Сталин и Мао слушают нас[37]
Сталин и Мао слушают нас[37]
Для меня эти слова из песни, звучавшей в начале 1950-х годов почти так же часто, как и гимн Советского Союза, воспринимаются как позывные сталинской эпохи. Мало того, что в одной строчке пока еще мирно соседствуют два символа коммунизма XX века, они же нас еще слушают. Учитывая, что великие вожди и так все знают и в общении со мной не нуждаются, глагол «слушают», на фоне многочисленных послевоенных «дел», воспринимался исключительно как «прослушивают».
Моя сталинская эпоха началась, когда Иосиф Виссарионович уже десять лет вел нашу страну в светлое будущее. По причине дошкольного возраста собственных довоенных воспоминаний и восприятий в памяти почти не осталось. Но некоторые события 1937–1939 годов вернулись эхом после ХХ съезда КПСС, и именно они определили своеобразие этой эпохи.
В первой главе в рассказе об отце цитируется выдержка из мариупольской заводской многотиражки 2007 года: «…ильичевцы П. Кравцов, С. Сапиро и И. Чернышов впервые в СССР смогли изготовить крепчайшую сталь «Готфильд»… П. Кравцов был главным инженером завода, руководителем этой работы. Отец – начальником мартеновского цеха. Кем был И. Чернышов и какова его дальнейшая судьба, к сожалению, не знаю. За освоение промышленного производства стали «Готфильд» Кравцов был награжден орденом Ленина, нарком С. Орджоникидзе подарил ему автомобиль «Бьюик». Отцу вручили автомобиль «ГАЗ-А» («фордик») и представили к награждению орденом Трудового Красного Знамени.
А потом пошло-поехало. В конце 1936 года за продажу иностранным разведкам секрета новой марки стали (обязан уточнить: впервые разработанной на Западе!) арестовывают Кравцова. Отец попадает в число подозреваемых, но пока остается на свободе. Далее начинается чистка работников НКВД, под которую попадают как минимум два следователя, которые вели это дело. В этой суматохе перед своей смертью С. Орджоникидзе успел «разбросать» остальных авторов «Готфильда» по другим заводам. Отец был переведен на Макеевский металлургический завод – и уцелел.
Беда обошла его стороной еще раз – в 1952–1953 году, когда набирали обороты «дело врачей» и «дело Еврейского антифашистского комитета» и начались аресты «видных» евреев не только самой гуманной профессии… В 1956 году отец получил телеграмму от Кравцова, в которой говорилось, что все эти годы он был на севере нашей, тогда еще Молотовской, области, сейчас освобожден и через несколько дней будет проезжать через Чусовой.
Прожил он у нас неделю. Каждый вечер они закрывались с отцом вдвоем до глубокой ночи и говорили, говорили.
Поколение моих родителей было напрочь отучено от обсуждения подобных тем. Но кое о чем, после многократных предупреждений «держать язык за зубами», отец мне рассказал. Талантливый организатор Кравцов и на зоне был замечен, прошел все ступеньки лагерной иерархии и последние годы был, фактически, заместителем начальника управления по общим вопросам.
Абстрактно к этой теме я был готов: весной 1956 года нам, еще студентам, зачитали доклад Хрущева на ХХ съезде о культе личности Сталина, о репрессиях. Но узнать все это по отношению к конкретному, талантливому, абсолютно невинному человеку – было потрясением. Тем более что до публикации «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына оставалось еще шесть лет. Когда меня назначили мастером стана «550», его начальник во время инструктажа мимоходом сообщил, что шесть человек из моей смены имеют судимость. Через год началась реабилитация осужденных по политической 58-й статье. Оказалось что два «врага народа» из моей смены получили свои не малые сроки в 1944 году. Один – за то, что нарисовал игральные карты, нарезав их из плотной бумаги, на которой был напечатан портрет Сталина.
Другой – за анекдоты. В это время им было по 15 лет, они были эвакуированы на Урал из Белоруссии вместе с ремесленным училищем.
Года через два «анекдотчик» поделился со мной своим творческим багажом. Три-четыре сюжета из рассказанных я запомнил. Когда заходит речь о моральном поощрении трудящихся, одним из этих анекдотов пользуюсь всю последующую жизнь.
Осень. Колхоз. Праздник урожая. Приехавший на праздник районный начальник объявляет с трибуны:
– За высокие надои молока доярка Грищенко награждается отрезом на платье!
Аплодисменты.
– За ударную работу на уборке комбайнер Шавло награждается сапогами!
Бурные аплодисменты.
– Бухгалтер Семко за учет и сохранность колхозного имущества награждается патефоном!
Бурные, долго не смолкающие аплодисменты.
– Ваш батько, председатель колхоза Роман Степаныч за досрочное выполнение плана по мясу, молоку и зерновым награждается (пауза) полным собранием сочинений товарища Сталина!!!
