили на 15 сентября высадку десанта в бухте Кипс-Бей, поручив операцию Генри Клинтону, возражавшему против этого плана до последней минуты.

В окопах у Кипс-Бей оставались полторы тысячи солдат из Коннектикута под командованием полковника Уильяма Дугласа, судового мастера из Нью-Хейвена. Больше трети были больны, только половина — боеспособны, все не спали ночь и не ели уже сутки. В предрассветных сумерках откуда ни возьмись у самого берега выросли пять громадин — английских фрегатов, казавшихся вблизи гораздо страшнее, чем издали. С противоположной стороны Манхэттена донесся отдаленный гром пушек: воспользовавшись благоприятным ветром и приливом, другие британские корабли вошли в Гудзон.

Рассвело. День обещал быть жарким. С пяти фрегатов, застывших в Кипс-Бей, спускали плоскодонки. Они покрыли собой всю водную гладь, и когда в них ровными рядами разместились солдаты в красных мундирах, бухта стала напоминать собой клеверный луг. Около десяти часов первая волна — около восьмидесяти лодок — вошла в реку. Солдаты стояли в них плотно, плечом к плечу.

Британцы и гессенцы вовсе не были закаленными в боях ветеранами. Большинству из них едва перевалило за 20 лет, они еще никогда не участвовали в боях, и им тоже было страшно отправляться в неизвестность. Но это были вышколенные, хорошо обученные солдаты, каждый из которых знал, что ему делать; к тому же они были сытые, здоровые и отдохнувшие. Чтобы преодолеть страх, гессенцы громко пели церковные гимны, а англичане ругались на чем свет стоит.

Лодки тихо скользили по воде, и вдруг пять фрегатов разом открыли огонь. Залп следовал за залпом, пушки не умолкали ни на минуту, 80 жерл плевались огнем. Весь берег окутался дымом. Американские солдаты забились в щели, как тараканы. Так продолжалось почти час. Когда же пушки смолкли, из дыма вышла первая шеренга в красных мундирах. К тому времени американцы уже улепетывали со всех ног.

Вашингтон находился на командном посту у Гарлемских высот. Услышав стрельбу и завидев дым у Кипс-Бей, он мгновенно вскочил на коня и галопом помчался туда по почтовой дороге. В миле от берега ему попались первые беглецы, пробиравшиеся по кукурузному полю ему навстречу. Так и есть! Они не желают сражаться! В ярости генерал направил коня прямо на бегущих людей, пытаясь их остановить. Он уже совершенно не владел собой и изрыгал страшные ругательства, размахивая шпагой. «Укрыться за стенами! Удерживать поле!» — кричал Вашингтон, но его никто не слушал. Он сорвал с себя шляпу и в сердцах швырнул ее наземь: «И это люди, с которыми я должен защищать Америку?»

Вдали показался передовой отряд гессенцев, и беглецы прибавили ходу. Офицеры тоже бежали; Вашингтон бил их хлыстом. Несколько солдат остановились и выстрелили во врага, убив и ранив несколько человек. Другие замерли с поднятыми руками; гессенцы их пристрелили или закололи штыками.

Прибыло подкрепление — около двух тысяч солдат генералов Сэмюэла Парсонса и Джона Феллоуса, но при виде бегущих в панике людей они тоже побежали, бросая мушкеты, пороховые рожки, фляги, заплечные мешки, шляпы, куртки — и это при виде всего сотни неприятельских солдат!

Вашингтон был взбешен, унижен, раздавлен. Он оставался в виду врага, возможно, ища смерти. С большим трудом два адъютанта заставили его уехать со злополучного поля, и то лишь тогда, когда им удалось схватить поводья его коня.

А британцы продолжали высадку. После полудня на берег сошли еще девять тысяч солдат. Пронесся слух о том, что мятежники оставили Нью-Йорк; одна британская бригада скорым шагом выступила на юг и заняла город.

Их встречали с распростертыми объятиями, некоторых солдат жители несли по улицам на своих плечах. В старом форте Георга одна женщина спустила флаг Континентальной армии и растоптала его; над фортом взвился «Юнион Джек».

Генри Нокс успел сбежать в последнюю минуту, реквизировав лодку на Гудзоне. Израэль Патнэм со своими людьми форсированным маршем выступил по почтовой дороге, и, если бы не молодой лейтенант Аарон Бэрр, убедивший Патнэма свернуть на север по проселку, они пришли бы прямо в лапы к врагу. Уже стемнело, когда они, изнемогая от усталости, добрались до основного лагеря в Гарлеме. Их появление было встречено криками радости. Чуть позже таким же образом приветствовали Нокса, а главнокомандующий даже обнял его.

В Гарлеме Вашингтон расположился в особняке уехавшего лоялиста — полковника Роджера Морриса, с которым когда-то вместе служил во время Франко-индейской войны. Дом стоял в миле к югу от форта Вашингтона, в самой высокой точке Манхэттена. С балкона было видно Гудзон, долину реки Гарлем, старую голландскую деревушку с тем же названием и узкий канал Хелл-Гейт. В погожие дни можно было даже разглядеть далекие шпили Нью-Йорка и холмы острова Статен, располагавшиеся в 20 милях.