Мертвая тишина. И в ней свистящий, всем слышный шепот:
– А, сука! Так тебе и надо!
Интересно, что когда в начале 1990-х разнообразные сборники анекдотов заполонили книжные прилавки, ни одного из услышанных мною от «сидельца» анекдотов я в них не обнаружил.
Моя будущая жена Лида в первый же вечер нашего знакомства рассказала о своих родителях так: мама – медицинская сестра, папа погиб в 1941-м. Первое наше знакомство продолжалось неделю. Через полгода, приехав на преддипломную практику (и ко мне), она призналась:
– Знаешь, впереди всякие оформления, анкеты… Поэтому ты должен знать правду о моем отце. Осенью сорок первого он встречался с двумя старыми друзьями. Из троих отец был, как сказали бы сейчас, наиболее продвинутым. Друзья спрашивали: почему Красная Армия ведет бои не на чужой, как раньше было обещано, а на своей территории. Он объяснял. А утром его забрали…
Это было еще не все. Аню Родину, маму Лиды, вынудили отречься от «врага народа». Лида, оформляясь на работу в «почтовый ящик», а позднее – в заграничные поездки, во всех анкетах на вопрос об отце отвечала той самой обтекаемой формулировкой: «погиб в 1941», – каждый раз вздрагивая в ожидании «наводящих вопросов». То ли органы глубже не копали сознательно, учитывая отречение жены от «врага народа», то ли что-то засбоило в их отлаженной машине, но дополнительных вопросов так и не последовало.
Одиночество, бедность (жалкие копейки медсестры), тяжкий груз на душе не прошли бесследно для Ани Родиной. Она ушла из жизни в 42 года, не дожив дня до свадьбы дочери. Свадьбы, которая по этой причине не состоялась. Мы тихо «расписались»… и все.
Предыдущий раздел заканчивается словами о тех временах: «Так что все было довольно неплохо. За одним исключением: когда из-за «погоды» «свидание» отменялось. У многих – навсегда».
Эти слова о моих тесте и теще, которых я так и не увидел, об их исковерканных сталинской эпохой судьбах. О миллионах подобных судеб. Через 60 лет скупая информация об отце, полученная Лидой в детстве, была дополнена еще пятью строками. Я обнаружил их летом 2008 года в интернетовской версии «Книги памяти» Кемеровской области:
Гусаров Степан Иванович: 1913 года рождения,
электрик ЦЭС треста «Ленинуголь»,
место проживания: г. Л.-Кузнецкий.
Осужд. 20. 10. 1943. Военный трибунал Новосибирского гарнизона.
Обв. по ст. 58–10 ч. 2, 58–8 УК.
Приговор: 10 лет с поражением в правах на 3 года.
Как ощущалось именно это трагическое своеобразие «сталинской эпохи» ее молодым современником? Несколько моих ровесников, по семьям которых непосредственно прокатился каток репрессий, потом говорили о чувстве если не постоянного, то периодически возникающего страха. Семью моих родителей сия чаша миновала. Мы сопережили, но не пережили самое страшное. Я знал многое, но далеко не все. Поэтому фон «внешней среды», сопровождавший меня в «сталинскую эпоху», можно назвать напряженной осторожностью. Осторожность вводила поправочные коэффициенты в нормальное, естественное поведение. Все эти коэффициенты включали в себя слово «не»: не откровенничай, не говори лишнего, не высовывайся, не забывай о своей «инвалидности пятой группы» (еврейской национальности)…
Атмосфера «сталинской эпохи» не могла обходиться без присутствия в ней самого вождя. Нездоровый, «радиоактивный» характер сталинского «фона» я впервые ощутил в 15 лет. В 1949 году весь советский народ праздновал семидесятилетний юбилей И. Сталина. К тому времени я стал заядлым читателем не только книг, но и прессы. Как минимум на протяжении года ежедневно в главной газете страны «Правде» на второй полосе, в правом верхнем углу присутствовала рубрика «Поток приветствий». В ней печатали список отдельных лиц и организаций, поздравивших отца народов.
Вообще-то все октябрятское и пионерское детство было пронизано Сталиным:
«Пионеры! За дело Ленина – Сталина будьте готовы!»
«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
«Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!» (из песни к кинофильму).
«Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил!» (из первого варианта гимна Советского Союза).
И, наконец, святое: «За Родину! За Сталина!».
Почему-то (может быть, по детской недозрелости) все это воспринималось как должное. А вот предъюбилейная и послеюбилейная шумиха оказались «перебором» даже для выросшего в этой среде юного организма. Организм почувствовал что-то не то, почувствовал фальшь.
Когда на голубом экране ТВ, а пару раз и «в живую», я вижу уж точно не глупого и вроде бы образованного лидера КПРФ Г. Зюганова, который все время пытается «отмазать» сталинскую систему, у меня возникает безответный вопрос: он что, действительно не может уловить той тошнотворности сталинизма, которую, против собственной воли, почувствовал пятнадцатилетний чусовской пацан, или прикидывается?
Самое унизительное воспоминание из этой тематики – реакция зала (комсомольской конференции, торжественного собрания) на заключительные слова очередного выступающего: «Да здравствует наш (перечисление достоинств и эпитетов) товарищ Сталин!» После этого все вставали и начинали радостно аплодировать. Радоваться следовало долго. Хлопая в ладоши, ты все время посматривал в президиум и по сторонам: ждал сигнала, когда можно остановиться… Причем никто никогда мне не говорил: прекратишь первым – будет плохо. Каждый формулировал этот вывод самостоятельно. Это были бациллы рабства, проникшие в организм из окружающей тебя среды. Носить их в себе, несмотря на полное их неприятие, предстояло еще долго. Как у нас часто водится, за грехи одного пострадали другие. Когда в 1990 году я впервые «въехал» в кабинет заместителя председателя облисполкома, в нем не оказалось портрета М. Горбачева. К автору перестройки я относился положительно, но напоминать хозяйственникам об отсутствии портрета не стал. Потом, в «эпоху Ельцина», несмотря на мое к нему уважение, осваивая новые для себя кабинеты первого вице-губернатора и затем председателя ЗС, я давал указание повесить на «портретный» крюк изображение российского герба.
Как специалист, почти десять лет профессионально занимавшийся политикой, не могу не отдать должного идеологам сталинской эпохи в умении вколачивать в голову широким массам трудящихся то, что они считали нужным. Например, мысль о неоспоримой «правильности» Сталина всегда и везде. Эффективность «вживления» образа непогрешимого Сталина не раз испытал на себе. Например, глубоко спрятанные подозрения, что с празднованием юбилея вождя творится «не то», сопровождались «оправдательной» мыслью: наверное, ЕМУ не все показывают.
Вину за явно проигранный первый этап войны, бегство под названием «эвакуация», непосредственным свидетелем и участником которого мне довелось быть, я возлагал хоть на кого, только не на Сталина.
В 1948 или 1949 году я впервые взял в руки «Войну и мир». Читал я ее по следующему принципу: про войну – читаем, мир и любовь – пропускаем. Вскоре после этого, во время очередного «книжного голода», я обнаружил у отца книгу Н. Вознесенского «Военная экономика СССР в годы Отечественной войны». Я постигал ее по тому же правилу: теоретизирования и статистику – по боку, а вот описание организации производства в условиях войны, развертывания эвакуированных заводов – все это было понятно, интересно, знакомо, это было о нас! Познакомившись с книгой, я очень зауважал автора – первого помощника Сталина в организации всей этой грандиозной операции.
Прошло не более полугода, и Н. Вознесенский, фигурант «Ленинградского дела», только что получивший Сталинскую премию за свою книгу, был расстрелян. И снова вопросы (исключительно себе!):
«Разве может такой человек, как Вознесенский, быть врагом?»
«Товарищ Сталин об этом не знает, или его ввели в заблуждение?»
По-видимому, подобные вопросы задавали себе мои ровесники в 1936–1937 годах, имея в виду народных героев – маршалов Блюхера, Егорова, Тухачевского. И так же, как я в 1949-м, гнали от себя мысль, что автор этой трагедии – лично товарищ Сталин.
Накануне думских выборов 2007 года я оказался в компании политтехнологов, неформально обсуждающих динамику проблем их «цеха» за последние полтора десятилетия (с момента выборов в народные депутаты СССР). Один из участников разговора с восхищением отозвался о высоком профессионализме идеологов сталинской эпохи, добившихся такой эффективности пропаганды, что ее следы сохранились до сих пор.
И сразу получил достаточно консолидированный ответ, с которым я солидарен. Эффект сталинской пропаганды, действительно, был масштабным и «долгоиграющим». Только заслуга в этом принадлежит не идеологам, а представителям других ведомств. Тем, которые, перекрыв все до единого «недружественные» каналы информирования населения, обеспечили монополию загрузки умов исключительно своей идеологической продукцией. Между прочим, далеко не всегда высокого качества.
Что-то подобное мы наблюдаем и сегодня. Когда неполитизированному массовому (!) избирателю с доставкой на дом поставляется рекламная политическая продукция лишь одной «фирмы», то лавры победителя выборной кампании, честно признаемся, должны принадлежать не спичрайтерам победителя, а тем, кто не выпустил в эфир побежденного.
Аналогии со сталинской эпохой – это, наверное, неизлечимая болезнь моего поколения. По крайней мере, думающей его части. Когда в начале марта 2008 года я услышал по радио, что по итогам президентских выборов губернатор Ленинградской области Сердюков распорядился составить списки не принявших участия в голосовании, я сразу вспомнил свои студенческие годы, общежитие в свердловском студгородке УПИ и пятерых студентов, отсыпающихся в выходной день. Разбудил нас командирский голос нашего однокурсника – бывшего фронтовика, члена избирательной комиссии на каких-то выборах: «А кто за вас голосовать будет, засранцы?»