Как обычно, главнокомандующий встал до зари, написал несколько писем. И тут ему сообщили о вражеском наступлении. Вашингтон послал Рида на разведку.

Он ожидал атаки. Только что он доложил в письме Хэнкоку, что отправил несколько разведывательных отрядов для сбора сведений о диспозиции неприятеля. Самые боеспособные его солдаты, сотня рейнджеров из Коннектикута, под руководством лучших офицеров еще затемно ушли на задание. А на рассвете они напоролись на выходивших из леса британцев.

Рид добрался до них как раз в этот момент и во весь опор поскакал обратно — за подмогой. Вашингтон находился на южных подступах к Гарлемским высотам, где стояли части Натанаэля Грина. Рейнджеры отступали, рассредоточившись и отстреливаясь на ходу.

С холма спускались красномундирники, трубя в охотничьи рожки. Вашингтона передернуло. Вот как? Забаву себе устроили? Травлю? К бою!

Он отправил рейнджеров и три роты виргинцев зайти врагу в тыл, окружить и заманить в ловушку, где его встретят Грин и Патнэм с основными силами.

Противник лавиной скатился с холма. Завязался бой. Но маневр, задуманный Вашингтоном, не вполне удался: рейнджеры начали стрелять слишком рано, не успев обойти неприятеля сзади. Англичан не удалось захватить врасплох. Оба командира американцев были смертельно ранены. Увидев это, Вашингтон бросил в бой новые силы; англичане тоже ввели подкрепление, в общей сложности их было пять тысяч человек.

Сражение продолжалось несколько часов; американцы стояли насмерть. И постепенно британцы начали отступать… а потом побежали! Американцы устремились за ними.

Опасаясь, что это ловушка, Вашингтон велел прекратить атаку, но сделать это оказалось нелегко. «Преследование бегущего врага оказалось столь новым делом, что лишь с большим трудом наших людей удалось отвести назад», — писал потом Джозеф Рид. Сообщая о произошедшем Конгрессу, Вашингтон назвал его «ожесточенной стычкой», не похваляясь победой. Но для его армии это была настоящая виктория, столь необходимая ей, чтобы вернуть уважение к себе. Оказывается, и англичане умеют быстро бегать! Надо лишь вдарить хорошенько! Удалось даже захватить пленных.

От них Вашингтон и узнал, что сражение произошло случайно, Генри Клинтон вовсе не планировал наступления на этот день.

Во время боя случился один неприятный инцидент. Рид увидел солдата, бежавшего от врага. На приказ остановиться и повернуть назад Эбенезер Леффингвелл поднял мушкет и спустил курок, стреляя в Рида почти в упор. Осечка. Рид вырвал ружье из рук другого солдата и тоже спустил курок. Осечка! Тогда он выхватил саблю и дважды полоснул Леффингвелла, ранив его в голову и отхватив ему большой палец, а затем арестовал. 19 сентября состоялся военно-полевой суд. Леффингвелл признал свою вину; за трусость в бою и попытку застрелить офицера его приговорили к расстрелу на следующий день, но когда он уже встал на колени, ожидая залпа, Вашингтон, уступив просьбе Рида, его помиловал. Но, предупредил главнокомандующий, следующий совершивший такое же преступление будет предан смерти без всякой жалости.

Состояние дисциплины во вверенных ему войсках по-прежнему было больной темой. Думая об этом, он морщился и тихо стонал, как от всё чаще донимавшей его зубной боли. Докладывал Конгрессу о «похоти и воровстве» среди солдат, о полковых хирургах, выдающих за взятки справки о болезни или инвалидности, освобождавшие от воинской повинности. Напрасно вы боитесь учреждать регулярную армию, другого выхода нет! Нужны правила, устав, дисциплина; к черту эту вольницу! Наказывать, и посильней! Пока же за самый тяжелый проступок полагалось максимум 39 плетей, но пороли не «как положено», а «играючи», так что многие крепкие ребята с задубевшей спиной охотно шли на риск: три дюжины плетей за бутылку рома — не такая уж дорогая цена.

«Пытаться ввести дисциплину и субординацию в новой армии, должно быть, всегда тяжело, — писал Рид жене, — но там, где повсеместно применяются принципы демократии, где так велико равенство и господствует уравнительный подход, либо не будет никакой дисциплины, либо тот, кто пытается ее навязать, станет всем ненавистен и гадок, а этого никому не хочется».

Девятнадцатого сентября лорд Хоу издал прокламацию, обращенную к американскому народу. Осуждая упрямство его представителей в Конгрессе, которое до добра не доведет, он призывал американцев опомниться и вернуться под эгиду законного государя в обмен на мир и процветание. Эта прокламация вызвала раздражение с обеих сторон, но события следующей ночи заставили о ней забыть.