Далее прозвучал следующий диалог его с одним из моих соседей, если не ошибаюсь, Володей Попковым:
– Я не пойду. Мне еще к матери в Пышму (Ревду? Первоуральск?) за картошкой надо съездить.
– Вот список таких мудаков, как ты, я сегодня вечером в партком и должен отдать.
– Зачем им?
– Чтобы тебе сталинскую стипендию дали.
Еще в студенческие годы меня посетила мысль о том, что написание портрета любого человека только одной краской, как выражался позднее мой коллега Геннадий Игумнов, «не есть правильно». Подобные мысли о противоречивости оценки различных поступков, деяний и, особенно, характеристики отдельного человека возникают у меня почти всегда, когда я думаю, говорю или пишу о И. Сталине. Очередной раз об этом вспомнилось потому, что все, что выше я написал о Сталине – со знаком «минус». В прикладном анализе отрицательная характеристика героя, события предопределяет вывод: «Не повторять! Подобного избегать!».
Наложить такую резолюцию на все без исключения сталинское наследие было бы в корне неверно. Судя по многочисленным воспоминаниям его современников, от авиаконструктора А. Яковлева до писателя К. Симонова, а по историографии – от Д. Волкогонова до Э. Радзинского, с точки зрения постижения науки управления у товарища Сталина имеется многое, чему следует поучиться. Масштабности, методам подбора и расстановки кадров, получения информации для принятия решений, постановки задач и контроля их исполнения, филигранному владению искусством популизма… Если без эмоций, то в современных терминах я бы так охарактеризовал И. Сталина: блистательный менеджер-технократ, ни во что не ставивший не только права, но и жизнь другого человека. Эта характеристика не противоречит той, более краткой и эмоциональной, которая иногда встречается в литературе: гениальный злодей.
Когда сегодня я вижу человека с портретом И. Сталина, мне хочется задать ему (да и не только ему) вопрос: вам хотелось бы работать с таким руководителем, быть, как говорится, «под ним»?
Только прежде чем ответить, учтите, что отношение такого руководителя к человеку, как к расходному материалу, полностью распространяется и лично на вас, и на ваших близких.
На мою «сталинскую эпоху» приходится еще одно незабываемое событие – ВОЙНА. Для нашего поколения под этим словом подразумевается только одна война: Великая Отечественная. С немцами, фашистами, Гитлером. С Японией, вроде бы, тоже, но… не совсем. Если я слышу: «до войны», я точно знаю – до июня 1941 года; если: «после войны» – после мая 1945. У Корнея Чуковского есть чудесная книжка о детях «От двух до пяти». Так что «по Чуковскому» мои военные впечатления можно обозначить: «от семи до двенадцати». Если в них не обнаружится должная глубина – не обессудьте.
Начну с одного противоречия.
Голодная эвакуация.
Тревожное ожидание отца, взрывавшего макеевский завод и потом выходившего из немецкого окружения…
Постоянно актуальный вопрос: что и сколько сегодня дают по карточкам «мясо-рыба»?
Похоронки, приходящие в дома одноклассникам…
Ощутимый детьми непосильный труд взрослых…
Вроде бы ни единого светлого пятнышка, а общее восприятие военных лет – более светлое, чем конца сороковых – начала пятидесятых.
У меня несколько версий этого.
Первая: перекрывающий все детский оптимизм.
Вторая: несопоставимость внешней, очень понятной угрозы со стороны внешнего врага – фашистов и внутреннего. В те годы «внутренний враг» проходил по линии одноименного ведомства – Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) и детским организмом, в отличие от юношеского, пока не ощущался.
Третья: мои родители по тем временам относились к категории «среднего комсостава». Мама имела воинское звание майора медицинской службы, отец был начальником цеха и, если сравнивать с военными, «тянул», как минимум, на подполковника. Когда его перевели из Нижнего Тагила в Чусовой, для переезда нам был выделен «персональный» маленький товарный вагон («теплушка»). На новом месте мы совсем недолго жили на частной квартире, занимая одну из двух комнат «уплотненных»[38] коренных чусовлян – Сафроновых. Скоро отцу выделили отдельную квартиру в «элитном», как сказали бы сейчас, сорокаквартирном доме – «сорокашке». Соответственно, продуктовые карточки родителей были высокой категории. Если к этому добавить принцип настоящих родителей: «все лучшее – ребенку», то настоящих бытовых тягот войны я не испытал.
Четвертую версию я бы назвал так: война и молодость.
Прямо напротив нашего дома стояло здание Чусовской школы № 8. В самом начале 1942 года школу переоборудовали в эвакогоспиталь № 5948. Почти все свободное время, особенно летом, мы вертелись вокруг «ходячих» раненых, лечившихся в нем, стараясь чем-то быть им полезными: принести из дома молоток или напильник, сбегать на рынок что-то купить, передать записку девушке… Все это делалось абсолютно на бескорыстной основе, но в качестве ответного проявления чувств нам перепадали лейтенантские петлицы с «кубарями» (знак отличия младшего командного состава), звездочки с пилоток, какие-то особые трофейные гильзы. Одному из счастливчиков был даже подарен командирский планшет. Это была очень дорогая, но не высшая награда. Высшей наградой было разрешение молча сидеть рядом и слушать разговоры наших объектов почитания. Особо ловким доверялось не только скрутить самокрутку из махорки, но и разжечь ее, выбив искру из кремня.
Во дворе эвакогоспиталя № 5948. Чусовой, 1942–1944 годы
Когда я взялся за эту книгу, я решил себя проверить: в какое время школа № 8 сменила свой мирный профиль. Прошелся по Интернету и обнаружил сайт этой школы. Из этого сайта я узнал и номер госпиталя. Но главной находкой, даже потрясением была размещенная на сайте фотография. Вроде бы ничего особенного: двор госпиталя, натянутая волейбольная сетка, игроки, болельщики. Но эта фотография, как по заказу, оказалась точнейшим посланием из прошлого!
Игроки левой команды явно солдаты. На ногах галоши, надетые на шерстяные носки, не мешковатая, но без лоска военная форма. В команде их спортивных соперников два офицера в хорошо сидящих на них гимнастерках, в офицерских галифе. Два члена «офицерской команды» – медицинские сестрички в белых халатах. Имеются в наличии и болельщики. Один из них в больничной пижаме – до выписки ему еще далеко… А вот два болельщика справа – то ли молоденькие раненые солдаты, то ли чусовские мальчишки, на месте которых мог быть запечатлен и я (в это время мне было лет десять).
Если современный читатель скептически отнесется к форме игроков, к высоким каблукам девушек, к не очень-то волейбольным позам (кроме игрока, подающего мяч), то успокою: это не спорт и даже не физкультура. Это форма флирта (в ту пору я этого слова еще не знал, но о содержании процесса уже догадывался). Если в этот момент я здесь где-то рядом, то ход моих мыслей примерно таков: ну что они взяли играть этих дур, предложили бы нам – была бы нормальная игра… В этой сцене не видно ран, нет скорби, уныния. Думаю, что нет в ней и «уверенности в завтрашнем дне», но об этом наши герои сейчас не думают. Они уже чувствуют себя здоровыми. Они живы, молоды и, может быть, даже влюблены. И в этот момент их жизнь прекрасна!
Судьба оберегала наши незакаленные детские души. Мы не видели тех раненых, кто закончил свой короткий жизненный путь на чусовском кладбище. Мы видели наших собеседников только выздоравливающими! Пусть без руки, без ноги, со шрамом на лице, но довольными, что дело идет на поправку, радующимися тому, что выжили.
Мне не нравится казенный термин «военно-патриотическое воспитание». Но из-за отсутствия более душевного аналога придется воспользоваться им: общение с обитателями госпиталя № 5948 оказалось лично для меня и моих друзей по двору, по улице Академией этого воспитания. В этой Академии я досконально постиг систему воинских званий и правительственных (а не государственных, как теперь) наград. Я до сих пор помню, какой интерес вызвало появление в середине 1943 года первых солдат (а не красноармейцев) и офицеров (а не командиров), сверкавших «свежими» погонами.
Вам что-то говорит такая фраза: «У них у обоих Красного Знамени, но у Коли на винте»? Поясняю: оба наших героя награждены боевым орденом Красного Знамени. Но престиж Колиного ордена выше: «на винте» означает, что награждение состоялось в первые годы войны (или до войны), в период отступления, поражений. Это было время, когда награды были большой редкостью. Ордена «на планке» появились после 1943 года. Это были награды наступающей армии, армии-победительницы. Хотя и на этом этапе, как правило, они доставались их обладателям, в прямом и переносном смысле, большой кровью, но награжденных стало в разы больше.
На первый взгляд, все это внешнее, атрибутика, детали. Не соглашусь. Мы не только постигали название и иерархию наград и непосредственно от обладателей узнавали истинную их цену. Фронтовик фронтовику никогда не соврет. Может чуть приукрасить, но не более. И если писарь дивизии мог иметь несколько медалей «За взятие…», не приближаясь к линии фронта ближе чем на полсотни километров, то медаль «За отвагу» на его груди говорила о том, что автоматом ППШ он владел не хуже, чем пером.
В годы пребывания во власти мне приходилось подписывать и визировать наградные документы, я хорошо знаю эту кухню и разную цену одних и тех же наград. Мне не очень нравится, когда высокопоставленный экстремальный турист А. Чилингаров или С. Иванов, опустившись на дно Арктики или на лед Антарктиды, получают ту же государственную награду, что разработчик и испытатель подводного аппарата или пилот самолета. Но, тем не менее, это награждение системное, произведенное «до кучи» по всем понятному официальному алгоритму. Когда же я вижу солидных на вид людей, щедро награждающих друг друга ими же придуманными орденами, то первое, что приходит на ум – «ущербные».