Сразу после полуночи в кабаке «Дерущиеся петухи» на южной оконечности Нью-Йорка занялся пожар. Дул юго-западный ветер, и огонь быстро разгорелся. Кровельная дранка дымилась и рдяно пламенела в темноте, взвивалась в воздух и разлеталась, неся гибель в мирно спавшие дома. Док-стрит, Бридж-стрит, Рыночная площадь и Бивер-стрит запылали одна за другой. Из Гарлема, в десяти милях к северу, видно было только далекое зарево.

Ударить в набат было нельзя — Вашингтон приказал снять все колокола и переплавить на пушки. Британские солдаты бросились на помощь, но пламя уже бушевало во всю мощь, жар стоял такой, что не подойти, и с десятком ведер делать тут было нечего.

Стали скорее разбирать еще не загоревшиеся дома, но и это не помогало. И если бы в два часа ночи ветер не переменился на юго-восточный, был бы сожжен весь город, а так выгорела лишь его западная часть, от Бродвея до Гудзона, включая «Землю обетованную». Церковь Троицы на пересечении Бродвея и Уолл-стрит превратилась в пирамиду огня, пылавшую, пока от нее не осталась куча золы.

На улицы выскакивали полуголые люди — старики, женщины, дети, — бежали, сами не зная куда, пытались спастись в других домах, но и оттуда им вскоре приходилось спасаться вместе с хозяевами и бежать дальше… Страшный гул пламени смешивался с грохотом рушащихся домов, дребезжанием по булыжной мостовой армейских повозок, присланных для вывоза имущества, криками солдат, визгом, плачем детей…

Опасаясь, что пожар мог быть устроен мятежниками, чтобы под его прикрытием устроить ночную атаку, братья Хоу не решились бросить на тушение крупные военные силы. К десяти утра пожар угас сам собой.

Сгорели пять сотен домов — почти четверть города. Ни у кого не было сомнений, что это гнусные происки врага. Еще ночью изловили нескольких поджигателей; одного, застигнутого с факелом в руке, британский гренадер сбил с ног, а потом швырнул прямо в пламя. Другого, обрубавшего ручки у пожарных ведер, повесили британские моряки. Губернатор Уильям Трайон уверял в письме лорда Джермейна, что Вашингтон лично разработал этот план и дал инструкции поджигателям.

Вашингтон же в отчете Конгрессу назвал происшедшее «несчастным случаем». Однако Лунду Вашингтону он признался: «Провидение или какой-то добрый честный малый сделали для нас больше, чем мы готовы были сделать сами».

Сами американцы уже как будто не собирались делать ничего: солдаты массово дезертировали, уходя по 30–40 человек разом. У Вашингтона опускались руки; на душе было так скверно, как никогда ранее. Но он делал всё, что мог, — не подавал виду, как ему тяжело, и выглядел, как всегда, подтянутым, строгим и невозмутимым.

«Если Конгресс не примет скорых и действенных мер, наше дело будет проиграно», — твердил он Хэнкоку. Срочно нужны хорошие офицеры, а единственный способ их обрести — создать армию на постоянной основе, растолковывал он в письме от 25 сентября. Хватит уже краткосрочных контрактов. Офицерам надо хорошо платить и хорошо их учить, солдатам — тоже выдавать хорошее жалованье, а также одежду и одеяла, да еще пообещать земельный надел.

Вашингтон еще не знал, что благодаря усилиям Джона Адамса, главы военного совета, Конгресс уже предпринял кое-какие шаги: солдатам, подрядившимся служить «всю войну», пообещали по 20 долларов и по 100 акров земли. Новый военный устав, составленный Адамсом на основе британского, предусматривал за тяжелые проступки более суровые наказания (до сотни плетей и даже смертную казнь). Адамс же предложил создать Военную академию, но пока дело ограничилось словами.

А Вашингтон устал, смертельно устал. «Если бы я захотел наслать злейшее проклятие на врага по сю сторону могилы, то заставил бы его испытать то, что чувствую я», — писал он Лунду Вашингтону 30 сентября. Но — ближе к делу: «Каминная труба в комнате верхнего этажа должна быть угловой, как и прочие, но если этого никак нельзя сделать, не перекроив весь план, то не нужно. Камин в новой комнате должен быть точно посередине; двери и всё прочее — точно соответствующими и единообразными. Короче говоря, я хочу, чтобы всё было исполнено мастерски». Пусть хоть дома всё будет четко, строго, единообразно и как полагается…

Утром 9 октября три британских корабля, дождавшись прилива, поднялись по Гудзону между фортами Вашингтона и Конституции, несмотря на все усилия американцев перегородить русло реки затопленными судами и колодами с воткнутыми в них пиками. Пушки из фортов открыли огонь. Корабли окутались дымками. Распустив паруса, они медленно, но неуклонно продвигались вперед.

Вашингтон всё это видел. Столько трудов — и всё зря! Значит, оба форта совершенно бесполезны; пытаться их удержать — напрасный риск, думал он грустно и даже как-то безучастно. Но в конце дня воодушевленный и готовый к подвигам генерал Грин доложил, что позиции армии крепки, за исход кампании можно не опасаться. Вашингтон не стал возражать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.