И эта оценка идет еще от военных лет, от привитого в стенах госпитальной Академии искреннего уважения к обладателям настоящих наград и презрения или, в лучшем случае, жалости к любителям «цацек».
Я уже писал о своем увлечении спортом. В школе я не только бегал, но и играл за сборную города в баскетбол, за школу – в волейбол, имел третий разряд по стрельбе. До 1950 года значки спортивных разрядов были «видовые»: все значки третьего разряда – одинаковые по форме, внизу – зеленая полоса (второй разряд – синяя, первый – красная), а в центре значка – серебристый кружок с бегуном (баскетболистом, стрелком…). Пока я на своем школьном мундире носил значок ГТО и разрядный по бегу, отец ничего не говорил. Но однажды он застал меня за приготовлением к прикручиванию еще двух разрядных значков.
– Для тебя какой из них наиболее дорог? – спросил он. Я ткнул в «беговой» значок.
– Вот его и носи, а остальные цацки пусть лежат.
Кстати, мои коллеги по научному цеху в сфере производства научных «цацек» и коммерции на них в послеперестроечные годы явно перестарались. Немыслимое количество академий, соответственное число голов покупных или властных «академиков»[39] – это та же массовая ущербность.
А к настоящим наградам отношение у меня до сих пор святое. Когда я вижу человека с боевыми колодками на груди, когда бываю в Георгиевском зале Кремля или в залах храма Христа Спасителя, где увековечены герои далеких лет, я вытягиваюсь по стойке «смирно».
Самое важное: Академия госпиталя № 5948 воспитала во мне глубочайшее уважение к человеку, идущему под пули, к фронтовику, окопнику. Неважно, одарен он наградами или обойден ими. Всю свою последующую жизнь, при прочих равных условиях, я отдавал преференции фронтовикам. В том числе – когда принимал экзамены у своих студентов, прошедших Афганистан.
В «Стриптизе…» я выдал по полной, с указанием фамилий, большинству коллег, которые на разных этапах жизни вели себя по отношению ко мне, мягко говоря, непорядочно. Но было одно исключение. Оно касалось человека, который по этому признаку вне конкуренции должен проходить под номером один. Я его не «раскрыл» только потому, что он был фронтовиком.
С военных лет живет во мне еще одна тема. Она чуть-чуть тлеет где-то глубоко, но когда вдруг подует недобрый, несвежий ветер, может и полыхнуть.
Я уже писал, что мама во время войны была начальником медсанчасти военизированного строительного подразделения ОСМЧ-63, особой строительно-монтажной части. ОСМЧ были созданы в июле 1941 года на базе строительных трестов Наркомата строительства СССР (Наркомстроя). На эти части возлагалось выполнение срочных заданий правительства по сооружению предприятий оборонной промышленности, восстановлению пострадавших объектов, возведение оборонительных сооружений.
В положении об ОСМЧ говорилось, что наркому по строительству предоставлялось «право перебрасывать особые части с одних строек на другие, переводить в случае необходимости их личный состав на казарменное положение, обеспечивая рабочих бесплатным питанием».
По отношению к ОСМЧ-63 нарком таким правом воспользовался. Личный состав был на казарменном положении, рабочие были обеспечены бесплатным питанием… по нормам ГУЛАГа. Место действия в прессе называлось «трудовой фронт», действующие лица – «трудармейцы».
В Чусовом возводили они не слабые и по сегодняшним масштабам сооружения: доменную печь № 2, дуплекс-цех, вспомогательные объекты. Холод, голод, тяжелейшие условия труда. Для рядовых трудармейцев это был действительно фронт с тяжелейшими потерями.
Режим казарменного положения трудармейцев в ОСМЧ-63, видимо, был не очень жестким. В борьбе за выживание им было не до правил хорошего тона. Типичная зимняя картинка того времени: скорчившиеся от холода фигурки в изодранных шинелях выпрашивают еду или одежду у таких же голодных «местных».
Практически все публикации историков, в которых упоминаются ОСМЧ, посвящены теме репрессий немцев Поволжья. А я вот немцев в чусовском ОСМЧ не припоминаю. Хотя «пацанское», далеко не политкорректное восприятие национального вопроса должно было отразить их присутствие в нашем лексиконе.
Несмотря на то что значительную часть чусовских трудармейцев составляли мобилизованные из Западной Украины, мальчишки всех их называли «чугреями». Лет пятьдесят я ни разу не вспоминал этого слова, но когда повествование привело к этому сюжету, оно мгновенно выскочило из каких-то закоулков памяти, как новенькое. Кого обозначало это слово, ясно: тех самых несчастных, жалких людей.
Что оно значило? Может быть, учитывая большую долю польских евреев в составе западных украинцев «чугрей» – производное от «еврей»? Снова призываю на помощь Яндекс. И обнаруживаю, что сегодня в Сети чаще всего этим словом русскоязычные эмигранты идентифицируют чилийских и аргентинских аборигенов («не белых»), без всяких комментариев. Впрочем, на одном из российских не самых интеллигентных форумов подсказка обнаружилась: «…чебуреки, чугреи, хачики…». Значит, в честь «гостей» из Средней Азии так были названы бойцы трудового фронта, погибшие и выжившие.
Я понимаю, что это было не со зла: «чугреев» подкармливали, делились последним. А все равно неприятно, стыдно. И перед оставшимися в этой земле навсегда, и перед выжившими. Некоторые из них женились на чусовских девчатах, пустили на этой земли свои корни, оставили свой след в истории города.
В связи с этим не могу не удержаться, чтобы не привести монолог великого чусовлянина Виктора Петровича Астафьева, записанный другим моим земляком, литературоведом Валентином Курбатовым.
«Ах, родной Чусовой! – век не забуду! Помнишь, как на стадионе-то кричали: «Судью на рощеников!» (были такие червяки, на которых ребята ловили уклейку. – В. К.). Вайсбаум был судья. Толстый. Пузо, как у меня. Как выбежит на поле – «Судью на рощеников!». А уж футбол был! Помнишь поди? Братья Белобородовы. Особенно Валька. Ас в нападении! Поздно его заметили. В Перми потом играл. Токаревы. Пашка Яковлев. Много! А Вайсбаум – он не один ведь был знаменитый. Еще Шпигель был. Эдвард Германович. Светило чусовской культуры. Композитор Шпигель! Так и звался! Ему говорят: «Ведь ты украл мелодию-то». – «Где?». Ну, ему покажут. «Так ведь всего семь нот. Там все переворовано. Моцарт, думаешь, не воровал? а Шуман, Шуберт?». Шульженко, говорят, обещала спеть одну из его песен – он письмо показывал. Ну, уж тешились над ним. Критиковать уже никого нельзя было. Никакое начальство. Вот мы все в редакции на нем и отыгрывались[40]. Ну, он и принес как-то аккордеон в редакцию. Аккордеонишко старый, лысый, еще из Львова привез. Все! Играйте сами! И ушел. Ему звонят, а он: просите, говорит, в редакции. И все! Встала культура в Чусовом! – в садиках, в школах, в Доме учителя – все умолкло. Через два дня пошли кланяться Эдварду Германовичу. По всему городу искали. Повалились в ноги: помрет народ без музыки. Простил!..[41]»
Я понимаю, что статистика, которую я сейчас приведу, не претендует на репрезентативность, но из семи запомнившихся навсегда Виктору Петровичу чусовлян двое – бывшие трудармейцы. А без недавнего львовского еврея, а потом «чугрея» Шпигеля «встала культура в Чусовом»…
Когда меня назначили министром региональной и национальной политики, в адрес президента и председателя правительства не раз и не два звучали упреки: руководить национальной политикой такой сложной в этом отношении страны, как Россия, поручили непрофессионалу.
Ответственно заявляю: может, в чем-то Б. Ельцин и С. Кириенко в отношении меня и ошиблись, но только не в этом.
Во-первых, я имел два года стажа активной (и успешной) политической работы в многонациональном Совете Федерации.
Во-вторых, и это главное, я, как человек, сформировался в многонациональной среде, условием нормального существования в которой была не только терпимость, но и благожелательное отношение к людям не совсем таким, как ты. По происхождению, по месту предыдущего проживания, по национальности, религии…
Вся моя сознательная жизнь прошла на Урале. Урал – это не Швейцария или Нидерланды и даже не Украина. Это суровый край, до эры «большой авиации» находившийся на далекой окраине Европы. И по этой причине, так же, как и Сибирь, давным-давно выбранный для того, чтобы ссылать туда, подальше, тех, кто «шагает не в ногу». Во все времена среди изгоев были не только уголовные преступники, но и, как говорила моя няня, «шибко умные».
Польские революционеры XIX века, осколки нэпа, недобитые троцкисты и бухаринцы, жертвы пакта Молотова – Риббентропа…
В северных регионах нашей страны в ходу специфический термин: «северный завоз». Он означает завоз необходимых товаров в труднодоступные регионы в удобное для этого время года. В узких кругах общественности этот термин имел еще одно значение. Во время войны «северный завоз» пополнил число пермяков трудармейцами и немцами (не только Поволжья). После войны – пособниками бендеровцев и «лесных братьев», советскими солдатами и офицерами, побывавшими в немецком плену, осевшими на новом месте бывшими узниками ГУЛАГа, безродными космополитами…
Будем справедливы: приезжали в Прикамье не только (и не столько) «по этапу».
Две мировые войны солидно пополнили интеллектуальный арсенал Прикамья. От Первой, например, в Перми остался первый на Урале университет. После второй, Отечественной, в Перми осели не только десяток эвакуированных оборонных заводов, но и хореографическое училище питерского происхождения. Не бесследно прошло пребывание в эвакуации многих известных деятелей культуры и искусства, науки и техники, высококвалифицированных рабочих.
Ежегодно приток «свежей крови» обеспечивали молодые специалисты, приезжавшие по распределению на три года и оставшиеся навсегда…
Почти вся преподавательская элита политехнического института середины 1960-х состояла из молодых доцентов Ленинградского горного, Уральского политехнического, других вузов.
Развал Советского Союза тоже нашел свое отражение в иммиграционных процессах. Где-то это происходило стихийно, где-то – целенаправленно. В начале 90-х меня как вице-губернатора не раз и небезрезультатно «доставал» директор Пермского театра оперы и балета Михаил Арнопольский с просьбой помочь с жильем солистам, как он говорил, супер-класса из Закавказья, которых он приглашал к себе.
«Пришлые» много сделали для Пермского края.
Только один ленинградский «военмех» рекрутировал в Пермь таких звезд советского ракетостроения, как Михаил Цирульников, Лев Лавров, Михаил Соколовский.
Именами «откомандированных в распоряжение…» Михаила Дедюкина, Александра Поздеева названы улицы комплекса ПГТУ за Камой.
В «закавказской команде» М. Арнопольского (тоже «привозного») были Георгий Исаакян, Татьяна Куинджи, Анзор Шомахия…
О «космополитах» очень точно выразилась писатель («пермофил», по ее собственному определению) Нина Горланова: «Перми в каком-то смысле повезло: она сердечно приняла космополитов, изгнанных из Киева, Харькова и других южных городов, а они в ответ обогатили город новыми кафедрами, идеями, нас выучили! Ректор университета Букирев не трепетно брал на работу сосланных в край ученых!»[42]. Добавлю, что И. Сандлера, изгнанного из свердловского УПИ как защитника тех же космополитов, тоже приютили в Перми, в ПГУ, и он стал создателем и первым деканом экономического факультета.
Сегодня никому в голову не придет считать москвичкой Людмилу Сахарову, челябинцем – Евгения Широкова, одесситом – Евгения Вагнера. Сегодня это Великие пермяки. Мне посчастливилось общаться с ними не один раз и, спасибо судьбе, далеко не всегда в формальной обстановке. Именно тогда я узнал, например, что путь Евгения Антоновича Вагнера от Одессы до Перми проходил через фронтовой эвакогоспиталь, казахстанскую ссылку (как немца по национальности), соликамский трудовой фронт (опять ОСМЧ!)…
И, наконец, в-третьих. Я давно понял, что термины типа «титульная нация», «родственники за границей» – функция переменная, и никогда не придавал им слишком большого значения. В отличие от многих, до которых это дошло после события, произошедшего в 1991 году в Беловежской пуще[43].
С войной связано мое первое в сознательной жизни состояние СЧАСТЬЯ. Не успеха, выигрыша, достижения, а именно безмерного счастья. Случилось это вечером 8 мая 1945 года.
До 1941 года число советских семей, имеющих собственный радиоприемник, в процентах составляло примерно столько же, сколько число сегодняшних обладателей собственных яхт и катеров. Остальные довольствовались «радиоточкой» – проводным одноканальным радиовещанием. Как только началась война, все радиоприемники под ответственность, по законам военного времени, было приказано сдать на хранение в почтовые отделения. Во избежание подвергнуться влиянию вражеской пропаганды.
В начале 1945 года врагу стало уже не до пропаганды, и было объявлено, что радиоприемники можно получить обратно. В соседнем подъезде нашего дома жил тихий старый холостяк, бывший английский коммунист по фамилии Рабинович. В конце 1930-х, окончив университет, он решил помочь своим советским товарищам строить коммунизм. Года через три после приезда в СССР его посадили как английского шпиона. В расстрельном 37-м на зоне о нем не вспомнили, а в 39-м каким-то чудом освободили. Не помню, слушал ли вечером 8 мая наш странный сосед собственный приемник или заглянул к соседям, но именно он расслышал в свистящем и гудящем эфире сообщение на английском языке о подписании капитуляции.
Новость мгновенно разнеслась по дому. Я не помню подробностей того, что было дальше. Помню лишь распахнутые двери квартир, возгласы радости и плача. И ощущение, что все плохое уже позади, что впереди всех нас ожидает только счастье…
После войны всеобщее счастье в очередной раз не состоялось. Но ощущение, очень близкое к тому, ПОБЕДНОМУ, еще раз меня посетило. Его олицетворением был мой ровесник, улыбчивый старший лейтенант Юрий Гагарин. Случилось это шестнадцать лет спустя. Совсем в другую эпоху.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.